|
Аркадий ДРАГОМОЩЕНКО
Пришлите также и риса. Уверяю Вас, вид его на губах моих боле усмешки не вызовет. Долго кипящая вода в котле - мысли об облаках. Первая имитация. Из "Секретного расследования для одного голоса". 12:00 1 Подобно диску солнца, кругу, далее же - сфере, фигурой раскаленных насекомых, переплывая голову, как море, недвижим мнимый соловей. Он шест ночной, ладонь затылка. Он ода лову, - вложен в свет, как в тень. 12: 01 2 В последнем самом сочном (о боги, дан ли предел вам между заоблачным и подземным? но до чего же весел всегда этот дикий стебель!), и темнейшем, словно мох в низинах, излучьи ветра - черна, и пролетевшими к югу стаями став прозрачна, мерцаньем прерывиста как позвоночник, разбита, чтобы срастаться, крона глубины нарастает. Перьев беззвучен костер, хранимый рассветом в изгибе ветра последнем, в самой его сердцевине, ревущего вниз поворота, Город где достает себя из груди собственной, клейменной терновым никелем, ртутью, изрезанной венами говора, сыпью судеб отмеченный. Удешье дельты. Краны порта. Коронован заливом. Робкое высокомерие чайки впитывает сотворенье меры в мирном ободе вод. Скарабеи судов познают обводы свои в податливой чешуе сопротивления, и совершенны вполне. Моря корни обнажаемы наводненьем. Трижды птенцу вражды божественной подобен город, развеянный голограммой (разбита вдребезги) по тайной вечере света, - молчанием оперен, приспустившим каленые веки. Я 12:49 3 дарю тебе этот город, ибо пора отдавать, произносит Кондратий Теотокопулос, глотая из чаши утра (некогда солнце обносило ею по краю крыши: пыль пили... такова случалась ликованья жажда, голвокружение проливавшая), Ныне гарью утренней, листвой несмелой, запахом бумаги, карандашного кедра, бензином, подгнившей у свай водою, голосами, изучившими возможности протяжения к вещи. Я ищу прибежища в притяжении. Поправляет очки в круглой оправе, кое-где укрепленной изоляционной лентой: надежность и крепость. Анкетные данные: близорукости нимфа (голова - серпентариум изумрудно-серый) во младенчестве терпеливо его учила распознавать кости огня на ощупь в таяньи тканей, а также скважин угли - вели ласково пальцы - ночное небо. И как человеку, на-дух не выносящему больше иносказаний, оракулов клекота, гула священных дубов, припадочных пифий, ему - ни одного решения, которое не опоздало бы. 15:10 4 Мальчик на велосипеде (задумчивы тыкв светила, лоснятся рогами осени). струя ледяные колеса, приколот посредством предлога к рябящему мимо забору, волоча на проволоке клок пылающей пакли. Пламя каплет. Хохот испепеляет средостенье между смехом и смертью. Небо бьет лазерно в любой из углов, затаившихся, глаза, иссекая снопы промежуточных состояний, - вновь ночь папоротника. Ступенчатое вещество описаний, студенистые зеркала, вожделеющие слиянья предощущения с формой. Метафора только дыра, бытия желание, опережающее появленье объекта, в скорости отражений оплетающее значения клетку. Вид сверху: кристалл ограненный - инструмент исследования совпадения входа и выхода. Расположение между вдохом и выдохом - время. Наконец-то птицы ничего не значат! Долог, как долог, брод через великую реку. Счастье. Начало 6:30 (утро) 5 тяжко, как бы блаженно ни петь его, какую б хвалу ни возносить воплощенье (ты всегда повторенье, именно в этом благо?) даже в губах материнских, где слепящим туманом любви к другому - семь путешествий отца синдбада - точнее жалостью к комку слизи, беспомощному осадку. Хотел бы ты повторить свою жизнь? Откуда осы? Высказанного остаток. 12:00 (того же дня) 6 Впрочем, как осени. Но, намереваясь о неизбывной тревоге раздумывающего о том, как бы снова история не спустила с языка еще одну шкуру, влага горла его наполняет впадину смехотворной синтагмы: я одинок. Как одиночество - услужлива память! - любого ответа под декабрьским, назад отступающим небом в поисках вопрошания. Флажки снов сползает по карте. Флюгерное движенье к пункту схождения, к полюсу, связавшему виденье и виденье. Будущее занято расщеплением настоящего. Параллельные. Сходства. Между еще не упавшим яблоком и повисшим облаком простирается небо изменения гласной, - под оболочкой глаза лучи очертаний собраны в зияние точки. Поэзия открывает письму бесконечное чтение, и время, будто сокровенный магнит, искривляет прямую речи, от нескончаемой демонстрации слайдов освобождая объект. Время - это незавершенный рисунок семени. Где-то тут собака зарыта. Такого-то года в начале марта. Очки на переносице поправляет Теотокопулос. У магазина выгружает из фургона капусту. Пот собирается в его висках. В крупнозернистых мхах колодцы, - каждый веретено ягодной крови. Бересты горизонтальные струпья, отделяясь погодно, обнаруживают значимость иного предмета. Нагое мужское тело, развернутое в плечах, увенчанное головой ибиса (в других регионах - быка)... охапка пшеницы или же тростника... весы (виселица есть инструмент неукоснительного соблюдения равновесия)... разливы... какая-то перекладина... еще, заключенная в круг (труп), предлагают себя на выбор, но он спокоен. Ибо исправно платит по телефонным счетам. Впрочем, их становится меньше. Нет, 12/24:00 7 лучше пусть океан, пропуская со свистом сквозь арку рта гравий воздуха, говорит Кондратий Теотокопулос. Море? Швыряя на транспортер ящик с капустой, спрашивает грузчик. Набери-ка попробуй денег! Во-первых, дорога, потом эти фрукты детям... Однако Теотокопулос, дергая кадыком, повторяет слово и видит. Что? он видит? Скарабеи судов катят шар океана. Краб безумной буквой жизни втискивается в расселину. Гром вертикально вскинутой пены. Скала крошится медленно под пятой солнца, подобно воображению, бьющемуся над фотографией смерти. Перламутр дымной мидии, вскрывающий солоно кожу - вскрик словно, разделяющий объятий края на новую и последнюю встречу. Когда-то пыль пили. По узлам городов, пропущенным сквозь наученные с детства пальцы, следили строение песни у колыбели. Он ощущает сухость кожи, черты меняющей его лица, насаженного на взгляда два острия (вращают ласточки жернова...) две спицы, вяжущие мешком пространство. И словно с качелей, опять: женские руки, мать? брюхо лилового карпа, бескровный надрез, падают вишни (мир, как сравнение - неуловима вторая часть), пыль обнимает стопы прохладой, мята, звезда всех вселенных тепла. Да, это мать поправляет прядь. И ни одного движения, чтобы в тело просочиться могло. Я говорю - степь. Не море. Слышишь? Я говорю холм, не степь. Я говорю - два элеватора в мареве, ястреб, я спрашиваю - почему выключен звук! Что я сказал? Повтори. Ты сказал... - краб. Жаркий день. Город. О горле что-то. И все, ты сказал, начинается с единственной буквы. О любви потом. Немо. Но жди. С этого начинается мужество непонимания, как с некой безгласной, расположенной за решетом алфавита. 8 О ловле соловья Посвящается Б.У. в самой сердцевине его устремленного вниз поворота - птенцу лабиринта подобен (а город меж тем либо жив, либо нет) - Кондратий Теотокопулос вспоминает, как ночью весной они с сыном встретили на пустыре человека, слушавшего соловьиное пение. Как солнцем узким, угрожаем соловьем, рассыплет сеть шагов по рытвинам впустую - кто спутал новолунье с вестью, слух смешал с огнем, что глину и навоз созвучием морочит, И, мучимый (не прихотью) пытается войти в ту точку, где не станет больше искомого предмета. Разве не любовь? Проснись, ловец, в силок просторный, словно случай. Он тленья избегает одного, другого, третьего в разливе отклонений и не наивен столь, чтобы в разрыве вспять счесть солученьем совпадений звук асимптотой яви, свитый в измышленьи... Мир пал созвездьем дыр; ломоть янтарный сыра. И будто пот проступит сквозь стекло ревнивого предметного троенья - так распрямляется и ширится число внезапно разрывая единицу, и слитком преткновений (будто дно) иль тесной паузой улитки ночь изопьет себя с избытком, как черта - за локоть она заведена - из одного в другое уходя, как две иглы летят навстречу. И тяга их к сближенью такова, что ум готова сжечь иного, чтобы исчезла избранная вещь, тщась искупить слоением прерывность самой черты - но как проста! - чем смерть свою припомнить проще или падение луча - мимо меня - к ее предплечью, туда, где затмевая день, орех в проемах воздуха трепещет, а к дней губами грех не отцвести, пересекая острова удушья, чья карта на изгибах тише плена сознаньем расстилаемого тела... Но ни начать, ни кончить совлеченье соловья в то, что, не ведая, предвосхитить захочешь... ХХХ Не все открылись криптограммы почек. Была весна. Кипрей еще не цвел. Ночь, запинаясь, речь учетверяла, Борение земное проникая, дома дубов росли к гробам. И с юга дуло сушью. К лужам крались кошки, завороженные кристаллом пустоты в оправе Млечного Пути осыпавшихся некогда вселенных, и чернью горней разъяренные цветы хребты их понуждали оплывать истомой (как множества в мгновенья перехода) и горлом изменять строение зрачка, дабы увидел он извне, издалека то колебание, что мы зовем пространством - сад призрачно танцующих камней, чья полнота восходит к вычитанью, ограда чья лишь ожиданье "стража" (мне даже память речь пробормотала - узлов развязанных рой, будущих времен, распределенных в равенствах порядка). Мы с сыном видели, как тень остановилась, прислушалась, медлительно очнулась и двинулась к дороге напролом через кустарник пожиравший пустошь под треском искристым провисших проводов - свитых в жгуты, оглохших в исступленьи материи незрячей черных мокрых пчел. 12:01 9 Мои руки, зажигает папиросу Севастьян грузчик - по ночам ищут убежища в тяжести, тянутся к брату картофелю, к брату меньшому луку, к сестре капусте, а когда совсем уж к самой младшей сестрице, я просыпаюсь и поступаю правильно. Моя голова, думает в ответ Кондратий Теотокопулос, лежачий камень, который к истоку пески возносит, несомые к устью. Камень на меже между сновиденьем и бдением... Как велико порой поле речи - каждое эхо, даже в засуху губ прямится жадно, готово впиться. Дождь ему серп. Не меня жди и немо. Однако либо обширно чрезмерно это движение, либо тело твое превосходит лавиной, силой перемещаемого. Так с рожденья ты всего-навсего западня некой души, слова, смутной вещи, любимой и, словно втянут туда, где разворачивается начало. В центре тяжести дело, - продолжает грузчик, - и в спине безусловно... Крайне редко дети прибегают на праздники к гриму смерти, дни урожая, тыквы, свечи. Скоро голуби обрушат кровлю после небесной сечи. Вечером (фраза - неиссякаемые копи цвета), раздумывая об ультразвуке праздно, достигшем предельных частот, он, покуда будут резаться помидоры, чеснок, укроп, поставит на подоконник чернеть пурпуром Саперави - перешедший порог сновидения сок. Закат откроет пролом в проливе. Свист осок. Коса нашла камень, легла тихо к комню. Итог. К нам сквозь стены неудержимо перья стай, прогорающих к югу, метет. И ты не спала. Либо я. Линза дождя. Жгут расплетенный в объемы. Колесом вырвется нож из руки и, как осень, лет его длинный, горький вдоль губ а по краю полынный (вновь ночь папоротника: 12/24), неслышно вмерзая в аналогии лед, мимо пальца ноги в пол вплывет, плесени шлейф развернув - скорости, дребезжанья бумаги на гребешке, когда говорить то, что видеть. Скорость усвоения стены, картины, кухонной раковины, металла, возвращающего сталагмитами Мессиана, посланий капли, горенья газа - напыленных по граням фразы в соответствии с привычным приказом. Не укоряй меня. Я измеряю тень тени всего-навсего тенью, что означает: здесь. Днесь ум мой крепок, как ветер на последнем витке от земли. В дельте сирени. На пустыре соловьи. Ряды Фибоначчи, будто Кадмово войско в область залива нисходят. Здесь реализм: части речи чужды состраданья друг к другу, сворачиваясь в рог улитки. Пешеход - знак прохожденья, сросшийся с опустошенным движеньем, симбиоз отверстия с его очертанием. Руки его до сих пор не могут понять, как ее чудесное тело переходит в сочетанье согласных и гласных, ветвясь рядом программ. Когда рядом - к чистым законам мозга открывается коридор. Каждый - всегда побег от другого. Изумления место повсюду. Дом при измененьи единого знака становится дымом. В смене значений свеченье, свежующее сетчатку, чудесная пчелиная плоть мгновенья/молчания/слова, тлеющего под веками, покуда обмен вещств. Но забвенье! Сверло речи погружается в воск, отделяющий поверхность от амальгамы. В музее яблоки величиной с голову макроцефала - восковые плоды эдема. В шкафу застекленном за 200 лет изрядно выросший заяц. Гермий - тростник, который снится Паскалю, полый, как глубина и прозрачный, как если бы стаи прожгли его к югу, точно дудку дыханье. Человек, который к себе на "ты" никогда не избавится от мечты о побеге (даже в однообразие втекая ручьями, даже верх скатываясь по лестнице снега, - остается неисчислимое приближенье, словно словарь, который один и тот же). Вот выпрямлен смолистым побегом. Следом оживает тростник в пульсации "верх-низ". Лево входит в право, как мысль, наследующая привилегию настоящего. По-настоящему в этом сужденьи стоящего нет ничего. Вот он, стоящий, выпрямленный будто побег, уже лужей небесной разбит, ниткой мокрой скользит, пришивая старуху, летящую пустым рукавом, к сердцу виноградному Бога. Другое. Ребенка слезы, плачущего ни о чем, закинув хрупкую голову (то ли сады ночные умножаются в нем, то ли эта ему блещет со смолистых поводьев в ацетилене плодоношения насекомых, - все пока в жизни равно - либо, попирая законы возраста, вращенья сезонов, из белой империи мозга талой боли пальцы вниз поползли при виде мусора легкокрылого, клочьев бумаги, листьев, уходящих спиралью, в себе уносящих тайну написания дерева). Я стою на перекрестке достаточно долго. Светло как днем. День и есть. - запишет позднее Теотокопулос. - Помидоры 2 кг. на рынке. Кукуруза 25 коп. за килограмм. Два венка чеснока (слаб, куплен напрасно), температура воздуха +18. Севастьяну (о грузчике) следует сменить работу - артрит, писем не было, закончили съем фронтов с двух котлов, снилось: вечер, мать, на столе жара, мне, ка- жется, пять, не больше, до четырех одна папироса, монтень, гости... но это после. Ныне 12:00. Впереди - сыр, Саперави, беседа. Впереди - горизонт, откуда движется гость, с лица которого причины все смыты и только первых скороговорок тени в преддверьи ночи позволяют его отличить от зеркала, где сотворенье чайки любезно миру. |