|
Юрий РОМАНОВ
Юрий РОМАНОВ - московский поэт и прозаик. Стихотворения Ю.Р. публиковались в МЖ № 11. - У-я, девчiнки! какие вы модныя! А вон, смари, парень моднuй пошел, ну я не могу! - Спартак! - Чемпион! Чего тя не было-то? - А зубрил под Пинков на флэту - не ночь, а песня! - А мы начали с Парламента, а под утро тусовались с халдеями... - Утром - бассейн или тай-че-чуань, днем теннис, ну там, сауна - и вся фигура на тебе как приклеенная... - Какая коза? Что ты пристал с этой козой - шведы вон коров трахают, и все б ничего, да общество защиты животных против, а ты все про Чернышевского. - А кришнаиты это самое, ту, того, семя, значит - назад втягивают. - Эт клево - трахнул тело - гуляй смело. - Если всю партию возьмешь - мне семь ноль, остальное - твое. - Слушай, у тебя не знакомого ксера - Флоренского дали на ночь... - Русофилы - это же антисемиты! - Не обязательно - просто это те, кто из славянского язычества вывели истоки мировых религий, языка и истории. - Товарищи абитуриенты! поздравляем вас со званием студентов. Кто не прошел до сих пор медосмотр, просим срочно принести справки с РВ пробой. В школьно-гостиничных коридорах дворца выключили жидкие лампочки, дверь скрипнула стариковски- когда теперь еще впустит... Не добрала-то полбалла, - СССР периода неолита - пятак, устный "могучий и прекрасный" - пятак, лишность Базарова доказала сперва письменно, а когда не поверили - доказала спецкомиссии - поставили-таки пятак, а вот по английскому не натянула - так четвера и осталась. И то - без блата, не передовик, не из отдаленных аулов - главное участие, а не выигрыш... Затянулась, откашлялась - фильтр прогорел до половины. На той стороне реки золотом сиял купол - так и не узнала, как правильно - Иса-акия или И-исакия. И белые ночи придется, видно, досматривать в р о д н о м городе, где солнце и не заходит, летом налетит пурга, зато телевизор до утра работает. Что, Мальбрук, кончился твой поход? Мальбрук в поход собрался, свою увидел тень, и тут же обосрался, и умер в тот же день. Его жена Лариса лежала на печи и жалобно пердела ломая кирпичи. Его похоронили четыре дристуна и памятник сложили из чистого говна. Полночью лоно раскрылось и глаза прозрели от боли, от взрыва в груди заверещало горло. Пахло хлоркой, блистал снег простыней. - А-ам. Смотри, мама говорит. Есть хочет, ам-ам. Гуси-гуси, на-га-га, есть хотите? - Дадададададададададададада. Поехали с орехами, в ямку - бух! - Апися! Описалась? - Апися бо! Спасибо большое. - Ар-ри! Козленок на калитете. На комитете? - Не, ну на банке, на калитете. Щас еще хоть слова понятные, а то как залопочет по ненашенски - соседки умиляются - ой, какая чудная евреечка, ой какая дивная татарочка! Опyть игрушки разбросала, убирай сейчас же! - Они не умеют убираться, они только баловаться умеют, вот! Сорока-воровка кашу варила, этому дала, этому не дала, догнала-додала, не помиловала, полетели клочки по заулочкам... Засыпай, золотце мое... - А-а, я киска. Не мешало б киску завесть, мыши эти хуже горькой редьки, как ночь - тут как тут. - Будет ночь, гром и молния. Будет, если твой папаша налижется, начнет жилы тянуть. - Тянут-потянут - вытянуть не могут. Спи, не балуйся. - Ну ведь глазки совсем не закрываются все равно. Если б было все равно-о, люди лазали в окно-о-о, а-а-а, баю бай. - Мамочка, огоньки в глазах погасли, спать хочут. Что крутишься под ногами, пошла б на двор. - А там нет никого, все уехали, и вообще это не двор, а улица. Ну пойди в гости к Юлику, всего делов-то - через улицу. - Нет у него никакого дома чеиз улицу, только у мамочки и у меня есть дом, а больше нет ни у кого. Ну, тогда собирайся, к бабушке вместе поедем. - Мамочка ну пусть дождик не идет, скажи чтоб солнушко светило. Тах-тах-тр-тр-р-р-! - Мамочка, скажи ему, пусть не стреляет, я еще капельку пожить хочу! Нет, как все люди - в дом несут, этот же все из дому тащит, дитю есть нечего, а ему хоть кол на голове теши - зенки залил и ладно! - Мама, язьми - я тебе супчик сваила, мяска, бутейб'од, мака'оны... Вот-вот - скоро будем как папанинцы ремни жевать. Разве я за семь рублей такую муку покупала - серую да с червяками?! - Ну вить эта же не ремешок, это мой чейвячок. Видишь, у него писи вылезли, а лошадка тогда заюгалась и его удаила, а он бежит и она... У дити чего-то с глазами - вещи лежат - а она - бежит, скачет - надо время выбрать - у врача провериться. Ешь сейчас же, не то отлуплю, как сидорову козу и отдам на пятидневку. - А я тебя ударю и убью! Каменные ясли поросли садком малолетних детенышей. В мертвый час раскладывают козлы деревянных раскладушек, стаскивают обоеполые лифчики с резинками для чулок. - Ой, чем-то пахнет! Чем? - Каким-то духом. Чем? - Душами! Новогодний запах апельсинов и конфет. Тошнит от печенья и жареных кабачков. Любимая черняшка с рыбьим жиром и сольцой, бутерброд с красной икрой, какао. - Марь Семенна, а что Грачев глупости показывает! А вот мы зеленкой ему намажем - пусть мама его порадуется. - Ма, а что у мальчишек есть крантики вместо писочки, а у меня нет? Мы с девочками ставили карандашики, а они падают... Совсем девка спятила! - Они целовались носами и у мамочки заболел животик, его разрезали, а там оказался ребеночек. - Да нет, она съела косточку из компота, и там выросла капуста, а в ней сидит ребеночек и говорит что за него надо в магазине заплатить. - Один-один-один вышел гражданин... На даче детсада было страшновато без мамы, воспиталки обливали детские головы кипятком - в бане. К ночи густо лился дурман душистого табака, ползали слизняки с вечной течкой. Гавкали львиный зев и собачки. - Что ты прыгаешь, как эта! - А ты сама неправильно ходишь. Нужно по линеечкам идти, вот. - Ну ты, отдай мою конфету, куда ты ее запсодил? - Пристала, как банный лист! А жопа не слипнется? - Эники-беники-ели вареники, эники-беники клец - вышел пузатый матрос! Ты вода. - Кто не спрятался, я не виноват. - Топор, топор, сиди, как вор! - Пила, пила, лети, как стрела! - Салка, салка, дай колбаски, я не ел до самой Паски! - С'ари, с'ари - у меня жуки - бамбардир, олень и дровосек! - А у меня зато быстряк, тускляк, медляк, пожарник и солдатик! - Первое слово дороже второго! - Молчать, пока зубы торчат! - Кто молчит - тот в говне торчит! - Ну ты, лысый, иди пописай! - Лохматый, иди покакай! - Жиртрест-бромсосиска! - Девчонка-печенка! - Кто первый обзывается, тот сам так называется! - Хиляй на полусогнутых! - Немец проклятый! Урод в жопе ноги!.. Ой, ой! - Выпей гной, закуси болячкой! - Никому и не больнго-о-о, ку-ку-курица довольна-а-a... - Я те ща сделаю глаз на анализ, жопу на протез, чтоб девчонок не бил! Мирись давай! - ...и больше не дерись. А если будешь драться - я буду кусаться! Какая ж чумазая - вас что, ни разу в баню не водили? На руках цыпки, на голове колтун - страсть какая. На ночь уже сама стирала трусики, расчесывала волосы и торжественно шествовала в ночнушке. Впрочем если забывалась и шла голышом - так же парадно, торжественно выпятив животик. - Мам, а почему церковь такая красивая, а дома - нет? Где ж ты ее видела? - А на даче. - Потому что в доме живут, а в церкви празднуют. - Ну ты, Жэка, че зыришь на этих девок! Не зырь, а то - дурак! Я тебе лучше один красивенький секрет покажу, там у меня принц спрятался от ругачей мамы и ждет пока его полюбит королева. И зима - опять и снова зима. В автобусе темно от разросшегося на стеклах гербария. Мать не разрешает садиться - говорит, застудишься. Ночь как ангина дерет горло. Напрячь спину, чтоб не мерзнуть, Цветущая вода во рту, мокрое одеяло, кружатся цветные шары, конфетти. Тьма такая будто весь город под одеялом - запрокинуть голову и идти погружаясь в сине-бело-красные ширмы, лестницы, веера, перья сиянья... Бамс - упала в сугроб! Небо погасло - черная морда склонилась, а в руке сверкнул длинный нож и стал резать воздух тягучий, как вар... Крик застрял в животе, замычал по-немому, скользкое тело ножа обдало холодом. - Повыше коленки, пониже пупка висит авторучка и два пузырька. А еще ночью так долго не хотелось спать, что в дверную щелку поглядела, что взрослые фильмы в телевизоре - цветные, не то что детские - небо голубое и зеленый лес. А папа с мамой играли в неправильную игру - папа был как будто инвалид - у него из живота росла короткая третья нога и он все нападал на маму, а мама делала домик из ног. - Дети, дети, я ваo папа, я работаю в гестапо, у меня большая шляпа и огромный пистолет! - Дура ты - цветной телевизор! Так не бывает! - Ну я правду говорю! Может, спутник сломался, с Марса передал? - Внимание, внимание, говорит Германия! Сегодня под мостом поймали Гитлера с хвостом! - Спорим, что нет никаких немцев, а на самом деле все русские! - А может, они нас победили и никаких русских нет, а чтоб мы не боялись - назвали русскими. Ну ты Дорогой Уважаемый Родной Абожаемый Кызел. - Сам ты жид-по-веревочке-бежит. - Сказал - как в лужу пернул - ни фига не похожа - как свинья на ежа. "И где вы ходити никова вас нету дома мать наверна работает а вы шляитес в суботу нада порядак наводит вквартере и себе помыть или постирать там я невгости приежжаю а поделу мать сделал плащ или надумала и чупила чево я хотела помоч приехай скажи буть готовы я званила нащет тебя а катя сказала славе он ее незнает и не пригласил пусть приезжаеть сматерью вот я хотела все сказать и хкаким чесам будем в станции встречаться, чтоб били в суботу 15 абезательна приехай в понидельник с работы будем ждать больше нечева писать бабушка Клава жада вас долга и недождалась чеса полтора были бы ключи яб хоть седела в комантях але вколидоре как чужой человек" Опять подворотничок грязный. Сымай платье, в другом поедешь. Ехать на Загородную к бабушке целых полдня или даже больше. Кожаные сиденья с ребрами пружин, под открытыми окнами зачем-то написано "не высовываться", в боковом водительском стекле бежит наискосок земля, остановки, а если трамвай новый - с скользючими пластмассовыми сиденьями (с прорезью сзади, как в штанах у китаез), стекло водительское - коричневое - как будто в грозу - особенно сосет под ложечкой, когда въезжаешь под мост, а наверху грохочет поезд или гроза - здорово, наверно, путешествовать ночью... И еще дальше, чем на трамвае - ехать в пионерский лагерь - а за окном одни и те же деревья - и вдруг блямс! - высаживают в лесу, палаты, палатки, горн, веранды, горн - на речку. Над водой шныряют стрелки и лютки, коромысла, бабки и дедки. Таинственность кувшинок - что растут на воде, не в траве - как это? По дороге в лагерь нарвать зеленых еще орехов и открытие - орехи пахнут жареным молоком! - Спать, спать, по палатам, пионерам и вожатым... - Ах, Мэри, Мэри, Мэри, как трудно жить в Эсэсэсэре - пока смотрел багдадский вор - русский вор кальсоны спер! - Черной черной ночью в черном переулке по черной лестнице развалившегося дома шел черный человек. Он вошел в черную комнату, сел за рояль и тут крышка рояля приподнялась, оттуда высунулась черная рука и черная голова с черными губами шепнула - А-А-А!!! - Включите свет - дышать темно и воздуха не видно. "Если парень спросит - занята? - не скрывай. Спросит име и фамилие - не отвечай. Почему девушка садится с парнем и кладет голову на грудь - любит или нет. Почему парень тискает грудь и прижимает - в это время сердце хочет слиться. И так дело дойдет до любви поцелуев. Если девушка поддается и думает, что он ее любит больше, то он кончает". Вставай, вставай, дружок, с постели на горшок, вставай, вставай, порточки надевай. - Ха - у тебя лицо в зеленке. - А у тебя в зубной пасте. Мальчишки завопили: Мы смело в бой пойдем // за суп с картошкой // И повара убьем // столовой ложкой. Девчонская палата ответила: пусть всегда будет водка, колбаса и селедка... Горнист продудел: Бери ложку бери хлеб и садися за обед. Бери ложку, бери вилку, не забудь и про бутылку. - С'ари - я ныряю! - Ты ныряешь - я балдею! "любит-не любит - плюнет - поцелует - к сердцу прижмет, на фик пошлет..." "Значения - глаза черные - гордость, голубые - нежность, серые - доброта, карие - мечта, зеленые - коварство. Поцелуи - в губы - с тобой соединены, в щеку - нежность любви, в глаза - я тебя люблю ты меня презираешь, в голову - я твой и ты моя, в левую - любит, в правую - обманывает. Губы - синие - гиблое счастье. Лоб - плоский - гордость, маленький - стыдливость, средний - странность. Танцы-обжиманцы - твисто-гей, лай ту би ла сабо! А у моря, у синего моря, со мною ты рядом со мною. Не хочу уезжать, не хочу. Прощальный костер мальчишки заливали сгрудившись кружком. "А так как мне никто не полюбился, фамилии исправлю на мужские" (комментарий ААА к надписям на пионерском галстуке по окончании смены). Когда слабой порослью покрылся тайный ее бугорок и в профиле груди проступил новый абрис, когда вскипала пахучая кровь, она влюблялась в голубых принцев - что-то нездешнее видела она в разрезе его невероятных глаз. Но когда он в танце обнял ее, когда полуобнял в машине, когда встречались горячими коленками под столом - она не знала что это тоже любовь и скрывала от всех эти обмороки и судороги, и придумала тайный шифр, где знаки зодиака мешались с матсимволами и иероглифами - там, неведомому Собеседнику она писала про все. И поклялась с тремя подружками не выдавать союза справедливых: не дружить с тем парнем, в кого несчастно влюбится одна из них. Но что справедливость - если старушку соседку раздавил автобус и из раздавленный головы вывалился жирный фарш. Нельзя! - дать жалости затопить сердце. Похоронив одноклассника надо пить сладкое пиво и смеяться - как соседи-татаре. Жить будущим - и не вспоминать по ночам полукруглой площади с неоновым медведем на крыше, сосущим эскимо за 11 копеек. Пластиковые шмели, жужжащие на леске, воскового лебедя в лампочке, цыганские лелики-болики из надутых сосок, уди-уди и медовое масло, сладкую вату и трубочиста - нажми-сломается, обдирный за 14 коп. и вафельные трубочки с шоколадным кремом. Забыть детство. И как забыла детскую себя, так простилась с собой девчоночьей. Так стыдно растягивался рот и слезы мешали видеть, что не ушли, ждут ее братишки и она припускала бежать, и ее подхватывали - не то что уронить, они друг за друга - и за нее - выпрыгнули б с пятого этажа. А началось это с похода, когда провалилась по уши в снег - кто-то видит - лежит рюкзак и шевелится, вытащили, растерли спиртом. Но и в этом братстве было судное: однажды пришла к Татьяне, а у той - днем! - постель разобрана, сама в ночнушке, из ванны вышел Шитя, невпопад пробурчавший: - Иван Родил Девчонку, Велел Тащить Пеленку. Маша ответила бабушкиной скороговоркой на Ер: - Гнёзды, звёзды, сёдла, цвёл, надёван, приобрёл. Митя, это ведь он говорил, что настоящая блядь - редкая вещь, даже пройдя через КИМ - свиданки с форейшенами - не всякая научится любви. А тут - и кто - Танька! Они часто попивали винцо, Маша была бардом блатного репертуара: "Но раны одной было мало, еще и еще он втыкал в голову в шею и в руки красный от крови кинжал. Было семнадцать ранений, бросился Вася бежать, сел он в кустах у завода, вечера стал ожидать. Валя в бессмертной горячке с раной большой на лице бросилась быстро из клуба и умерла на крыльце... Судили его очень строго, дали ему десять лет, но все же придет он до дому, а Валички больше уж нет... Нельзя так безумно влюбляться, нельзя так безумно любить! Когда изменит девчонка, парень всегда отомстит!" Много ты о себе понимаешь, певичка некультяпистая. Не умничай больно - стишки да песенки шпана всякая поет в подворотнях, а не Пьеха. Физ-ра. Лит-ра. Русиш. Перемена-рекреация-променад, домзад. - Фантомас в Знамени идет, пойдешь? - Ща, к медичке зайду, отпрошусь с последнего. В старых партах хоть щелки были - можно книжку через читать. А тут - тоска... Нужно придумать еще значки вроде нот - чтоб было понятно как читать - громко, тихо, нараспев... Сява делился впечатлениями от англичанки - та просекла, что он в нее втюрился и зазвала к себе домой - розетку починять. Потом выходит из ванны в распахнутом халатике - он остолбенел, а она его рукой себя поглаживает и говорит - ну не бойся, дурачок, смелей. Но вскоре англичанку застукали в спортзале с физкультурником. Тогда Сява на ее уроке зашел к ней сзади, резко задрал ей подол платья и скрутил наверху узлом. Весь класс ржал над розовыми панталонами, а Сява плакал - не ожидал этого увидеть. Опять поздно приходишь! Слыхала, что в соседнем доме женщину в лифте раздели и спицей прокололи, в а июле-месяце в трамвае чемодан нашли с распиленным человеком? - Триста раз уже слыхала. Посмотри на себя, кто ты есть - шпана и то лучше одевается. Опять волосы прокурены! Хочешь как отец - хером груши околачивать? - Не ссы в компот. Да я тебя! - А ху-ху не хо-хо? И забаррикадировалась в ванной, а там включила на полную катушку душ и - промежду ног, в глазах темнеет, живот сводит, а если еще закурить - все начинает так колыхаться, что хочется чтоб стало больно там, внизу живота. Скорей бы уж умереть! До климакса надо выдавать пенсию - а потом уже работать - когда ничего другого уже не хочешь... Она постояла на лестнице без ступеней, покачавшись на пятках, и отложила бездну до другого раза - это успеет всегда. По радио - прошлогодние заявки слушателей - Лунная и оперетта. Потом струнные шарманки и прокисшие тетки имени Пятницкого. Наконец-то последние распоследние новости: у них плохо, у нас все лучше. Часы выпускают затем, чтоб думали, будто что-то происходит - если время идет, значит что-то стоит - то есть все наоборот. Сипоньку отбарабанят - проверь часы. Фильмец-зашибец! Она его перевоспитала в работе, потом бегут среди берез, потом уже как супруги в койке - она в халатике, он в костюме. Приду к десьти. Свари поесть. М. Чтоб сегодняж возвернула серьги. Дай денег на обед, серьги в ломбарде. Не учись у отца выносить из дому. Я уж забыла когда его видела. Сладко и счастливо пахла школа в сентябре известковой краской - как мимозой. И благоухали печальные флоксы. Но как трудно рано вставать - ком в горле, режет глаза, спать, спать. Я обои купила - обхохочешься. - Действительно. А как их клеить? Молча. - Ну, на какой клей-то? Да вон муки сколько - жопой жуй. Ну, тады ой. Мануэль был тем учебником, по которому она разучивала тандресс придыханий. В квартере у маме у папе, если идить за крыжечкой, стоит часовня, народу там настановилося... Она была одержима идеей всемирного сотрудничества, транснациональных контактов и городами будущего - почему до сих пор не покрыты стеклянными колпаками города, и стихии свободно гуляют по улицам? Пешеходные дорожки надо навешивать над газонами, а автомобильные - углублять, так чтобы сверху - легкие легкие пешие переходы. Но выезжала в провинцию и видела как в пятиэтажках лопари ставили чумы, а на лестничных площадках привязывали оленей - и так во всем, и это конец ХХ века. 25 лет подряд встают в шесть утра и идут на нелюбимую работу, каждый день над страной пролетает рекордный кубометр газа, плывет досрочный корабль, неблагоприятные условия влияют на битву за урожай, и как тут понять главную суть краеугольного подхода. Из какого животного сделан человек? Из единственного в неспортивной форме - енота, неуклюжий и ленивый, как человек - у него центр тяжести в голове и он потому так неловок. И братишки - не спасение от меланхолии - на той неделе напились и трахнули вчетвером сиковку визгливую из Альбатроса. Значит - и ее могут? Опять мать нарыпалась - в комнатaх не убираиссии... В школе лучшая подружка - красотка Дашка - ждала к выпускному приезда француза - их делегация была на Новый год и его - единственного из капстраны - окрутила не мафия из КИДа, а Дашка. Уже с ней разбирались катьки с Пяти углов, уже вызывали родителей в школу - она не сдавалась. И вот сегодня в реконструируемой раздевалке огромные плиты ДСП упали, прижав Дашку к стене. Она успела только высунуть голову - и только огромные ее испуганные глаза... И ставила и ставила любимого Дашкой Вагнера, и засыпала и слушала до оскомины, до сонной зевоты. И не понимала и плакала, и ставила Роллингов и взлетала с их грохотом, улетая с каждой затяжкой: - Мы не как все, мы сделаем свой мир, Дашка, ты не можешь мертвой... И она решила уехать отсюда - из фарцы и урлы - в столицу, в мир. Что такое путешествие - это сон наяву: она засыпала в своем доме еще, на окраине или ехала в поезде и просыпаясь, выходя из поезда-дома, видела те же пустыри и блоки для жилья, улицы-проспекты, ближе к центру заводы - но дальше - странность, дальше старые дома, дальше толстые формы столичной архитектуры, санаторный Веничкин проспект, зданья-кресла, белые двенадцатиэтажные мазанки сменились правительственными учреждениями из белого льда. На вокзале пахло леденцами, дешевым мылом, на улицах - смрадом заводов. Вокзал по-старинному накоротке с центром. Она пошла - или заснула дальше - за деревьями вдоль дороги не разобрать - начался ли уже тот город - с заводами на окраине и архитектурой в сердцевине, где на улицах пахло морем и дизельным дымком. Удивительный народ в метро - один всю дорогу чесался, другой перебирал руками, как паук, женщина отмахивала от головы - что? - видно, едут с работы, но забыли ее отключить. На эскалаторе вспомнила, что нельзя к поручням прикасаться - заразишься негритянским сифилисом - от него белые умирают. Не принимать в подарок конфет, шоколадок - отравленных, шпионских, и не пить газировку без своего стаканчика - тут и свои родным заразят. Училище было в здании крематория. Ремонт - потому не топят. Соседки по комнате уходили на ночь бомбить фарцу - жизнь здесь начиналась с того же, чем кончилась в родном городе - спекули, катьки, шмотки. Накрывалась бельем со всех трех кроватей. Вода в стакане у утру замерзала. Индевел сигаретный дым. Деревья на улицу стыли в чешском серебре. И когда становилось невмоготу - ехала в город - в Бомбей или в Лондон, где вонюче улыбался знакомый алкаш: - Мать, отпусти девушке - она без посуды. - Витек, давай сюда. Ну, как сам? Ну и лады, я тоже - будь-будь. Раздвинем фугаску. Три не бери, вчера одна осталась. - Ты мне теперь два рубля должен, пол? Так ты Залетному, слышь, отдай два рубля, пол? Ну и лады, я ему должен, Залетному-то, вот ты и отдай. - Я вижу Залетного. Не каж'день. Да. - Так ты его знаешь, Залетного? Вот ему два рубля и отдай, ага? - Я его - часто вижу, да. Ты - редко. - Ты ведь его часто видишь, скажи ему - увидит Залетного - пусть отдаст, не томит, он ведь часто его видит, а то сколько можно, ну, ты пол, короче? - Лана, я пошел отдавать, чтоб он отдал чтобы ему чтоб... Когда пить было не на что, курила так, что сводило живот. - Ты знаешь, мы давно уже мутанты - от одной сигареты в клетках происходит 100000 мутаций. В комнате уже темно, и тут вдруг увидала, как пол отошел от стен и видно было в эту щель до первого этажа - и как висели полы-потолки? Она сосредоточилась и увидала внутри себя мерцающие шары и один был темным и шершавым - не как блестящие, ровненькие другие, - она стала поглаживать его - глазами ли, мысленно - и он тихо засветился, расправился от складок. Так научилась засыпать. Поехала в город, брела по плоскому, зрение обрублено шорами фасадов, улицами-туннелями, Болото высохло и вот поляна заасфальтирована, бессмысленное осталось торчать дерево из земли утрамбованной так, что можно откалывать глыбы на статуи. Плотно пригнанные дома как галерея картин в лепных рамах - зайти внутрь и задники картин - грубая холстина, обмазанная потекшим раствором и лоскут бесцветного неба - если задрать голову как птенчик, сиротка. В самообслуживанном магазине - мрамор изображает сало в прожилках мяса - стянула плавленный сырок - хотя давали уснувшего сома, народ брал приспущенный рис, спинку мента. В кафетерии встала за человеком в котелке и с тростью. Как он, взяла стакан чаю, как он, задумчиво его выпила, уставясь, как он, на человека с лицом как у борзой, мистифицирующего пальцами рук карлика по ту сторону стекла. Рассердясь, карлик вскочил на велосипед об одном колесе и вырулил в поток машин. Она очнулась - в руках остался билет в ресторан Палкина. Она разглядела банкноту Небесного Банка, она вошла в ресторан - теперь это был кинотеатр, где до экрана быстрым шагом идти семь минут, а под экраном - дверь на улицу. Старичок измерял рулеткой пролет набережной. - Подержите-ка вот тут, любезная, - он отбежал и присел. - Вот, точно как перед войной, я измеряю, вдруг девушка, я ей - пойдемте, пообедаем - супчик 30 коп., картошка со сметаной - 41, котлета мясная - рубль восемнадцать, билет в парк 30 коп., билет в цирк - 2.50, ну а стипендия - 70 рублей, проживем ведь, верно? А она - все-то у вас цифры в голове, а сколько чулки стоят, знаете? То-то же - и ушла. Ну а вам, любезная, нужен дом номер шесть с квартирой шесть. Пока. И скрутив стальную ленту, зажав подмышкой блокнот, ушел, не оборачиваясь. Сумерки - еще не вечер, но уже ни одного прохожего в онемевшем - онемеченном городе. В пустых забегаловках допивали чужой кофий старушки, собирали объедки в ридикюли. Запузырились мертвой водой фонари, тень побежала по стене домов, черный человек пластался, с размаху влетев в бледное окно. Ой - люди, теплые, живые - на остановке стоят. Автобуса ждут. - Ишь, устроил частнo? лавочку, ездют, как хочут. - Безобразия нарушают! - Распустили, сильной руки на них нет, хозяина... - Да куда ж ты так прешь, небось у меня не мандарины! Внутри слиплись в бесполую массу. Наконец у кассы стоял только старик: - Билетов нет... - Скоро вообще ничего не будет. - Цветов вот - а еще три дня. - А вы в холодильник. А то еще чурка сидел, пялился на фотку, а тут оказался вплотную к ней, выпихнул из автобуса. - Трахнемся в будке, а потом тя по голове - чтоб милицию не звала. И запихивая в телефонную будку, другой рукой вынимал из штанин сосиску. Хорошо гражданин заломил ему руку, коротко спросив у нее: - Приставал? Она кивнула. - Чё ж ты, - вдруг другой прохожий заговорил человечьим голосом, хоть до того стоял истуканом. - Может у парня любовь к тебе - а теперь на два года за сгибицанизм. Человек устанет - его в вытрезвиловку, жену поучит манежко - опять в участок... Слушай, а ты не дармовая, случаем, а то я три рубли дам? Но она уже шаркала к метро. Тоже было пусто. В вагоне закурила. На Поганской ввалился фирмач налимонившийся, держа двумя пальцами бутылку за горлышко. - Хлебни портвейного вина и ты увидишь - мир прекрасен, - пропел он. - Стерев случайные черты мы остаемся со склетом, - отхлебнув, выдала она. - Ты четко врубаешься. Секи момент - завтра берешь у меня 50 пар тебе оставляю пятнадцать процентов, а? - На, - ответила она, вылетая в закрывающиеся двери вагона. - Е-моё, мне ж рынок надо расширять! - Широк русский человек, обузить пора. Он рванулся за ней, и дверь захлопнулась прям на его шее, изо рта его выскочил пузырь с нарисованными внутри словами: "Писец, отъездился". И опять - пожилой город придушенных дворов, плотно укомплектованный лепниной фасадов, мертво сияют белки фонарей, ветер переваливает громыхающим кубом. Оставшиеся в живых прохожие по-птичьи укрывают голову, они больны расширенным слухом и останавливаются в ожиданье ножевого удара... Они вечно окружены вражьей стаей, не вызрели еще из коросты коры, укрывшей пол-лица, из шерсти на ушах. Переночевала на вокзале. Выплывая из дремы, забавлялась, наблюдая работу карманников - длинным ногтем те сперва примеряли тяжесть карманов, чуть прижимались в разговоре за колбасу и выныривали уже в следующем ряду скамей, не пропуская ни спящих, ни виноватых. На нее не польстились. И на том спасибо. Около шести загрохотали моечные машины, застучали по ногам швабры уборщиц, хватали неловких цепкие руки ментов. В буфете запивала булочку пустым чаем, размышляя, что не бесы, а человек не может переступить меловую черту - так тетка за прилавком была неприступней божества, а мужик по другую сторону стола немее инопланетянина. Опустив глаза, подбирала крошки с тарелки, когда рядом лег кулек сырных палочек - она вскинулась - мужик, показав что-то пальцами насчет нее и кулька, быстро ушел. Не пропуская в себя жалость к людям, не пой их песен - станешь как все. Покурила в сквере, глазея на семью волосатых, сидевших прямо на ступенях под колоннами. Бусы на военных рубашках, куртки из кусков овчины, галифе с цепочками. Краем глаза отметила, что один встал, идет ей наперерез - денег конечно просить. - Простите, я не очень нарушу ваш бюджет, если одолжу гривенник? - Если только сырными палочками. - Пойдем к нам, тоже возьмешь что... "Кольцо в нос и браслет из шелухи". - ...что называется свободу, чтоб не быть мишенью системы или дыркой для мужа. И пошли вслед за семейством, а по дороге новый апостол декламировал: "Сбростье иго Альтер Эго, Бросьте дона Эссе хомо, человеце, людие... Но от словоблудия - зевота, Смог он зе вотер, Ой ну вот - снова перевод: дым над водой, три слова, туман Каспийский, Океанский, Темзенский, Сенский, чем я не Вознесенский с сексопатологическим креном, идолозападническим укропом (эх бы стопом по Европам), с пацифистской редькой, нонеча не редкой..." Остановились в подворотне у железной двери. Позвонили. - Кавалер Глюк, - проорал он, когда за дверью кто-то что-то спросил. Дверь открылась - там тоже был волосатый. Вся команда ввалилась в сводчатую залу с кожаными диванами по стенам. - Принес чего-нибудь вкусненького? - Тебе закидывайся - не закидывайся - все без маза. Два колеса растолкли в стакане с водой, вынув из сумки баян, обтер от крошек, поискав на искусанном сгибе место посвежее, посадил на иглу девочкo почти - та закусила губу и стала бледнеть. Бикса, садись на бэe-сайд, иль тоже шмыгнуться хошь? - Харэ митинговаться, Граф, а ты курни, чтоб не стошнило от нашей жизни. Граф, обутая в кирзачи, вдруг стала падать, сама себе крикнула "замри" и как в кино, вправду не упала. Но стоило моргнуть - изображение исчезло, музыка бухaла как сердце, время замедлилось, стакан из чьей-то руки летел на пол минут десять, а слова шли обычноe скоростью: А почему шаг в сторону Короче шага назад. И где сторона? - Ну, погнал, погнал телеги. А что я прочел в той стороне? Просьбу век виться. Видеть, что там, позади. Все смеялись и долго-долго смеялись, прогибались пузырились стены, бешено вращался светящий круг. Выпила крепкого чаю без сахара - зрение устаканилось и только ходило ходуном ватное тело. Тот, кого звали Колесом, залез с баттлом в сортир, к нему через слуховое окошко протиснулся Тим, их пытались достать шваброй, но они все выдринькали. Запустили флойд, она кожей своей, перистальтикой улетела из тела, планируя руками-крыльями. Она видела желтый свет, текущий из окна, коричневый кафель, ржавый кран, бежит парящая вода, разбиваясь о мраморную скамью плоским солнцем, в центре его разрывалась новорожденная звезда, сияющая осколками разбивалась об пол, убегая мутными ручьями туда, где нет еще света. Вдруг прогремел звонок. Тим выглянул: - Атас, старшина в гости. Все в дабл. Ты - он посмотрел на Машу, - останься. Мент вошел, принюхался, протянул руку Тиму: - Накурено тут у тебя. Невеста твоя? Понимаю. Отойдем в сторонку. - Когда отошли, старшина неожиданно сделал просительное лицо. - Понимаешь, какое дело - у тещи моей день рожденья, а у вас археология всякая - не то что хрусталь из магазина, ты парень сообразительный - подумай, что у вас незаметно вытащить, а? - Да нам все обломки привозят - смотри, - Тим открыл шкаф, два сейфа - внутри полно было черепков, - ничего целого, Ведь если чё целое - сразу в Эрмитаж, а у нас даже для экспозиции в обломанном виде. - Ну лады. Но ты все ж подумай - всем хорошо будет, пол? И не трепись. А то сам знаешь, - кивнул он головой в сторону девочки. - Чё приходил-то - просить квадратную банку для огурцов, чтоб голова пролезла? - Ну. Ну чё - кто на сейшен? - Ты чё, ханки обхавался? Он же через три дня! - Да без маза ехать в тот день - свинтят. Ну и ладно, оставайтесь. Ты со мной? Ну и лады - а то эти приобуют - не заметишь. Поехали не на вокзал, а на одной из застав стопорнули грузовик, доехали на нем до ночи. По дороге Тим гнал тюли как их винтили на кукурузном поле - гнали как зайцев ночью по лучу фар, повязали веревками - до выяснения, потом видят - пацанье, без машины - а было бы ой... Ночью слезли, прокантовавшись часок, поймали трайлер с лежачим местом позади шофера - для развлечения драйвера придумали писать роман. "Альфредовы дети жили в пепельнице - чтоб не шлялись где ни попадя. Его отвлек крик из окна Матильды, второй жены от младшего сына - в одноразовом пеньюаре и синих туфлях. Маневр удался - она ловким движением схватила пепельницу и красными пальцами обкусанных по локоть рук вытаскивала и бросала за борт милых крошек. Альфред было бросился к коварной, но Матильда ошеломила его тем, что сбросила рубашку, отстегнула левую грудь и венерин поясок, поддерживающий фильдеперсовые чулки и набросив пояс на рею, сунула в петлю толстые свои ноги. "Хоть бы животик бархатный оставила" - уныло подумал бывший муж. Тем временем Гретхен - любовница Альфреда и любовник Матильды - валялась на койке с Шульцем, похотливо тыкая того ногтем в глаз - видимо проверяя роговичный эффект. Было еще рано. Шульц еще вертелся, разрывать одежды Греты своими страшными поцелуями. Наконец он нанес последний удар, проработав над ее телом семнадцать минут - он сверил ее часы жертвы со своими свидетельскими часами и накрыл поруганное тело матом..." - Ну мужики - дальше пост, спасибо за басни, пока. Протусовавшись на вокзале до первой электрички, Тим все забивал баки про сбор пластилина в Краснодарском крае, когда в кустах поставили телекамеры и прямиком показывали - а там бегают телки голые - все дочки первых секретарей, золотая молодежь. После этого на кукнар перешли - двадцать коробочек и вари себе, знай помешивай. Да можно и на местном сырье проканать - съел два мухомора - вот тебе и мультфильмы. Ты думаешь - это наркомы - нет - это же один из путей освобождения сознания, закрепощенного государством, семьей, религией, борьбой за выживание. Надо последовательно снимать эти шкуры, эти личины, чтоб освободить божественное дыханье, чтобы стать чистым духом. Паломничество в страну Востока идет не столько за мaскалином или хаомой, сколько за Праной и Атманом, кармой и дао. Им обрезали волосы как рабам, солдатам и зэкам, но они возвращали себе облик Адамов, Христов и длинный хайр был их знаменем. Со всех концов Союза они просачивались в этот приевропейский город и поле усеяно было сотнями волосатых в перешитых гимнастерках, в расшитых джинах, с планшетами и газырями, набитыми косяками, прикольные клоуза с галлюцинаторными растениями, татуированные пацифики и ленты охватывающие лбы, прямо-таки Альдоферовская Битва при Гримельсгаузене. Тим прорвался к микрофону и запел: "Я ушел в джунгли волос, мой учитель Будда-Аллах-Христос!" И это было клево - не замыкаться, а любить всех. Ударники взрывали слух, и уши закрывались воском музыки Великого Ничто. Заводили Маклафлина и Грэн Фанк, Лед Зеппелин и Доуз, Джэниз Джоплин и Эмерсона. "Мы хиляем, нам все по прику, а на душе - в жилу!" Вокалист плавал в цветном дыму, и откровением были слова - "рай - это не сарай". "Я в говне весь снаружи, у тебя оно плавает внутри - на себя, а не на мой хайр посмотри!" Вдруг раздался звон, и помостки усеяны битыми бутылками, ударник вынимал осколок из щеки. - Спартак чемпион! Бей паци! Битва взъерошила мирное поле, и не было угла, где бы не махались руками и ногами. Примчался милицейский газик - его перевернули. Налетели урлаки с велосипедными цепями. Завыли сирены, и примчались фургоны жандармерии в белых касках и пошли дубасить короткими дубинками. По их щитам запрыгали камни - тогда пустили кашлючий газ. Волосатые перевернули и подожгли чью-то Волгу. Храпя и воняя мочой, врубилась в тусовку конная милиция, загоняя к фургонам, откуда их вытаскивали уже на вокзале, рассаживая на любые отходящие поезда. К полночи по городу прошли три колонны красно-белых, зеленых и синих, скандируя что-то вроде "Леонид чемпион", "Слава Спартаку". Стены города были расписаны писями аэрозолей. (рисунок) Наши знакомые - Тим и Маша оказались на следующие сутки вблизи моря и попробовав холодной соленой воды, скрылись в развалинах стен, сложенных из плит с латинскими надписями. Они взобрались на башню, сели на пахол - чтоб подогреться - и поехали. Машина была вся иностранная, двенадцать кресел выдвигались нажатием кнопки, одно место было дамское - из сиденья высовывался - тем быстрей, чем выше скорость - искусственный удовлетворитель. Непривычно было управлять мощной тяжелой машиной с правым управлением, но она справлялась и наезжала на Тима, тот детски закрыв лицо, боялся и забирался в салон. Сзади с тихим шорохом рассыпались снежной крупой жилые дома. На перекрестке мигал красный фонарь. - Двигай, двигай - атасный накол, жаль слезать. - Не телепайся, или гнилые разборки не надоели? Они взмыли над полосой проспекта или сидели в машине, так хотевшей ехать, что будущее ее движение пульсировало впереди миражным абрисом в остолбенелом беге колес. - Видал, как раскумарилась. На земле распростерся гербарий листьев и мусора, облитый жидким азотом, будто испачканный взбитым белком. На прощанье они услышали хлопок одной ладони, мелодию, сыгранную на железной флейте и, отсалютовав пальцами виктори, они покинули город. Возвращаясь, они вышли в пригороде. Они пробрались к дому, где на вереях стояли бюсты пионерок в приветствии, на калитке краснела перевернутая звезда, на участке обошли склеп с подробной географией района за последние две тысячи лет. Они вошли в дом - они попали в зимний сад с высушенными стеблями конопли и висящими повсюду коробочками мака. - В-четвертых - сальве, октябрята-набоковцы, я вот залью каток с цветными лампочками перед домом - тогда приходите, а теперь я погружаюсь в мудрость магов. - Голый хозяин дома развернул перед гостями журнал с изображением ефрейтора Шикльгрубера. - Хай перерождение! Они возвращались - в городе развернулась великая стройка - срыли блеваловку и три ступеньки, закрыли кирной дворик - возводили новые белокаменные штабы и расчищали город от старых зданий. - Ханка, - проговорил Тим, - означает процветание , благоденствие. У дверей в Елисеевский махались французскими батонами фаши и паци, спартаковцы догоняли маоистов в кургузых ушанках, еврейские силы самообороны отражали натиск черных мистиков. Она попрощалась с Тимом - уйдя искать свою судьбу. Она брела неведомо куда, не разбирая дороги. И уткнулась в стену дома. Сверху слышны были мелодии Чизус Крайст - Супер-стар. Сверху свистел парень, зазывая ее к себе. Она отрицательно покачала головой, и войдя в подъезд, нажала на первый попавшийся звонок первого этажа. - Я насчет комнаты - случайно, не сдаете? - Да милая, есть, конечно есть, только не у меня, - затараторила сухонькая старушка, - а у подружки моей, у Жени - прямо пойдешь, до подворотни, за ней подъезд - в нем сразу справа. Проплутав все прямо и чуть направо, действительно набрела на дверь, откуда вместе с тремя кошками выглянула расплывшаяся старуха с плесенью под носом: - Ляля тут рядом живет, а то я кивот собираю раззоренный; чрез площадь, подъезд с козырьком. Площадь, коняшка, козырек, мозаичный пол, амурчики на потолке, витые перила, третий этаж - a номер квартиры забыла спросить! Только громко зевнул кот, прикрытый газетой на радиаторе. И нажав на любой, вежливо спросила у мальчика - здесь ли проживает Ляля. Так и вошла. В полутемную прихожую - потолок теряется в высоте, на стене старый телефон, на вешалке шляпы и пальто, за полуоткрытой дверью резная мебель и рамы картин. Увидев себя в зеркале, быстрыми пальцами пробежала по клавиатуре тела - волосы, воротничок, подол, - все на месте. В комнате из-за книг, букетов и нависающих картин не сразу было разглядеть людей. Но у стола сидела в атласном розовом лифчике женщина, что-то читала. Буркнув в ответ на Машино "Здравствуйте, извините, вы не..." - "Это вам не интересно, это на греческом. Эй, ты где" - посадила на горшок чумазенького ребенка. Кто-то пробирался из дальних углов комнаты - это, застегивая последнюю пуговицу на брюках, выбрался, по всей видимости, муж - с брюшком и котовской бородкой. - Мне дали ваш адрес, сказали, что Ляля... - Это туда, - коротко ответил он, приподымая занавеску в темный закуток, войдя туда, Маша задохнулась клопиного воздуха, жирно прокопченого сотней лампадок, чадящих под сотней иконок на стенках. - Я начет комнаты, - сказала она наугад. - Это к Олегу, - ответил резкий голос от смутной постели. - Стойте, это у вас французские духи? Подойдите. - Маша подошла, с трудом различая острый профиль на высоких подушках. - Я вам скажу секрет, как из дешевых советских делать изумительные духи - смешивайте любые, а потом - капельку нафталина. Вам очень пойдет чуть резкий запах - вы хоть и светленькая, есть в вас что-то тевтонское. - Матушка, я позволю девушке чаю налить? - Какой ты, прям я не знаю, - всхлипнула Ляля. Пока она пила чай, хозяин созванивался с приятелем начет комнаты. Встав с горшка, ребенок захныкал, жена, заглянув туда, обнаружила кровь. Муж стирал в тазу детское бельишко и отвечал что что же он может сделать. - Ребенка вторую неделю несет кровавым поносом, а он не знает, чем помочь. - Но ведь мы тоже переболели дизентерией. Но мы быстро поправились. - А детки, хоть и непорочные, такие немощные. Меланхолично перекрестясь на образ, он вытер мыльные пальцы о край скатерти и помог одеться Маше. - Пора, мой друг, душа чего-то просит... Они вышли - у храма стоял его приятель - обладатель комнаты, Алик остаовил пустой автобус, договорился, что тот подвезет их за рубль. Сказал, что послезавтра жена уезжает - он ждет Машиного звонка и вообще. - Вы уже знаете кого-нибудь в городе, - завел в автобусе беседу Митя. - Волосатых. Папу - с цветным катком. - Это известный динамист - дал я ему один раз двадцатник, он отсутствовал три дня, принес баттл без сдачи - оказывается, закупил коллекцию старинных ружей - продавал какой-то ханыге во дворе - так он продал за три штуки, и тут же все пропил - ну, разве это человек? Его любимая притча - дзэнский монах идет, любуясь лунным бликом на острие своего меча, прохожий заслонил ему луну, даос отсекает тому голову и складывает хокку: "Любуясь блеском луны На кончике меча..." Они вышли где-то в районе Финбана и в арке дома Митя открыл дверь: - Вообще-то у меня здесь мастерская, но есть и кушетка и белье. - А можно посмотреть ваши картины - если не очень поздно? Расставляя картины, он, перебивая сам себя, неожиданно заговорил про джаз: - Вот я был на концерте... Ну, может оттого, что это в стиле, а не оригинальные вещи - как-то холодно... Я вот слушал кассету с МакЛафлиным - Виденье меча... Или Аль Димеола... Но ведь какие безумные судьбы, а? Как наш Лукин - из спортивного магазина иначе как в шлеме и с клюшкой подмышкой - не заплатив, конечно, не выходил! А на сцене - хрюкал, пукал, рыдал, раздевался, но сакс был - гений! Уехал, чтоб жену вылечить, она все одно умерла. Связался с гангстерами, арестовали в Шри Ланке с штатовским паспортом, а янки там не любят - долго пришлось посидеть... Первые его картины были мертвыми по колеру, с иронической фантастикой, фиолетово-розовые, зимние. - Ты представляешь себе, что такое вечность? - вдруг спросила Маша. - Да, как тебе сказать... ну, обычно ее понимают... но ты не смейся - и я и ты уже в вечности живем, когда что-нибудь делаем, мне кажется она начинается от любого нашего поступка. Потом он вошел в грубый реализм зелено-черного, где цвет начал лепить форму, но дальше - зелень все преобладала и желтела. И вдруг все залило полуденное солнце и стояло века и века. Немного спустя, он научился туда входить и вводить других, оставляя на окраинах зренья смутно-коричневое, высветляя центр. И входящий находил выход в обретенье света. Картины были не названы - это было не просто мастерство, а указание к обретению жизни. - Ты как-то используешь классические работы, старых мастеров? - Просто мне своими руками хочется сделать то, что люблю. Когда они рисовали - передавали движение складок одежды, а сама фигурка стояла бездвижна. Они редко когда обобщали часть и целое, передавая равномерно бесстрастно все полотно - эпически, что ли. Сейчас художник так не может, он скорее деформирует натуру, но зато все будет подчинено его настроению, видению. Арки и проемы как осколки классического мира, но в воздухе заоконном, затудальнем. В Чаше - горы округ, на престольном возвышении - чаша и слева - тень с ореолом, возлежащая на столе, прямо - жемчужное движение, справа - из земли исходящий поток роящегося красного сиянья... Дальнейшие картины - центральная организация абстракция - она ли, креста - выпирает колом из холста, на краях просто какая-то плотность, возможность чего-либо. Что такое центр - это сфера, центр которой - как сказал Паскаль-Борхес - везде, а окраина - нигде, это волшебное блюдечко, это внутренний пластический театр Булгакова-Аристова, это камера-обскура, это "изумительный кристалл" Иезекиля, это пушкинский магический кристалл. Это сфера знания - сознание построено как глазной шар - что дальше от центра взгляда - то развито и слиплось, как 20 династий фараона, перечисленные в одну строку в отличие от главы о Бонапарте. А она стеснялась спросить о вате и мельком оглядывала себя в зеркало - не протекла ли. Он скоро ушел, она осталась среди пластинок на полу, окурков и набросков, гипсовых голов и воздуха творчества. Ей снилось, что она в длинных белых одеждах сидит в кресле на высоком берегу моря - и мысли ее текли на незнакомом ей языке - душа ее еще говорила невнятно о том главном, что в жизни она познать не успела... Из-за стука в окно - это Олег пришел поводить ее по городу Прозерпины. - Это Англетерр - cа той конторкой спал, будучи ночным сторожем, Владимир Соловьев, вместо подушки ему была Сумма Теоложика, а выгнали его с работы за разбазаривание казенного имущества - дал Сереге бритву, а тот взял да порезался насмерть. - Через эту решетку перешагивал Аполлон Белого, а глядя вот в это окно Мандельштам сказал, что теперь каждый культурный человек - христианин. - А в Прачечный переулок приходили художники на сеансы натуры, также поэты, рифмующие Аполлон-органон. Так что жидкости - гумора - здесь хватало. - А почему Фонтанка так называется? - Она питала ныне закопанные фонтаны Летнего сада, а раньше прозывалась Безымянный ерик. А Московский проспект до 878 г. был Царскосельским, до 17 - Забалканским, до 56 - Международным. - Как же ты все это помнишь? - Отягощенная наследственность - у отца была комната до самых дверей забитая подшивками газет со времен его прабабки - он мог пересказать любую из них, хотя бы читал ее лет двадцать назад. На спор на развороте БСЭ находил фактические - не опечатки - ошибки и доказывал их цитатами из других статей БСЭ же. Так добрались они до вокзала, где под радиоголос "Внимание, скорый поезд из Лапландии прибывает на третий путь" выпили прощального кофею и разошлись - до вечера. Придя в мастерскую, она рухнула спать. Мать ее, приехавшая на скором из Лапландии, с необычайным проворством разыскала ее убежище и вошла в незапертую дверь неприбранного жилища... Они довольно быстро договорились, что мать помогает только в том случае, если дочь готовится для поступления, и если она сейчас же увидит взрослого - желательно пожилого человека, берущего на себя опеку над ней. Они поехали на Вознесенский - но сколько ни звонили в дверь - никто не открывал. Мать решилась уехать - она не взяла отгула, а приехала на выходные - с тем, что запишет телефон этот и будет проверять. А за дверями квартиры шесть в доме шесть Галя - жена Олега-Алика, сидя в койке верхом на муже, говорила: - Нечего являться без приглашения. Можешь пустить своих гостей, но учти, что завтра начинается пост, и я тебя и близко к себе не подпущу. И, уже утомленный, лежав темноте, он вспоминал Арну - "женщины отдаются Богу, когда дьявол уже не желает иметь с ними дела". Да, он ее уже не любил - но и не мог разорвать, а она все твердила, что нельзя замыкаться друг на друге, это грозит духовной энтропией, и он никак не мог решить уравнения между личным и семейным. Он понял, почему это бывает - что у девушки муж умирает, а у вдовы живет - потому что жена использовала его знакомых не для дел, а для интимного. Всегда они играют в людей - "ведь шахматные же пешки и кто-то играет в нас". Но в жизни обмен фигурами означает уход с поля. Игра без отношений - не из их ареала. В первый год раз триста за ночь говорила, смеясь и плача "люблю", а он боялся этого слова. В последние дни плоть ее стала пресна как поцелуй в губы и, лежа с холодными ногами около него, она в разгаре эротического сна давила вторым пальцем на похотник - только бы ему не досталось страсти. Подруге она выдавала факты - которые всегда за женщин, поскольку ничего для них не значат. Его исцеленья руками - всегда на стороне, никогда не дома. Когда дома не ночует - говорит, вызвали помочь женщине - так без него и встречали Новый год. А его вегетарианство - не есть животных не такая уж доблесть, когда одеваешься в шкуры из животных. У меня аритмия - так его не беспокой - он изучает влияние Плутона на Козерога... - Он в гороскопах разбирается? Надо бы к вам зайти. - Да у нас даже к чаю нет ничего, ремонт пора делать, а то он идет в туалет и писает мимо - книгу читает духовную... А он стоял в сортире, вспоминал, как девочка в детском саду давила прыщики на шее и нюхала - зачем? Свободной рукой выдавил прыщик на лбу, понюхал - пахнет плотью. Опять приехала матушка, Ляля была дома, они с матушкой друг другу понравились - Алика, к счастью, не было aома - и все было договорено. Первые два дня мыла полы и уничтожала пыль, травила клопов. Разбирала буфет, пахнущий древоточцами, всегда заваленный в зеркальном проеме шапками, перчатками, шарфами, бумагами, квитками. За верхними стеклянными дверцами - кузнецовские тарелки, пачки из-под модных сигарет, плетенки с пасхальными яйцами - розовые, голубые, процарапанные, фарфоровые, глиняные, деревянные писанки, разрисованные акварелью и маслом - со спектральной фигуркой Христа, мраморными разводами мулине, с храмами и карпатскими узорами, разъемные - с церковью на большем, а меньшее - в виде почему-то земляники. И разговоры с Лялей: - Меня старичок на улице назвал николаевской барышней, а я из тех времен помню только, что задолго до октября установился холод - до сих пор при слове революция голова болит и сопли текут. А вот на Февральскую домработница наша пришла и с размаху обняла барыню и говорит: "Ныне отпущаеши!" - а радости сколько было - пели, гуляли. И нарезав тряпочки, быстро подсунула их под себя - у нее был рак прямой кишки, но она об этом не знала. - Из царской фамилии только князей видала - с одним ходили на эксгумацию Гоголя - когда строили крематорий для погибших в авариях и бездомных. Открыли склепик - волосы сохранились, сюртук грубого сукна, ботинки огромного размера каши просят, кости черепа разошлись, говорят от шизофрении... Голициных сами знаете - одна художница, другой бухгалтер, третьи кучкой у Фаворского живут. Катька ох бедовая и лицом беда! Ваня тот пописал, но генеалогию княжескую знал назубок. Вот только переженились на безродных - ну, да их дело... Послевоенные возвращенцы - Вертинский с вагоном медикаментов, Волконский с сынком, Шульгин. Старший Болконский был подрывником в маки, сынок - гамэн с дружком Колей Кривошеиным чуть не залетел в 57, да за Андрея Шостакович вступился - что-то было с кантатой про Мусоргского-Чайковского-Хренникова - жена последнего установила авторство и текст отослала куда следует, но друзья вступились. Потом Андрея Богословский спаивал, обженил его на латышке, сынок остался, а сам все-таки уехал назад во Францию - папашка-то уж не смог. Талантлив был - посильней его только пожалуй Шнитке. Так они сидели днями, а по вечерам приезжал Алик с дамой подмышкой, тихонько спрашивал как маман и подбивал Манон - так он окрестил Машу - поехать выпить с ним кофе. В сиделках оставили девочку-соседку. В дверях гостиницы вместо визитки швейцару был сказан привет, тот пропустил, осклабясь. Они прошли огромной залой со столом человек на сто, заставленном салатами, спиртовками с сковородками, бутылками минеральной, фужерами под вино, неразрезанными хлебами, сырыми курицами и розовым бэконом, кружочками ананасов и ломтиками сыров, букетами зелени и жирной рыбой. Они вошли в коридор со стойкой у стены, бармен в красном пиджаке, кивнув Алику, включил телик и сделал два кофе с ликером. - Ты помнишь, - спросил бармен, - что сегодня Грек отваливает? - У тебя профессиональная память, я твой неоплатный должник. - Лучше бы оплатный, но пока терпит. Еще кофе? - Нет, спасибо, побежим. Ты докурила? Марк - с меня инвитейшен. - О'кей! В шуме и гаме квартиры, где водку закусывали тортами, а в салатах топорщились бычки, где девушки плакали и мужчины записывали что-то, Манон поняла, что Грек отваливает во Францию и пыталась представить, что уже завтра этот чернявый паренек будет в Париже, у Лувра, на Монмартре. К сожалению, представить себе это в деталях не хватало материала кинокартин и книжек - другой мир, другая жизнь. Алик и Грек стояли друг против друга и минут пять уже смотря ему в глаза не шевельнув губами что-то важное говорил Алик - последний раз в его жизни. Потом - уже за полночь поехали к нему. Матушка спала, Алик побежал в туалетик, покакать - про дефекацию он говорил с любовью, напоминая тем охотника, идущего по сухому с косточками дерьму-следу медведя. И обмывшись после туалета, волок ее на кухню. - Если бы только кто-нибудь знал, как есть хочется, - разогревал он в три ночи консерву или разводя бебимикс. - Ты ведь не знаешь, что такое чёлушка? Мой отец, перекрикивавшийся шахматными ходами через улицу с самолетостроителем Жуковским и Алехиным, ел всю жизнь только крутой борщ - так чтоб ложка торчала и вместо второго чёлушка, сваренная с борщом, да чай пил переслащенный. В войну умер от голода - чёлушку перестали продавать - а ничего другого он есть не желал. Она все никак не могла понять его - он был чудной - с вечера одевал костюм-тройку и уезжал на ночь, говоря, что с утра - прием в консульстве, или уезжал на обед в два ночи. Улетал на три дня из города, а по телефону просил отвечать, что только что вышел, скоро будет. - Я тебе скажу, чем надо сейчас заниматься - изготавливать сыры. В России делали лучшие в Европе сыры - даже французы закупали. А почему? Поставщиком Двора Его Величества был некий Молчанов - и только его сыры пользовались бешеным успехом. Но конкуренты много денег потратили, а разведали-таки его секрет. Он ферментировал сырную закваску мочой беременных женщин. Завод закрыли, скандал. До сих пор застой в сыроварении. Зазвонил телефон, он долго переругивался, возвратился раздраженный. - Ну эти бабы, ты меня извини - ее на свадьбу родной брательник вызывает, а она не знает - к родной крови ехать или использовать ночь, чтоб со мной переспать! Нет, ты как хочешь, а я таких... - Главное в жизни, - продолжал он, - занять принципиальную позицию - одну из ста четырех. Так как - займемся материализацией духа акта? - Да уж пора бы поспать. И долго пуганая кровь громыхала в ее теле, опустошенном его близостью - даже когда были гости, все спали на одной постели. Он вдруг вскакивал среди ночи - "нет, я так не могу" и уходил гулять, а она тоже страдала - стоит ли так оттягивать сближение, если от него все одно не уйти. Но приходил день и надо было разбирать платяной шкаф - коробки просроченных лекарств, жестянки с выцветшими документами, картонки с нитками, облезлую шляпку, плюшевый медведь без двух лап, толстые пластинки фирмы Патэ. Две конфетные коробки, набитые вырезками об артистах, сериалы открыток с цветами, искусством, видами, Мадоннами. Дивные фотопортреты Семенова и Наппельбаума, связка чулочных резинок, носовые платки с похорон и открытые флаконы духов для запаху белья. Несколько девичьих шедевров Ляли - обнаженные девы на фоне заката или на бревне, перекинутом через реку, в объятьях волн, игриво барахтающихся между ног или в грациозном прыжке через голову изумленного зрителя... - В те поры в дом политкаторжан привезли вместо воблы повидлы бочонок и сразу в столовой объявление: "повидло будет выдаваться только цареубийцам". Порядок восстанавливался выкриками: "Большевики, не деритесь из-за колбасы", - рассказывал новый гость. - Пушкин, - представился он, войдя. И Манон сразу вспомнила его - он шел вдоль Катькиного садика в котелке, и когда она перебежала через улицу - удостовериться - действительно ли он так похож на Пушкина вблизи - он повернул голову - вторая половина лица заросла буро-коричневой коркой. Но правая половина похожа была изумительно. И вот теперь оказалось, что он приятель Ляли, постаревший, поседевший поэт с бакенбардами. Он вынул из баула бумажки, ручки, ластики и картавя увещевал Лялечку не думать о житейском - это мужское занятие. Он выписывал рецепты и сам ставил на них печати, калькулировал счета за свет-газ-телефон и беспрерывно говорил. - В 1932 году - как сейчас помню - на узком собрании писателей Сталин сказал: "оставьте в покое диалектический материализм, пишите так, как видите - правду, объективную правду нашей действительности". Но когда несколько из попробовали - получилось жутковато и их немножко уничтожили... А то помню - с Владимирского сымали кресты, а женщина из толпы и скажи, перекрестясь - "чтоб ты свалился, окаянный" - комсомолец так и жахнулся, а женщину - на 10 в лагеря. Или на Никольском тоже было - забрался гражданин на крест гранитный и ну его расшатывать - домой что ли унести хотел? Вдруг как что-то загрохочет - глядь, крест стоит, а человек под лежит бездыханный. И записал чаем бесчисленные свои пилюли, шарики, порошки, таблетки, потряхивая смолистыми кудрями родного профиля. - Милая, вы не будете так любезны меня проводить до дому - я Ляле книжечку обещал - вы молодыми ножками быстрей меня добежите... Черным вечером шли они по Офицерской мимо Мариинки, сбоку от Литовского замка. - Ох у нас начальница была в горкоме: "я, говорит, просила список литобъединения, а не синагоги". А еще рассказывали, как Кавторадзе после отсидки поселили в коммуналке, а у него собака, соседи вечно недовольны. Вдруг ночью звонит Коба - "приезжай, да, машины у подъезда, жду, да?" Приезжает, пробираются дворцовыми коридорами в маленькую комнату. "Садись, дарагой. Я тут Руставели перевожу - но вот эта строфа никак не поддается7" И склонились над текстом. "Душно мне тут, ты далеко живешь?" "На Горького" "Поехали" - на двух машинах, впереди полковники с ящиком коньяку, с закусью. Поднялись - выскакивает разъяренный сосед и пристыл, белый от страха. "Спите спокойно, товарищ, сегодня я буду рядом". Вошли - заплакал ребенок - "Он меня не любит?" "Да нет, военную форму помнит". Через день назначили заместителем министра иностранных дел. Лестница кружила под ногами этажей шесть. Квартирка его была из комнаты абсолютно пустой и комнаты набитой всякой всячиной, из которой он выудил и подарил ей фарфоровое корниловское яйцо и бриллиантовый крестик. - Лялечке платить нечем - вот она меня попросила выручить, так что все нормально. И только на обратном пути она вспомнила, что пенсия Пушкина была в семь рублей. Только пришла - Алик попросил сбегать за водкой. Ляла спала. Спрятав подарки, она выбежала на стоянку такси и быстро закупилась. - Ты что ли начальником работаешь - деньки такие на выпивку тратишь? - Я тебя умоляю! Выдвинули меня тут недавно - так на следующий день подхватил воспаление легких, из больницы вышел - веревка с дуги троллейбуса захлестнула как Асейдору - ребра поломаны, оттуда вышел - повестка в военкомат... Так только один денек постоял у кормушки, - он разлил. - Твое здоровье. Одного не понимаю - на что у них деньги уходят, если стакан сока - три копейки, тушка осетра - два рубля, обед с мясом и двумя вторыми - тридцать копеек - цены 27 года. Студенты там - секретари, выехавшие из своих вотчин, получающие взамен нищенскую стипендию под полштуки - вот их и подкармливают по дешевым ценам. А ты говоришь - равенство-братство. Он разлил по второй, пошарив по соседским сковородкам, нашел какой-то условный котлет - то ли мясной, то ли мясорастительный. - Или какие-нибудь кормятся Никиты Боaiсловские - он однажды приезжает к старшему Михалкову с каким-то попом и заказывает православный гимн - к дате. Отметили все чин-чинарем, но потом пришлось Никите текст выкупать, уж очень обиделся на розыгрыш. Катаев говорил, что в Святом колодце он изобразил президента, принесшего неисчислимые беды русской литературе. - Оi разлил и задумался. - За женщин уже пили, теперь за литераторов, я дума. стоит выпить, ага? Так вот Катаев - прозу Пастернака называл провинциальной, Платонов, по его мнению, не состоялся, Зощенко и Булгаков погрязли в советском мещанстве. Все кичился, что третьим иностранцеi в Гонкуровской академии выбрали его, а не Шолохова - но даже это не помогло ему опубликовать у нас первого - по его мнению - писателя - Набокова... Да, а Никиту-таки проучили раз - напоили в стельку и переправили самолетом в Киев-град, прислонили к памятнику Хмельницкому, а тамошняя ментовка в то время сурово боролась против описывания святынь - и отделали его со щеки на щеку - он им - я союзного значения, а они ему - в холодной союзничать будешь с алкашами. Наутро разбудил телефон. Не сразу сообразила, что звонят ей, ее разыскивает какая-то подруга - она дала адрес и пошла принять душ. Открыла на звонок дверь - перед ней стояла пухленькая, похорошевшая Граф. - Это ты звонила? - недоверчиво спросила Маша. - Не узнала? Богатой быть! - и влюбленно обняв ее, сразу выложила, что ждет ребенка от Тима, но он ее позорно бросил - куда-то скрылся - она поехала к родителям, в поезде разговорилась с солидным корреспондентом и вот теперь едет к нему. - Мы женимся - в срочном порядке? - Ну ты как была крейзи... Ляля была обворожена Графом и подарила ей кулон с жемчугом: - Вам пойдет - вы такая светленькая, прямо солнечная. Алик внимательно рассматривал незнакомку, улыбаясь в восхищении ее лица, прохладного в тени вороха ресниц, тени летней и обнаженной, как у Моне. - Здесь неприбрано, - казал он. - Я могу напоить вас кофе в Тартарарах, а после во Дворце молодежи - показ панк-мод - согласны? Граф захлопала в ладоши, чмокнула в щеку Манон и они уехали. "Бедная мужская душа - чем женщина пустей, тем мужику соблазнительней, прямо плевательница и плевалки любви, раковина и кран со струей, ваза и стебель." Пробившись через кордоны посредством инвитейшенов, Алик с Граф вошли во дворец и заняли места в партере кафеюшника. - Следующее поколение будет диабетиками - поскольку вино заменили сладостями - молодежь только и потребляет теперь мороженое, молочные коктейли, пирожные и горячий шоколад - и все оттого, что агропром не в силах выдать настоящей еды. По залу прохаживались люди в дудочках книзу и с широченными задами, лысые и с оранжевыми коками на головах, в дедушкиных пиджаках и бабушкиных комбинациях на голое тело, с разрисованными зонтами и в пилотках на треугольном проволочном каркасе, зонтики были с ручкой из берцовой кости, из кармана пиджака торчала лапка куриная, ходили в двух левых ботинках и с заклеенными скотчем ртами, с английскими булавками в ушах, с раскрашенными лицами и юбками, распахивающимися до пупка. Человек в полиэтиленовых пакетах на кистях и стопах прошел вдоль труб, трубочек и листов звучащих конструкций, озвучив их образком трубы, резко засвистели динамики и на сцену агонально корчась, вывалились девушки в сетях, голые как рыбы и солдаты, завернутые в фольгу, культуристы в чикагских шляпах и дамы со спущенными чулками. Лязгая трубами, падая и разрывая чужие одежды, они стали махаться и выбирать клоки волос, раздирать штаны и юбки, корчиться в судорогах и разливать окрест краску, брызгаться водой и размахивать палками и разрушив трубчатые модули, покинули сцену, оставив на поле битвы обрывки одежд, шлепки краски, лужи воды. Звонила жена Галя и жаловалась, что Алик подселил к ней няньку-кореянку, та мало что просит познакомить ее с иностранцами, перерыла все бумаги, теперь дает советы, как нажать на Алика, чтобы от алиментов не бегал... А то еще приходила тетя Женя - та, с бородкой под усами и нежностью к Ляле. - Ты, Лялечка, не думай - и болеть не будет. И дымя папиросой - привычка с двадцатых годов, когда бывшая беднота позволяла себе покуривать и пописать - не хуже буржуев, она вспоминала про вопль человека, протянувшего руку к куску колбасы на свадьбе. По ней шел (и ей шел) клоп, она выдыхала запахом кошек, которых завела после сбежавшего попутчика-мужа. Четыре девочки накрывали - держа скатерку в зубах - столик, четыре мальчика таскали в зубах плакаты - "слава великому народу" и "чего мы хотим?" - "мира" - поднимали девочки. Но в цирк ее не пустили - "народ, может, и поймет, почему кошки не мышей, а плакаты в зубах носят, а вот вверху - боюсь не поймут, почему великий кошачий народ просит мира". Вместо прощания говорила напоследок - "Я со Сталиным родилась, со Сталиным помру" и уходила в ветхое свое житье-бытье. Заезжал Алик, почесывая бороду, спрашивал: - Не сообразить ли нам Чайковского покрепче? А может, и поесть что-нибудь найдется - корочка сухая или головка лука... И все же он еще не хотел рвать с женой. Он увидел ее бродящей от столика к столику, краем уха услышал: - Где ж Галька-то? хотела кирнуть, сама к другим пошла. За его спиной она громко говорила, что женилась бы на Левке за одни только его шикарные штаны, потом перешептывалась о чем-то с Вовой, после целовалась с Дмитрием Алексанычем. Женщина - всегда ли они отражение того мужчины, кому сейчас отдаются? Нет, они не зеркало и не личность - а черные дыры вселенной, откуда приходит новое живое и куда бесследно пропадает вся энергия. Пусть даже у нее маленькая грудь - как у средневековых - думает влюбленный. Или волосисты ноги - зато умница - уверяет себя мужчина. Пусть, раздеваясь, она не прибавляет нового холодному зрителю - сухая от тайных ласк фигурка не вызовет нетраченных молью слез... Это его мысли сбила она, подмигнув ему. Он догнал жену у зеркала, показывая на синячок на ее груди: - Откуда это? - Ну, ты же умный человек - не с неба свалилось, - храбро улыбалась она. - Тебя интересует, где я была той ночью, когда мы с тобой договорились? Я ездила к подруге, в электричке стало плохо, какая-то старушка сердобольная отвела к себе в домик - понятно дело, без телефона... А что наутро от тебя пахло духами, глаза были черны от любовной бессоницы, а-а, все пустое. Как в Живаго - женщина не изменяет только своей первой любови и какой была в начале женской жизни, такой будет всегда. За окном гудела синагога, доносилось "тум-балалайка" и "шолом-алэйхем", красивые еврейские девушки выбирали в пары толстых носатых резанцев, на стенах рисовали могендовиды и атлетического вида люди крутили в пальцах йовару. Здесь же, в комнате за стеной плакал ребенок. Надев пальто и шапку, вошел в простуженную насквозь комнату - ребенок набирался свежего воздуха вместе с еврейскими шуточками, закрыл окно, пошел домывать тарелку. - Помой заодно сковородку. - Не могу же я делать два дела одновременно. - Ну, если это называется два дела - то я молчу. Зайди тогда в магазин. - Когда - тогда? - Его раздражали Галины слова-паразиты. - Какой магазин в мирное время, если я иду насчет работы, потом забрать деньги у Николая, забежать в храм, встретиться с Джоном - как я это все успею? - Как хочешь, - и ушла, хлопнув дверью. Привязав Миньку к ножке стола - чтоб не натворил бед, он тоже вышел. У Зингера давали Рабиновича - ему достался предпоследний экземпляр. Вещи, оставленные в Люсином салоне, еще не были проданы, хорошо хоть зашла канадка с сибирским лицом - просила помочь ей разобраться в архиве одного поэта. С почерком было трудненько, но через два часа был награжден прогулкой в Березку, где был премирован бутылкой Кьянти и кружком фромажу. И побежал к Альберту. Альберт лежал дома со сломанной рукой. - Может, я сам вхожу? - Только не говори, что от меня. - О'кэй! Его принял без околичностей зам и сказал, что начальник ОК не может его принять: - Узнаете в газетах - почему. Пришлось зайти к Алeне, которая всегда была в курсе всего. Оказалось, группа радикальных экстрасенсов, которым главный квалифицировал СЦХ, обещали ему недолгую жизнь - и через неделю тот умер. Но не своей смертью - а от огнестрельной раны. Группа же отправила манифест в международную организацию экстрасенсов, а сами сдались ментам. Конечно, замечательно, что судьба избавила от такого человека, но проблема работы остается. Придется сторожем пойти. В ОК инспектор, поводя мясистым носом - на такие работы принимали только за нюх - чтоб за версту чуять чужака, - одобрил его рвение, но направил в Бюро по трудоустройству, где вместо того, чтоб обрадоваться лишним рабочим рукам, его направили к участковому милиционеру. Пришлось встать под наблюдение мента. - Говорил же себе - лучше не шевелиться, а то как тронешь - сразу завоняет. - Озлобясь выговаривал сам себе. Танька была скучная - "ждала гостей", потому пошли в салон "в подворотне" к юным еврейкам, прелестней чем у Серова, просто Юдифь и Суламифь кисти Россетти, кисти Климта. Читал местечковой пряности прозу отъезжант, Эдмунд с навсегда испуганным лицом вытыкивал пальцем очередного выступающего. Тут же шустрил меценат поэтов Васька, щеголявший сегодня сумкой из высушенного леща. - Узнаешь, - кивнул он на дистрофана с медальерным профилем. - Звезды первой величины. Поехали ко мне, общнемся, он у меня найтует. - Танюш, ты оставайся, если интересно, а я поеду - у меня еще дела. В метро вышли на Леннонских хорах, опять автобус. С "звездой" обменялись именами знакомых: - Мне СР говорил про ваши стихи, сильные, говорит, но темные, демонические, от рогатого. - Сам он сохатый - у него, когда спорит, черные бесы молниями из глаз, так что неча на других кивать... В холодном доме - пустующем по затянувшемуся ремонту - стоявшему у огромного котлована - под новый дворец заездов, проросшему деревьями, где свистали урлаки и визжали мартовские девки, здесь, в заброшенных домах жила хипня и богема. Окна заставлены задниками холстов, одно отличалось красным цветом - это Васька, дворничая в юнивере, насобирал еще в славные годы чистки страны от идолища сакральные изображения на знаменах, вымпелах, занавесках, покрывалах, скатертях, майках, лифчиках, носовых платках, пипифаксе (лишнее вычеркнуть). Окна его комнатки завешаны флагами, скатерть красная на столе. - Не возбуждает это тебя, - скорежившись после двух стаканов, спрашивал Алик у стар, - написать что-нибудь вроде "мы живем, под собою не чуя страны"? - Дурак ты! Эта катавасия сменится и опять будет болото. А скорее - вояки. Так что некому будет журить нового гения. Гений, гений - теперь каждый как Пушкин пишет, но гения - не видно! Все зарабатывают на искусстве, а оно - площадка стихий, щас уже нет таких людей, чтоб говорили. Сестра Васькина собралась уходить, но все поглядывала на поэта, в надежде, что сегодня будет ласков, захочет ее. - Я пойду, поздно уже. - Ну или. - Не проводишь? - Видишь, я болею! Она оделась и смотрела на него - нескладные черты его лица окутала светящая изнутри пелена - одухотворенность преображала его. Вдруг она сказала: - Тебе привет от Марины. - Кто это? - Когда ты болел, она тебе лекарства и еду привозила, собачка у нее еще такая... - Беленькая? В смысле - собачка? Собачку помню, а Марину - нет. - У нее муж прозу пишет, ты его знаешь. - Во-во, дуйте все в прозу - нечего всем топтаться в поэзии... Духовный экран разрушился... когда часть срасталась с общепонятным целым - экраном значит... теперь поэма невозможна, эпика - народ не объединен общим идеалом - единственный общий миф - война, но не все участвовали... теперь либо идеология, либо лирика - чувства на бумажке насморкают - думают, стихи... И буркнув что-то, завалился спать в ворох серых простыней. Алик отыскал долгий от полежания пряник, воздержался от киснущей картошки. Унижение жизни до полного ее отсутствия. Повертел в руках трубку, пахнущую Гланом, потрогал гнилую подушку, пошел мыть руки - зараза лежала повсюду и воздух был от нее жирным. Укладываясь в более-менее чистый разгиб дивана, говорил внутри себя - "Стихи по-прежнему пишутся в номерах и меблирашках. Общество разнослойно и безгласно. Женщины отражены от мужчин и его судьба нависает над ней. По реликтовой привычке мы облекаем тоску в плоть женскую и так подменяем социальну? меланхолию на амур-тужур". Когда Вася толкнул его, он бросился искать свою жену, на улице они разделись, пробираясь задами сараев, он увидел в траншее трубу и плещущегося в ней лебедя. Он закрыл отверстие ржавым листом и побежал наверх, закрыть верхний люк. Поймал лебедя белого. Наконец он перевез жену на зимнюю дачу и блаженствовал один. Позвонила какая-то девушка - ошиблась номером. Он дочитывал Флоренского, когда она же перезвонила, сказала, что никого больше в городе не знает, уже немного замерзла, не может ли он чем помочь. - Ну что с тобой делать - приезжай. Вошла такая зареванная красотка в дорогой шубке - поссорилась с любовником, надела что под руку попалось и улетела на самолете. По шубкой был только халатик, из кармана которого топорщились деньги. - Ты не катькой работаешь? - А что я могла сделать, если он меня подобрал, когда я с любимым человеком после года свиданок наконец залезла в койку, а тут пришла жена, его запихнула в ванную, меня вытолкала в подъезд, я спиной к радиатору прижалась, а тут он в дружинниках проходил - накинул на меня свое пальтецо, поймал тачку... До сих пор рубцы на спине от той батареи... И поскольку они выкушали уже полбутылки, она распахнула халатец. Там были не только красноватые полосu сверху вниз, но и бретельки лифчика. Чтоб не мешали, он их отстегнул. - А жена его мне звонит - ты, говорит, его присушила! А я - от сухотки есть средство - в проруби искупаться с кошкой! Соски ее вытянулись как слепые рожки улиток, он послюнил пальцы и погладил их. Она легко справилась с его брюками, а он покусывал ее груди, она шептала "сильнее грызи" и нашла его приборчик - "ох какой толстенький, а японцы себе делают электронные приставки, у меня был один такой". - За такой, - он показал на свой, - каждая полюбит,. А ты за (он показал с мизинец) душу полюби. Давай свою голову вниз, попу вверх, я тебя поддержу... А теперь вентро-вентрально, но ногами врозь... оно трудней, но зато приятно... - Слушай, ты так долго в дао-любви что ль научился? Не боишься, что от трения твой паренек засветится? - Триболюминисценция... - Конец - телу венец... Дальше опять выпивали так, что без выражения на лице, замороженным голосом она едва проговорила "мне страшно", двигая губами как в рапиде. Механически сложилась в его руках, он испугался - она вся была холодна как неживая и не могла сама двигаться. Врач Скорой сказал, потерев руки - в смысле денег - что в общем, проспится - будет как огурчик. А после червонца объяснил, чтоб Столичную в следующий раз не брали - она с антабусом, так что у девушки могло быть хуже, но он поможет. Всадил ей какое-то лекарство, почитал какие-то мантры, осенив крестным знаменьем и опрокинув рюмашку на дорожку, уехал. Утром комната сияла первородным блеском, на столе был накрыт обед. Встав, сделав ушуйские каты, она сбегала на рынок. - По-моему, ты не умеешь зарабатывать. Если ты думаешь, что художники - самые бедные на свете люди, то я тебе скажу, что самым богатым человеком после иранского шаха был Пикассо - у него в наличке было 3,5 млрд, вырученных за 15 тысяч картин и 60000 рисунков. Тоже перекупал свои старые работы, чтоб перепродать подороже, как Шагал - тот отрекался от своей подписи на тех картинах, которые ему не продавали задешево. А еще на территории Союза найдены три самых крупных в мире клада - Александра Македонского, Чингисхана и Наполеона. Найди карты, сделай металлоискатель - и вперед за миллионами. - Ты знаешь, мне надоели эти левые ящики сигарет в табачных ларьках, где имеешь 700, левые машины на приеме посуды, где имеешь 700, собирать японские часы, быть экспертом по винам - это же инфаркт и срок... Ходить с теодолитом по виноградникам - якобы дорогу через них вести и получать кусок с хозяина, увеличивать фотокарточки по деревням, посылать телеграммы в тюрягу, продавать на рынках телецветики... - Это я не знаю. - Слепишь транзистор с диодом-резистором и мужику на рынке гонишь тюлю, что из черно-белого делает цвет, знаешь как шло! Ладно, это все в прошлом, а в будущем - завтра пойду на завод - участковый велел остепениться. Я сегодня отсюда съезжаю - надо матушку навестить. Тут дружок мой будет - если нужен будет ночлег - звони сюда, он парень добрый. В семь утра подъехал к проходной, там уже выписали пропуск, и его проглотил зев военно-промышленного комплекса. Чавкали железные селезенки, пыхали ребристые легкие, сокращались вывороченные кишки труб. Попадались эритро- и лимфоциты этой системы с обрюзгшими лицами и мелкими вырожденческими чертами. Бригада с интересом озирала "студента", совещалась, чёй-то он в черную работу подался - видать, мозги не больно кормят, а здеся и талоны к празднику, и детсад бесплатный, да и к народу ближе. Алик, не считавший профессию характеристикой человека, никогда не спрашивал - кто кем работает - когда было надо, нужные люди приходили и приносили вовсе не по своему профилю. Поэтому здесь он попросился не в специалисты, а в расхлябанную сборную солянку строителей, выглядевших людьми по сравнении с работами у станков. - Так так целый день простоять хочешь? Доску возьми, не самую тяжелую и ходи туда-сюда, будто при деле, - прохлопал татарин дырявыми камерами губ. А он все стоял и смотрел на роботов у станков. теперь понятно, почему фотки Хозяина на грузовиках - жесткая загруженность нетворческим трудом рожает поклонение внешним авторитетам. Они ставили бетонный забор, отсекающий ход к угловому магазину. - Ну что, нашли? - подбегал электрик, забывший, где именно тут проходит кабель. - Да по твоему плану мы его уже раз пять перерубили. Пройдя пустоту с костями - завод стоял на кладбище - они опять вгрызлись отбойником в мерзлую землю - земляные работы на заводах традиционно откладывали до зимы. И тут из-под земли жахнула дуга синего пламени, работяг отшвырнуло, молоток, кувыркаясь на корде шланга, отлетел за забор. - По обмотке чиркнул, - подбежал осипший электрик. - Перерубил бы кабель - ползавода в воронку превратил. - Лана, в другой раз будь-сде, - заикался опаленный отбойщик. - Видал дракона, - таращил глаза Филин. - Страшный зверь дракон есть - землю его расшевелили, вот он и рыгнул маненько. - Обедать пора - пропустим свою смену - соси потом. - А я домашнего пожую - мне баба печет. - На х.. тебе баба, тебе ж дракон мотню оторвал! - На, проверь, х..сос! - Я вафли в рот не беру. А вот скажи, что больше - п...а или самолет? - Ну, ясно - самолет! - А вот и баран: чёж тада говорят "п....й накрылся"? - Про п...у ни слова! Слышь, по радио поет - "я так хочу" а он ей отвечает - "напейся и жди, вся жизнь впереди". В столовке тетка-мужик качала головой: - Совсем опустился, оброс-то как, бороду отрастил, как старик. Бригадир вяло ковырял в тарелке. - Ну щи - крупина за крупиной бегает с дубиной. - Зато Америку скоро догоним и перегоним. Непонятно только, зачем их догонять, если они загнивают и почему Днепрогэс и Магнитка, Камаз и Шебекинский, БАМ и атомные построены с западными специалистами и технологией... - Да это из-за пустоголовых дармоедов, что в институтах сидят. - С пустой головой засыпать легче, долбо.. - Ну да, голова не жопа, на ней не сидеть. - Перед маленькой работой большой перекур, - сказал татарин, когда вернулись в бытовку. - Ты, паря, начальникам не подъевреивай, а то они не знают, как с нас еще копейку урвать, а норма чтоб двадцать палок в день, как при Стаканове. - Ты не протягивай - все одно не налью - на высоте один должен быть черёзый, пол? - Тогда дай рупь сорок. - У бл..ей своих займи, - кивнул хохол на фотки актрис на шкафу у татарина. - Далалай! Если б социалисты не запретили сутенеров, тебя такая бл...ща парижская содержала б! - Лана, пошли, мужики. Надо там кончать. - Ты на бабе кончай, а то выгонит. Ты скока дома не был? - Полгода. - Ну, там уже другой пашет. - И молодец, пусть пашет - чтоб не зарастала... - Ну ты членистоногий... - Эт почему? - Потому что ноги от члена растут. Филин, покряхтывая, вставил свои ноги в сапоги, встал и тут же упал лицом - сапоги не оторвались от пола. - Во нажрался - ног не подымет. - Чанчил - и какой только х.. тебя нянчил! Я те не сапоги, я те моржовый твой к забору прибью и телефон напишу... Еще стакан и Федя закончил какую-то давнюю мысль: - Кое-как и муж может... Бригадир же, взяв с собой стакан, отыскал две чурки и ушел в инструменталку. Там ставил чурки друг на друга и раскачиваясь на корточках, обращался к идолищу безликому - "понимаешь, друг, я это..." и дальше бормотал бессвязно, экстатично медитативные просьбы и угрозы. И когда борода хотел рассмотреть идольчика и поставил другие чурбачки, бригадир обиделся - "я с этим не знаком!" Домой Алика доставили дружки с работы - без шапки, в растопыренной курточке, он покачивался, складываясь вбок. - Ох какой же ты тепленький, готовенький, вкусненький, - удивилась Маша и потащила его к ванной. - Скиф засыпал под курганом, греки ударялись в вакханалии, римляне пропивали жалованье, а русские переплюнули всех. - Я сам, - проговорил пьянчужка, срывая с себя рубашку и выталкивая ее из ванной. Через минут двадцать она заглянула через глазок на кухне - видна была только рука, по-маратовски свесившаяся через край ванны. - Двери отопри поскорей, дверь отопри, сердце, будем ломать препротивную дверь, - тараторила она, нажимая плечом н дверь. С первого щелка доски разошлись слегка. Со второго разу она открылась до отказу. Влетев, Маша матюгнулась при виде идиллически пускающего носом пузыри голого пропойцы. Едва добудилась, хлопая по щекам. Утром она сидела на коммунальной кухне, помешивая кашку для Ляли, и смотрела, как кошка изобрела себе божество в мусорном ведре - с опаской та подходила к тому, кому люди давали от всех своих ед. Проспавшись, Алик был всегда особенно воцерковленным. Когда Маша сказала, что вот, сколько она ни делает добра, все одно все у нее падает из рук, голова раскалывается, спина отваливается - почему же тогда не говорят, что добро истощает, что целитель иссыхает? - Потому что добро это свет, а свет есть приращение массы, в то время как тьма - его минимум или полное отсутствие. Но ты лучше это чувствовала, когда читала Евангелие - сама говорила, что этот текст теплый и живой, и сияет и очищает душу. Может, тебе надо услышать теперь живое Слово, чтоб пробудить "огонек в-nтекле-запаян,-как-его-зажег-хозяин"? Почему бы и нет, сказала она, и они приехали к храму, выросшему рядом с животворным источником. В храме старушки выстроились к выходу священника - у правой стены к пристройке с окошечком, где видны только благословляющие руки батюшки и шепчешь беды свои в зарешеченные небеса. Но батюшка объявил, что сегодня исповедь коллективная? "Грешны в объядении? - Грешны. - Покаемся! - Грешны в любострастии? - Грешны - Покаемся..." Ей застил голову гнев на стадные грехи, щедро отпускаемые пастырем, ей нужен был личный судия, не могла она стать пылинкой. Алик подхватил ее и провел через алтарь в боковую комнатку, откуда был ход к источнику. В купальне монашка помогла разоблачиться и велела трижды погрузиться в ледяную воду. - Голой перед иконой? - Думаешь, Он смотрит на тебя, только когда ты одета и причесана? И она сошла в ледяную купель, а телу казалось - в кипящий котел. И когда растерлась и вышла - над часовней стоял шатер света - хоть был кругом вечер и вверху сиял кусочек радуги. Монашка проводила ее в ту же комнатку при алтаре, где батюшка, исповедовавший стадо, был щедрым пастырем и поставил на стол картошечки, черняшки и запотевшую бутылку водочки. - А как же пост? - недоуменно спросила она. - Не человек для субботы, а суббота для человека, - пророкотал батюшка, перекрестя пишу и опрокидывая первый шкалик. - Сказано ведь - не объядайтесь, не пианствуйте, а одну рюмашку, да заесть кусочком мяса - это ведь не кастрюля макарон, какую иные постники съедают зараз. - Главное - осознавать - что для чего делаешь. У тебя вот меланхолия, - поддержал Алик, - и ты думаешь, что страдаешь по мужчине, в то время как эта беспричинная тоска - лишь реликтовое облачение во плоть, в человеческое - тоски по Единственному. Или вот женщины змей боятся, червяков - а это страх смерти от любви, поскольку змей это же фаллос, от чего и умерла Клеопатра. - Ладно, ладно, в храме все-таки а ты про языки да уды, прости Господи. Но вот что я тебе скажу - ты заедай чесночком, поскольку он злых духов отгоняет. - Так что мы про творцов в прошлый раз говорили? Насколько помню, вы разносили Бердяева с его человекобожием, а я все сворачивал в историю человеков, где творцы в духе назывались святыми, а творцы истории тиранами и диктаторами, поскольку в таковых превращает их стремление к правде на земле. Толпа их судит, но творит одиночка и в газетах постреволюционных чествуются выдающиеся люди государства. Толпа превращает в законы поступки гения, преграждая тем самым другим путь наверх. Художники - тоже малые творцы - всегда тяготеют к тиранам, и если Петр прорубил окно в Европу разрушением целостности русской нации и Пушкин пишет про него восхищенно, то Муссолини назвал поезд Ликтором и Феллини любуется этим. - Ты хочешь, конечно, сказать, что Россия всегда была колоний Запада - так Грозный, произведя себя от Пруста, любил называть себя немцем и еще говорил, что именуют его Белый Царь, потому что род его восходит к венгерцу Белу, что есть транскрипция шемерского Ваала... - И у истоков русской науки стоял не Ломоносов, а Эйлер и Бернулли. - Но колония эта всегда ощущала себя как суперколония коралловых моллюсков и заявляла, что она - третий Рис, а четвертому не бывать - связывая, видимо, с собой конец света... - И скованная по-азиатски, представляет из себя изолированную физическую систему, эволюционирующую к равновесности, минимуму энтропии. Но даже если положение всех атомов будет строго фиксировано, то и тогда упорядоченность организма будет не выше, чем у куска горной породы той же массы. - Я скажу проще - сопоставлением нас и врагов. Токвиль так говорит: если американец борется с природными препятствиями, то русский борется с людьми. Один воюет с варварством, другой - с цивилизацией, завоевания одного - плугом земледельца, другого - мечом солдата. Если первый полагается на личный интерес и дает свободу действий разуму отдельных лиц, то второй думает, что в одном человеке сосредоточены все силы и ум общества. Для одного путь - свобода, для другого - повиновение... - Я бы добавил, - сказал Алик, - что изображая Россию медведем, опираются на сновидения западных женщин, у них коитус чаще всего происходит с медведем... Но если серьезно, я думаю про вечное отставание России - если в иудействе реформация произошла в первые века, в Европе в ХVI веке, то в России в конце ХIХ - начале ХХ века... - Может быть это не отставание, а особое, внутреннее время России? Реализм надгробных египетских масок и фаюмского портрета превратился в иконе в строгий образ, насыщенный богатейшей символикой, и стал предтечей романтического портрета. - Для России характерны переклички: икону называют окном в тот мир, и Петр прорубил окно в мир... языческий. И теперь здесь плотная тишина вокруг христианской культуры, хотя, по словам Баламута - христианство и что-нибудь - это всегда что-нибудь и христианство. Но культура - тело истории и теперь культура возрождает религию, поднимает соборного человека - и в этом отличие русского Ренессанса от западного. Но магазины, - сказала она себе, - можно подумать, что от кипящей духовной жизни здесь людям некогда производить матерьяльные блага. Консервы и макароны, карамель и концентраты, а когда завозят колбасу или масло, продавщицы сходят с ума и изумляются, откуда у людей столько денег и времени, чтоб ходить по магазинам. Вместо того чтоб работать, только и знают что жрать, уж и так пусто, а они все ходят и ходят. Ты не права, отвечал ей ассортиментный перечень сигарет, смотри, какое изобилье: Прима, Памир, Первомайские, Новогодние, Дорожные, Золотое руно, Волна, Полет, Новость, Дукат, Беломор, Турист, Ява-100, Бородино, Ява-40, Друг, Лайка, Ростов, Кишиэу, Ленинград, Рига, Ялтинские, Таллин, Феодосия, Столичные, Рица, Колхида, Арин-Берд, Тбилиси, Сухуми, Севан, Раздан, Эрибуни, Бакы, Крым, Сочи, Севастопольские, Подольские, Яхта, Парус, Эдита, Север, Северная Пальмира, Петровские, Пегас, Российские, Космос, Ракета, Комета, Давай Закурим, Тройка, Прибой, Кястутис, Союз-Аполлон, Любительские, Герцеговина Флор, Ах Тамар, Астра, Лань, Звезда, АС, Дюбек, Полет, Ритм, РТФ, гвардейские, Троя, Дымок, Вечерние, Визит, Чайка, аврора, Наша марка, Форум. Близился праздник, она собиралась съездить домой, но Алик сказал, что не по-христиански это бросать друзей ради родных. - Ты еще скажи - не согрешишь - не покаешься! - Аскетизм уместен там, где сильны еще животные страсти. - А изображения рога изобилия, медузы Горгоны, трубы Митры, сеющей ветер, солнечного диска, обвитого Урием - это всего лишь прославление оплодотворения, траханья, срамных мест! Он раздраженно бросил: - Поезжай - и я съем свою шапку, если ты не вернешься через три дня. Лапландия, действительно, стояла на месте, дисплеи и уоки-токи были в руках людей, загнанных в резервации страха и пота, где трава была выкрашена зеленой краской и кусок леса отъезжал, обнажая головку убойной силой в двадцать килотонн. В городе по-прежнему стояли деревянные бараки, пропахшие помойными ведрами, куда по вечерам ходили вместо горшков, ползли мокрицы по беленым стенам печек, брикетики бурого угля, валики ваты с мишурой между окон, бутылочный бас и стаканные трели балалаек из круглого репродуктора, контактная линза - сегментальный аквариум старенького телевизора, дедова машинка для набивки гильз табаком. Здесь торты делали на маргарине, здесь яйца и водку давали раз в месяц по талонам - эвфемизм карточек. Так, пробежав историю назад, она ясно увидела, что за последним пределом не может быть превращения человека в животное или растение, - жизнь идет только по восходящей, возврат возможен только в ином мире, где мы - уже другие существа. Она возвращалась, а улицы столицы переназывались по-старому, и на всех площадях восстанавливались церкви. В центре она уже не видела мертвые окна контор - их отселили в билдинги на окраины, и в уютных невысоких домиках устраивались частные гостиницы и клубы располагались в усадьбах, а в ооновских особняках - рестораны. Черные с красным подбоем плащи госпитальеров св.Иоанна шестидесятников сменились белыми с красными мальтийскими крестами плащами тамплиеров. По Веничкину проспекту шли колонны со смутными знаменами, слышалось скандирование - "Леннон чемпион!", дудели рожки и нестройно кричали ура. На ступенях у колоннады кришноеды медитировали на мандалы транспарантов. Изящные вьетлаоджийцы обучали желающих катам ушу - девушки предпочитали тай-че-чуань, мальчики - шаолиньскую школу. На главной площади играли в ручейки и распевали - "Вот, iiaue поворот, что он принесет..." Колесники стали доскерами, барды - рокерами, духовно чистые превратились в скинхэд. На Вознесенском Алик запихнул ее сразу в кухню, но все равно слышно было, как причитает Ляля - "Сын родной не хотел брать из больницы. Господи, скорей бы подохнуть!" - Тебя нет, а Галя решила выписать из больницы матушку - а кто с ней будет нянчиться, ты ведь сюда не вернешься? Она оглядела взволнованного и надеющегося Алика, и заметив что-то на стене, отстранила его рукой. Свободную от полок стену коммунальной кухни занимало изображение двух огромных женских задниц - розово и голубой, перечеркнутых черными буквами - the best of popa art. Но так же стучали по полу черные тараканы, так же вопил ребенок, оставленный до вечера Галей - надо было идти, продолжать подвиг жизни. Алик куда-то растворился. В комнате, неуловимо изменившейся, - она не успела понять - чем, сидел незнакомый человек, его теребил за бороду Галин ребенок. - Дядя, ты пацифист? - Нет, я православный. А почему ты так подумал? - А ты тихо сидишь, не кричишь. Хочешь, я тебе сыграю песенку про Новый год? - Ну, давай. Митек слез с дядиных колен, вытащил с детской полки открытку с заснеженным лесом, и поставив ее на пианино вместо нот, стал играть что-то вьюжное, холодное. - Ну-ка, а вот это, - дядя дал ему открытку с мульфильмовым котом, тот заиграл веселее, хоть и наобум. - Где твоя мама? - спросила у Митька Маша. И тот, не растерявшись, показал пальцем на икону с Богородицей - - Вот моя мама. Переглянувшись с гостем, Маша отвела ребенка помыться и спать. Ляля заснула после истерики и когда ребенок уснул, Маша вышла из кулуаров, к столу - гость был еще там же. Она включила еще одну висячую лампу и увидела не без изумления между икон коллаж с прикнопленной облигацией займа России, икону с традиционным сюжетом, но в раскрытом Евангелии читалось ясно: "даешь стране угля". Гость подошел к книжной полке и вынул одну, другую, десятую книгу со светящимися надписями по корешкам - книжки состояли только из обложек, пустые коробки внутри. Человек - представившийся Мирабом - оказался создателем музея вещей, временно расположившимся в комнате Аликсандрэя. Действительно, Манана только теперь увидела пульсирующую бейку малюсеньких лампочек светящую по периметру двери, буфет, запутанный разноцветными нитками до состояния куколки, Мираб показал книгу с детскими картинками, при нажатии на фигуру раздался голос - ... и ответ: Вскипел чайник и спросил человечьим голосом: "Вам налить-цаю?" и когда Манана наклонила его над чашкой, он спросил: "сикоко налити?" Она бросила в чашку сахар и с отвращением увидела синюю муху, выползающую из растворившегося кусочка. Мираб выловил ее ложкой и положил себе в рот. - Муха - съедобная. Вы любите музыку - почитайте статейку. "Хлыстов. Симфония 24769. Редкая, счастливая композиторская судьба - Деоклитиан Динмухамедовичу Шендеровичу исполнилось 50. Новая его симфония представляет собой чистый непрограммный симфонизм, погруженный в состояние нивеллированной ретроспекции. какой пленительной самоиронией в первой части устремляется фантазия к теме из Пятой Бетховена, горе мяса, захотевшей летать. И сколь разителен контраст уханья и грома паденья с темой второй части, устремляющейся к образам озорной юности иллюзорного мира. Как памятна и уместна здесь проводимая автором тема из Линцкой симфонии Моцарта - человечного, очень человечного, слишком животного в сравнении с цитируемым далее Бахом. Поистине, это незавершающийся диалог человека с прозрачностью небес, и яхвический Бах низлагает тщедушного Моцарта с пьедестала Арта. Как умело, по-мастерски вплетает автор в звуковую ткань второй части тему из кантаты Прокофьева. Органическое слияние баховской полифонии и хора "Вставайте люди русские" вдруг становится самоочевидной! Но вот в напряженнейшей тишине как валы закипевшего моря накатывается тема третьей части - судьбы - из Валькирии Вагнера. Это страница, рождающая высокое чувство скорби по павшим, простите, падшим, то есть павшим товарищам... Но есть еще чем удивить и потрясти у мастера! Ярким всплеском предстает заключительная тема - марш коммунистов-пятидесятников, мастерски вплавленная в вальс Штрауса. В этой симфонии много музыки. Этой музыке веришь. Мы будем слушать ее и слушать и ее и ее тоже. И слушать. Ее, только ее. Только-только". - Сказать ли Вам еще, что облигация эта, - он показал на коллаж, - на аукционе у Сотби стоит восемь тысяч и теперь трудненько будет какому-нибудь прагматику освободить ее из-под лака. Сказать ли вам, что столичные концептуалисты съели мясо фестивального медвежонка. Я вам еще кое-что покажу. И он провел ее в тот угол с окном, где стояла тотальная кровать. Как здесь было чудно! Между рамами окна плавали в воде рыбки, зеленовато подсвеченные, аквариумы были между ножек стульев и можно было садиться на крепкую прозрачную пленку, как на обычный стул. И роскошна была кровать - плоский аквариум с прозрачной пленкой - теплой, как ощутила она, подтолкнутая им, и как смешно было лежать на светящей воде, почти среди испуганных рыб, плавных водорослей. Еще Мираб был хорош тем, что потискавшись с ней на кровати, не стал приставать к ней, а будничным тоном произнес, что пора ехать на акцию. Они вышли тихонько, прошли тихонько по ступеням, и медленно - по коридору - до самой дальней из дверей. Он задрал капот своей машине и с наслажденьем погрузился в ее исподнее, и скоро она была готова, и они поехали. Съехав с автострады, они оказались в потоке примерно двадцати машин, они ехали по плану, начертанному новыми художниками, и должны были выехать на место акции. Долго петляли они по голому лесу и сзади терялись во тьме еще какие-то машины, не приближаясь к ним, но и не отдаляясь. И когда выехали на полянку, подрулили задние две машины - оказалось, это участники-устроители сегодняшнего, то есть сегодняшнего перформанса - кольцо восприятия состояло в том, что художники наблюдали рождение своей работы, следуя за исполнителями. Кольцо замкнулось, шедевр состоялся. И далее состоялось зарывание в землю человека и развешивание флага, сбегание с горы с пучком километровых ниток и склеивание фото участников, выпивание сладостного вина и битье стаканов об стены кухни - это в городе уже, это уже дома. Но по дороге назад - она это запомнила - чуть сбавив ход на луже, около которой стоял местный пижон в бархатном пиджаке, они залили навесным ливнем согнувшуюся как от удара. по-детски закрывшуюся от грязи фигурку, она видела, как тот упал на колени, увидав свой костюм весь в грязи, как он заплакал. Так было каждый раз, когда он выпрашивал напрокат костюм на свиданку или на танцы. И когда в пьянке до утра приехал Алик, он быстро среагировал на ее недоуменье, процитировав: "Вот и верь после этого людям - я ему отдалась при луне, а он взял мои девичьи груди и узлом завязал на спине". Она распахнула окно - в доме напротив во всех окнах стояли люди и одновременно сделали рукой вверх... На фоне алеющего неба светились зеленоватые буквы реклам: "Пейте пиво пенное - морда будет о..енная", "Курите Астру - заработаете астму", "Кто не курит и не пьет - тот здоровеньким помрет". Она повернулась - кошка, выбираясь из-за закрытой дверцы, царапалась когтями в щелку, стараясь разодрать выход, притягивала дверцу все время к себе, никак не понимая, что такое - толкать от себя. - Значит, в семь, у Петрополя, - сказал Александрэй. - Значит, да. Нырнув в темный переход, он вспомнил, что еще с вечера в памяти пытался проявиться некий кадр с чьим-то жестом, то ли откидывая волосы назад, то ли еще... Нет - вспомнил - расправлять резко плечи, выставляя вперед девичьи грудки. Кто же это был - была? Кажется, в чьей-то мастерской. Он вышел на свет и вспомнил - в Митиной мастерской, а звали ее... - Ирка! - закричал он, увидя лоб в лоб ту, кого только что вспоминал. - Ну и судьба! - О, сколько лет, сколько, сколько. Ты куда? - В Мальту - там феминистки, пойдем? - Здорово, пошли, у меня до работы три часа, я как раз думала - где бы время провести. За это время она из худенькой Лолитки превратилась в сексапильную ляльку, за это время она закончила школу, за это время она поняла, что сверстники - мальчишки, а ей нравятся мужчины. В посольстве, расположенном в жилой квартире мидовского дома, отечественные феминистки требовали в своих плакатах отделения роддомов от государства, права ношения оружия в целях защиты от мужчин и, конечно, свободы коитусов. На мужской выставке, - шепнул Алик Ирке, - экспонировался успех генной инженерии - женщина ростом в метр и с квадратной головой - низкая, чтоб удобнее было брать в рот, квадратная - чтоб пивную кружку ставить. А феминистки все были в прозрачных блузках и колыхались там груди круглые и остренькие, с красными сосками у рыжих и расчетвененные у афроевреек, а на одних отвисших было вытатуировано "они - устали". - Это возбуждает, - проговорил Алик, - но, к сожалению, они владеют ушу... Когда летаю самолетом, смеюсь над надписью "no smoking" - то сеть, без смокингов, снять одежду. Он вспомнил, как впервые увидел Ирку - она лежала на диване, просунув подушку между ног, смотря телевизор, она повернулась - "садись сюда, рассказывай, мать придет через два часа". Он сел туда - вместо подушки и пересказал ей Лолиту. Потом открыл бутылку, она попробовала язычком и после они целовались. - Ты знаешь, - сказала она теперь, в свои 16, - я так хочу говорящую птицу, большие дорого стоят, а птенец - всего тысячу. - Женщина всегда обнажена, - говорит он, - и одевается только в наготу. Мужчина всегда волосист и потому все они - одинаковы, женщины, когда одеты в шубы - тоже, но стоят они не как нагие, а приноравливаясь к платью. И переход от платья к женскому телу должен быть долгим, ибо душа женщины - ее тело. - Слушай, - говорила она, - у меня вокмэн сломался и телефон - купи мне гонконговскую трубку и адаптер к магу. - Ты знаешь, что женское влечение - от мужского гормона, и у мужчин есть цикл - три дня, а тестикулы снаружи потому, что мыши созревают только при тридцати двух, а любим мы не сердцем, а спинным мозгом? -Хочу в Таллин поехать, хочу в ночной бар, машину и дачу. - Член не орган, а лицо, и волосы там - опровержение Дарвина. Она дала потрогать торчащие свои грудки. Она зажимала свои уши и отпускала ладони, оглохшая шума раковины где устьем были скрученные розовые ленты. Близ церкви, на тропе, сидела монашка, перебирая на земле руками. Когда Мaша подошла ближе, монашка встрепенулась и убежала. Из земли выпирало большое раздвоенное корневище, в углублении древесного йонэ лежал венок из сухих цветов. Она зашла в церковь - старушки зашикали, что, мол, без платка, хошь бы лоб окстила, креста небось не носит, ишь, на стенки глазеет, свечку через правое передавай, а не через левое плечо, да рот не раскрывай посля Причастия - Святой Дух вылетит, а дома бушь молиться - чтоб в комнате кошки не было, ну, с Богом... Она зашла в церковь и в золотых сумерках пламки свечек были как на запиленном видеоролике - рыже-синего цвета, и суровые голоса мужиков покрывали неф до сводов, не разбавленные жидкими женскими стенаньями. Вот раскрыли ворота, где держали Бога взаперти, и священник всплеснул руками, да так и застыл в изумленьи перед Ликом, а после легонько бил себя по лбу и в грудь за неразуменье и закреплял раскаянье отданием своих плеч под высокое иго. Но вот опять Его закрыли и высокие свечи гасили мухобойкой. Она вошла в церковь и сказала Богу: Господи, Владыко живущих и мертвых, Начало и Конец человеческих, взываю единения воли Твоей и моей - не по необходимости, не по делам, не по вере, но Твоею волей во мне; не утешения, не помощи, не чуда, но крепости в Тебе жажду, как всякие две души - Твои и Твоя любовь их единяет; всякий да живет в Тебе, Господи, да будет всякий свят перед Тобой, как Твоим светом живет все сущее. Аминь. Алик позвал Машу в иностранскую гостиницу - познакомиться со шведом. В коридоре второго этажа выпили по кофе с ликером. - Что-то пусто у вас: - спросил Алик у бармена. - Да после этих взрывов в подземке да в детском саду они трясутся. Они поднялись в прозрачном лифте на какой-то этаж. Длинный коридор загибался, поднимая один край как автострада, как в Солярисе. -Та-а та-а та-та-та та-та-та-та та-а та-а, - постучал он в дверь. Вместо шведа дверь открыла Аликова жена Галя, в халате на голое тело. В гостиной смотрел телевизор небрежно застегнутый швед. - В воскресный день с сестрой моей мы вышли на Сенную - там били девушку кнутом, путанку молодую, - прокомментировал Алик. Через спальню Маша вошла в ванную комнату. Шумело биде, на сушилках висело исподнее женское. Маша вышла второй дверью в коридорчик прихожей и выскользнула их номера. - Ты знаешь, - объяснял Алик шведу, - национальная черта русского - самопожертвование, потому здесь нельзя рассматривать женщин без связи с этой чертой. - Она есть красива как доллар, как колбаса! - восторгался швед. Галя продевала голову в трубу шапки-воротника, а он видел творенье точных рук знакомого скульптора: ступни как живые, а выше четвероугольная труба с отверстым люком вместо лица, люк, перетекающий в шахту тела - ничто не задерживалось на сквозняке этой души, только осаживалась копоть. Вскоре после знакомства он понял, что мать не носила ее на груди и как первая его любовь, она выросла сексуально невыразительной, агрессивной и без чувства материнства. Но ему лица их милее были тел. А они скоро дарили ему молочных братьев. Старый друг ее - монах в миру, впадавший в регулярные запои, не выдержал ее страстных самовосхвалений и завопил, что не хочет он ее, не хочет. И у второй был друг, с которым ее видели рядом спящей. Он одевался как они того хотели - как ништяк и как торчок сидел перед телевизором. А потом выходил с темным сердцем и ночь болела, как вырванный зуб и сон этот значил потерю друга. И она потеряла прежнего своего жениха, а он потерял покой между станциями Долг и Амор и стал терять деньги, хоть и не так много, как находил во время медового месяца со своей первой. В метро разбившийся на рельсах человек задержал его поезд так, что он стал задыхаться и паниковать, а гуляя с первой любовью, вытянул за руку упавшего на рельсы и тогда не было этого ужаса, прикрытым пальто и не стряхивал крови с рук брезгливый мент. В середине - как ему казалось, а они говорили - в конце - этих романов игра усложнялась и она навещала их в их новых ролях, где они жили как самостоятельные личности. И видел их отнюдь не одинокую жизнь - как в аквариуме у Матисса - сбоку две и сверху еще две. И все-таки их было две - вряд ли больше позволила б церковь, то есть она разрешала считать до трех, но он уже не мог. Наутро, просыпаясь, нащупывал что-то лишнее в ногах, меховое - это первая - и вторая тоже - устав за день, уснула, не сняв тапочек оленьего меха. Они говорили о дворянских своих корнях, а он забывал им напомнить свою фамилью. Советовали заняться ему делом и не желали амурных скачек, где чаще были наездницами, чем роденовскими Грешницами. Не различая запахов - сексуальная травма в юности, или не сужая зрачков на ярком свету - травма черепа у другой - они посылали его к психиатру или в монастырь. А он выходил на первый снег и плечи еще цвели загаром, ясный воздух обжигал глаза, теснился запах ее духов, смерть тепла, любви, лета. Жизнь текла наоборот: разум сочиняет сюжет сна, исходя из финальной сцены рычанья будильника. Так нежность, необязательную в первую ночь, он терял, любя ее ежедневно. Весной под музыку Нины Хагин - по зеркальному сценарию это была Лори Андресон - он сломал палец - в первом варианте онемела нога. Весной он впервые увидел раскадровку распидного взрыва листвы всех родов войск. Весной он был от них свободен. И выйдя в никем не заслоненный мир, он увидел своего двойника и не узнал себя, но испугался и тогда разглядел, что это действительно он, и вспомнил, что двойник - это к смерти. И очнулся воспоминаний, я закрыл за собой дверь номера, и поковылял, пригребая правой ногой - в закругленном коридоре трудно идти ровно, особенно когда впереди серебрится нечто прекрасно незнакомок, но с лицом дивно родным - так на улице он не узнавал мать, сестру, и только тепло, растворяющее одинокое сердце, подсказывало - это свои, твое. Он пожрал глазами хрустящую корочку платья незнакомки, само растаяло бизе ее белья... Вперед, за судьбой! Он выскочил дверей и поймал для нее малину. Она мило удивилась его галантности и спросила, не по дороге ли ему. Конечно, ответил он, по дороге. - Я уж отчаялась встретить живого человека в этом городе, лица мрачные, уставшие - так мы ехали в Китай через Монголию - проводники пьяные, мухи, стекла грязные, ни чая, ни чистых простыней. Вдруг как струна лопнула - шустрые коротышки, сменившие прежних проводников протерли стекла, поменяли простыни, постелили дорожки, поставили цветочки, разнесли благоухающий чай, а пустыня за окном взорвалась садами, огородами, цветниками, где всякий сломанный цветок подвязан... Все-таки она слишком хорошо говорила для иностранки. Все-таки несколько отличается породистое лицо от сиюминутной привлекательности милых мордашек. - Я няня-секретарша у атташе, мать была русская, вот меня и взяли боной - обучать русскому языку будущего посла. Если у вас есть время - зайдемте, попьем кофе? И провела его через посты бдительности, через односторонний занавес. Он помог ей снять пальто, застегивающееся сзади на две огромных пуговицы и спереди гладкое. Они прошли югендстилевскими апартаментами в зимний садик, где монстры, криптомерии и ...... причудливо переплетались с искусственными - белыми растениями, выставленными на глубоких зеленого цвета подоконниках с зеркальными полосами на окнах, с мелкой скульптурой. - И у тебя нет мужика? - спросил он внезапно. - Почему же? Жених - сын миллионера - ко дню рождения папаша ему дарит то чемодан из спины крокодила, сделанный в 22 году, то золотые часики с сапфировым стеклом - ценности в них на сто пятьдесят, остальные 24850 стоила гарантия на 250 лет, а на 30-летие получил в подарок авто 18-го года - так правительство запретило перевозить его в другую страну, так как объявило его национальным достоянием. Нет, он слишком eзвестный человек, для того чтоб я чувствовала себя с ним свободной... Извини, я так и не знаю, как тебя зовут. - Алигзандер Граунд, - так он себя назвал. - Лока, - протянула она прохладную ладошку. И вскоре он впервые оценил европейское воспитание - она сама отдала себя - не жертвой испепеляющей любви, а даром естественного продолжения дружбы между мужчиной и женщиной. И когда он вылез из бирюзового бассейна - услышал птичьи голоса и запах травы. Он нашел открытую маленькую дверь в листвяной стене и уши его окутал раковин шум. Он вышел в светлые сени - сани, подбитые мехом, помчали его по снежному полю, рядом, наперегонки с собакой, мчалась на лыжах Лока в тулупе на голое тело. Гикая и нокая они примчались к избе лесника и ворвались в изразцовую гостиную, оглушив белогвардейской выправки хозяина смехом и страстью. Они пили козье молоко с малиновым вареньем, откушивали водочку с грибками, закусывали дичью, а старый монархист напевал про "гимназисток румяных, от морозу чуть пьяных", "Пароход идет, волны кольцами, будем рыбку кормить...", "Так за царя, за родину, за веру мы грянет громкое ура-ура-ура!". Лока боготворила Набоковскую проницательность - как он предвидел ледник ли, родник в конце туннеля, а трупсики и глас Божий в Ультима Фуле! А про отца в Даре! - Он из того поколения русских, кто сделал Россию промышленной страной, кто дал миру Федорова, Кандинского, Флоренского и весь поздний авангард. У него, князя прозы, не было выбора: "королевич, венчающий коты отцовской короной, отнюдь не выражает этим сочувствия народовластию". Он, живописец лицевой стороны мира говорил что "то, что не названо - не существует" и умел писать так, что прозрачными становились вещи. Я заказал пишущую машинку - прозрачную, из стекла - в дар музею Набокова в Рождествено. - Он в простых вещах видел вечность, наблюдая на Западе "угрозу пальца детям - не как у нас стойком, стоящее напоминание о Небесном Суде, а символ колеблющейся палки - палец, а не перст". По скрипучей витой лестнице они подымались в верхнюю комнату - гордость просвещенного лесника - сплошь застланную мехами. Ложем их были песца и шиншиллы. Потом они уехали в Померанию с мягким ее воздухом. Море билось прохладно вдоль прогулочной аллеи, ресторан зависает над тьмой залива, они утопали в велюровых креслах, утоляя голод обильным и легким кушаньем. Она пошла танцевать, и оркестр сыграл ей , май хат, ю май сол... Они гуляли под китайскими фонариками гирляндами над улицами поморских кубиков-домиков плюшевых и бархатных колеров, и в Шведских воротах стояла его юная шведка - неуязвимый воин армии, победившей сегодняшний день. В старинном амбаре - нынче пивбаре, с зависающим между вторым и первым спецзале, они попросили начесноченные сухарики и жареного гороха, чтоб запить пивом усталый день. Кося глазом, он отметил, как счастливо вздохнул за соседним столом брюнет в штатском. К ним подсели мальчики - один с цепочкой в ухе, другой навороченный в сияющий металл: - Варенки, шузы, трудера - берем партиями. - Я не есть партийный, - сыграл он иностранца. - Я есть не люблю рашен фарца, - подыграла она. Официантка отозвала мальчиков. Брюнет в штатском перебросился с ними парой слов... И ее внезапная простуда в жарко натопленной гостинице. Когда проснулась, увидела на столе развал розовых пряников, медовых свечей, янтарных четок, свистков-черепашек и трубок с шариками. Она засмеялась, вскочила, надела платье мягкой кожи и они поехали в ресторан супер-люкс. Спустились лестницей с кожаными перилами в зал со светильным деревом, крестовыми сводами, стульями кожаными. Поужинали цеппелинами, запили кьянти. Потом было натуральное вишневой и яблочный пай, банкухены и запеченные карпы и роскошноголовые хризантемы в стеклянных домиках со свечкой. Они вернули в столицу и пошли в ЗАГС, но им сказали, что необходимо согласие всех родных и его военный билет. На следующий день заболела протоколистка. Когда она выздоровела после звонка атташе, ЗАГС закрылся на ремонт. У него скоммунизлили аккредитив, тогда он нашел адрес начальника, накирял его к вечеру до положения риз и за пять минут до конца работы, оформили документ наконец-то. Они отметили это блиц-поездкой на юга, где закрутив блузку узлом так, что грудки ее были скорей открыты, чем прикрыты, подоткнув юбку на поясе так, что открылась сеточка трусов, она шла, соблазняя все живое. - Весна, щепка на щепку лезет, - завидуя, оценил швейцар Красной гостиницы. А они всходили по лестнице каррарского мрамора, как те колонны - прозрачные, как лицо ее - во дворе имени Пяти мемориальных комнат. Но город этот в вечных сквозняках продул их и надул обманным теплом, надул паруса каботажного транспорта до парка имени Четверовластника, наместника с прекрасным вкусом и несчастливой судьбой. На вялом катерке, мужественно попыхивающем дизельным дымком, Лока, путаясь в переводе иностранных реалий, говорила, что там всегда голосовала за наших - до тех пор, пока они не отобрали в пользу бедных шестикомнатную ее квартиру, оставив ей трехкомнатную. И грустила об отсутствии свежих соков - от здешних сплошь консервированных скорее нагуляешь гастрит, чем здоровье. Им повезло - в саду у дворца имени Наместника их поселила на балконе с диваном дивная старушка, заученно бубнящая дни напролет про то что соседи заколачивают ее дверь чтоб она с голоду подохла воду в кране хлорофосом травят чтоб подохла кошку вот мышьяком отравили жулики немцы грузины евреи губят русский народ великий могучий. Всю ночь изумрудными трелями похотствовали соловьи, тьму расчерчивали желтоватые трассеры пчелок. Раскрыв створки рам, они падали в корзины рододендронов и белея телами среди стволов бесстыдниц, бежали к морю. И уже на рассвете, когда он падал в кровать от усталости, она выходила из ванной в таком ореоле запахов духов, что он вмиг пробуждался всем телом и нескоро они засыпали под подвесными одеялами, где тело было укрыто и свободно от тяжести. И они ехали еще дальше, где легко было встать в шесть утра и видеть, как солнце отлипает от спелого моря и заснуть до десьти. И встать и голыми решать идти ли на пляж или остаться здесь, где затишье и ветер не переворачивает страниц, или все же туда, где тонко молотый песок без единой ракушки, но ветер листает. Съев икорный бутерброд под шампанское, идти - он голышом и она - вся прозрачно-розовая, кроме губ и сосков, кроме волос русых и чуть темнее, кроме золотой цепочки на щиколотке, золотого колечка, скрытого в срамных губках, кроме их игрушки - золоченого помм д'амур. Медленным шагом вдоль моречка до полудня. И приплыть назад к обеду и выпить бульон из осетровых и съесть заливных языков. И спать во влажной тени до вечера, когда приезжает юный Магомет с юной Фатьмой, нежно пламенеющие при виде взрослой наготы и разыгрывающихся только в ночном сиянье луны в фосфоресцирующих купаньях и плясках на берегу под Пшеничную. И наутро, ложась затылком на волну, вплывать в рыхлое тело моря, перехваченное пузырчатыми бечевками медуз с нанизанными на них тяжелыми гроздьями крабов. Возвращались на север дворцами и парками - казармы всегда предстояли. И они уже забыли классику и любили только новое искусство, как этот гармонично развоплощенный стакан, нарисованный в тринадцатом году, где внутренние плоскости преломления не меркли в рацио кубизма, а продолжались верхним овалом как остаточным движеньем углов и граней. Плюс воздух, цветной от движения беглого взгляда - след цвета предмета, это жизнеописание структуры самой ауры. Это была лучшая из многих старых картинок, висящих по стенам залы с хорами в салоне на прудах. Расписались в толстенном альбоме, где предыдущие посетители - два художника - вместо подписи прожгли сигаретами дырки - один из них сгорел в своей мастерской, другой всего лишь ноги сломал, упав с лестницы - у активистов подземного мира были нелепые судьбы. Они вошли в английскую спальню полосатого штофа, повсюду - на стенах, кровати, буфете, столах - толпились картины, вращались пирамиды с подсвеченными слайдами, постанывали ситарные струны. На холстах фонтанировали натюрморты голландцев, католический Дали вторгался в пантагрюэлевские пейзажи еды, скала оживала Моисеем, а над родившей Магдалиной взметнулись груди, виноват, груды фруктов с непременным соленым огурцом от Корелли. Из комнаты по лестнице поднялись в стеклянный фонарь гостиной, наискосок пересекли залу, темными петлями коридора вышли в холл с прикрытыми занавесками оппозитными ваннами по стенам. Через дверь вошли в кухню, отодвинув ширму миновали обширный туалет, поднялись по трем ступенькам в боковую дверь, перешагнули узкий поперечный коридор, вошли в тонкую узкую плоскую комнатку. Прямо сидел хозяин в канонической тройном изгибе - плечо, предплечье, кисть, голова, тело, ноги - удар молнии, изгиб дракона, знак первого движенья, бряцали три жилы пяти нот. - Вы чувствуете напряжение этого белого диска на черном фоне? - спросил, реверберируя голосом, хозяин. - Как у Малевича - напряжение от рамки, а не от фона. Черное и белое, Инь, Янь, красные-белые, верх-низ. - А происхождение танца? Чеканочка с мячом - сакральный танец на Калимантане, цирковой канатоходец - секуляризация танца обезьяны. Европейский футбол-хоккей - из гаданий, в какой день божество милостиво к размножению и победившая команда - первый сеятель. Но встал другой посетитель, встал как дерево, как Млечный Путь, как крест над Голгофой, произрос над главой Адамовой, из центра земли и сказал: - Альфа, целомудренно вышедший из лона Отца, соединившийся с Омегой - всем мировым опытом - в точке Его 12 лет. И Третий, Кто проявился за три часа до кончины, Единственный в истории, кто сошел с небес. Он говорил так, что втягивал темный тоннель и не было власти над телом. Посторонний самому себе светлел и новым зреньем видел новые вещи. - В каждом есть залог Пути и ничто не приходит извне, кроме того, что уже есть внутри. Говоря о Боге мы говорим с Богом и ничего о Боге. Чем больше она погружалась в бархатную глубь его речи, переполненной молчаньем, тем неслучайней была эта встреча, слышался среди беседы шорох мощных крыл и тела человеков звенели в высокой работе. - Роды - вход в этот мир - иного, святости, явленной в красоте. Новый Адам преобразил весь земной состав, началась новая эпоха, отныне не Бог восхищает на небеса избранных, но Христос указует путь всякому - своим воплощением в каждом человеке ступенями кризов. Три, семь, тринадцать, восемнадцать, тридцать, сорок два, шестьдесят - ступени эволюции материи, явленных семью праздниками: Благовещеньем, Рождеством, Крещеньем, Преображеньем, Вознесеньем, Святой Троицей, Покровом. Звуки его голоса входили в ее тело и отражались в брюшке резонатора и через витые прорези сотрясали струны натянутого позвоночника мечом смычка. Он сказал "создадим церковь" и уже на следующий день он был волк и его гнали. Жену временно арестовали. Алик ушел в бега, он бродил в кристалле города и всюду был виден, у него появились две тени, он затягивал басом: "От Маркса чтение: Призрак бродит по Европе, призрак". В метро проехал не останавливаясь поезд с одним освещенным вагоном, там болтались на поручнях трое повешенных. Маня заезжала к выпущенной Гале, показывала бумаги на преследователей. В дверь позвонили и вошел новый Галин приятель с волевым лицом. Мария попрощалась, садясь в троллейбус кляла себя, что дотянула до часа пик - пришлось потискаться за пятачок. Что-то оцарапало ей руку, рядом вскрикнула женщина и завалилась на нее, Маша потеряла сознание. Ее вынесли, придя в себя, увидела удалявшегося приятеля Галины - он уносил ее сумочку. Подъехала Скорая - санитару жестко положили ее на носилки, придерживая голову, когда она пыталась что-то сказать. В Рафике закляпили рот, а горло скрутили резиновой трубкой дефибриллятора. Пока долго ехали - или кружили в центре - она слегка отключилась и не видела дома, куда ее внесли. Очнулась в стандартной хрущобе, у окна и двери сидело по мужику, третий объяснял ей, что не надо ни кричать, ни пытаться убежать, они ее будут содержать в живом состоянии до тех пор, пока она не скажет, где Алик. Между делом один рассказал ей, что даже очень упрямые люди становятся сговорчивей после трехдневного отдыха, заколоченные в ящике в осеннем лесу без еды и питья. Также глаз человека под ножкой стула выскакивает быстрей, чем тело растворяется в ванной с серной кислотой. Они предложили ей поесть - она попросила откусить сперва самим. Когда стелила постель, просила, чтоб поводили голыми локтями по простыне, чтоб не обгорело ее тело в белье, пропитанном какой-нибудь кислотой. Только через трое суток они загрузили ее в багажник и выбросили в лесу. Хорошо, она услышала свисток электрички и выбралась к платформе. Но ее ссадили с поезда кондукторы и отвели в отделение. Начальник сказал, что без паспорта и каких бы то ни было документов он ее не выпустит, мало того, есть подозрения, что она шпионит в спецрайоне. Ее отвели во вполне приличную комнату с койкой, но с зарешеченным окном, конвойный объяснил, что здесь ее будет пороть сначала начальник, потом драть старшина, а после он будет ее дрючить. Она попросилась в туалет, там, обдирая ногти, выбрала доски из окна и вылезла в ночной овраг. До города добиралась на попутках. Завалилась к Колесу - его вызвали в контору, изъяли при входе документы, ключи, деньги, на выходе не вернули - он заговаривался, он все забыл и не знал никого, он заикался, он спал с открытыми глазами. Мираб в своем кабинете сидел, покачиваясь, с полиэтиленовым пакетом, натянутом на голову - выбрив кружок на макушке, капнул туда ацетона, два надреза по бокам сбрызнул дихлофосом и так ушел - хоть на время - от грубой этой жизни. Пробовал помогать отец Димитрий, но ему стали звонить неизвестные, спрашивая, дорожит ли он здоровьем своих четырех детей. Он вызвал двух бабушек, чтоб были с детьми неотлучно, но одного все же похитили и когда ребенок позвонил с другого конца города, отец сдался. Все, что было ему сейчас нужно - стакан тополевого воздуха с синевой звонких листьев. Но были черные машины сопровождения и фотовспышка в темных улицах, проверки документов и задирания атлетических хулиганов, его клеили конфуистские путаны и поглаживали попу томноголосые педики. Он не успевал отмахиваться и скрылся на явочной квартире. На следующий день позвонил сантехник и через дверь объяснил, что соседей внизу затопило. Потом пытались войти почтальон, участковый, соседи, разносчица телеграмм, давно забытый приятель. Он рискнул прозвониться адвокату: вместо соединения с абонентом включалась лента - "внимание, ваш разговор записывается на магнитофонную пленку" - так хоть бы записывали, но дали поговорить! Он вышел в два ночи, рассудив, что вряд ли пошлют пересменку, а эта команда устала. На лестнице играли в "замри" претенденты на его персону. На улице дремала упаковка. Странная удача. Странно пустой город. Уже на вокзале краем уха услышал погоню, и тут же споткнулся об упавшего под ноги человека. Люди в серых халатах провели в машину. Его привезли к нему домой. Серые люди рассеялись по квартире, теребя похотники выключателей. Один расстегивал ширинку дивана, другой задирал подол кровати, они щекотали подмышки шкафов и сняв лифчики абажуров, трогали груди лампочек. Залезали в широкие трусы папок с рукописями и любовно, не забыв ни одной, проходили эрогенные зоны записных книжек. В свежеосвежеванной квартире собрали в большие мешки амутированные органы - глаза без радужки, без зрачков, руки без пальцев, мышцы без кровинки, тело без души. Упаковали, и когда выходили из подъезда уже на рассвете, приподъездный народ лопотал: "вот, до чего книжки доводят". "Ад, чрево женщины и земля ненасытны" - вспомнил он из притчей Соломоновых, увидав на здании неотчетливое - то ли Канцер, а может Карцер. Жилое зданье снаружи было нашпиговано охраной внутри - мало того, что охранялись все двери, на лифтах и сгибах локтей лестниц тоже стояли часовые. Масса знакомых лиц мелькала, озабоченная секретностью задания - он их встречал в Парламенте и Чпоке, Сайгоне и в салонах, на выставках и в Пльтернативном клубе. Во внутреннем дворике гуляли люди с вечным салютом над головой, им прививали примет телесного над духовным, и ходили "космисты" с головой, охваченной стальными ножками антенного паука. Здесь сращивали пальцы и вживляли пластины синца в кулак кастета, здесь глаза сверкали лучиками лазеров и в бородавках скрывались уоки-токи. Во внутренне храме разрабатывались новые обряды - звездения и черных месс, причащения бычьей кровью и ритуального труда. Они спускались в подвалы слуг народа, по-прежнему обитавших в преисподней, они прошли мимо мертвого озера и болота огня, они одолели три подземных реки, спускаясь все ниже. С каждым кругом сходили с него обручи брони духов-помощников, облегающих тело. Если там, наверху, он был в каждой вещи, изъятой его преследователями, то здесь он был один как никто. Ему казалось, он заболел, кожа его огрубела и пахла иначе, тело как изрубленное на сто частей, разбросано было по разным сторонам и одна душа отправилась в область вечной тьмы, а другая в пропасть, и третья погрузилась в воды. Через семь дорог, через узкий мосток, мимо сходящихся скал, высекающих искру-дракона, вышли они на вершину и увидели части бедного тела и, сваренные в кипящем молоке, они соединились в одно тело, в одну душу. Голову он получил земляную, грудь водяную, огненный хвост и эфирные ноги. Он с криком оделся и кожное тело покрылось звездами на плечах и сияньем во лбу, перевязью золотой с одного плеча и двумя рядами сосков-пуговиц и тело его разделилось на мужские брюки ног. Он стал. Он встал непобедимым. И в воздухе прошелестело: "там твоя родина" и вышел он, жив, здрав и невредим. В белый день вышел он на восток. В красный день он стучался в южные двери и все еще не пускали. Он вышел из метро Крах имени Культуры Кой-Кого и молился за повешенного фаши на красно-белом шарфе спартаковца. Он вышел на Трузерской - здесь улицы патрулировали команды карликов и тяжких в походке и бою беременных женщин. В желтый день, тоскуя по западу, видел сон, что никто не пустит его ночевать. В черный день он вернулся на север и вошел в свой дом - и, как не было ему места в городе, так дом переполнился его присутствием: мать его выбросилась из окна и уже похоронили ее как одинокую, без холмика и таблички, как безымянную. Он сел среди черных зеркал и тело его заполнило комнату, войдя в отсутствующие вещи, сгустки памяти, детства. Тело его вытолкнуло родившую его. Он был стенами, кроватью, окном, он был кольцом рук, обнявши ушедшую. И подобрал свое тело из углом воспоминаний, из-под стола детства, он встал, собранный и бодрый, он вышел в пестрый день. Земля разогрелась и опрозрачнела, выпрастывая стальные недра. Он ступил на крышку колодца, она перевернулась и опрокинула его в ходы и норы, но промахнулся мимо людей на транспортере, везущем их к чавкающей мясорубке. Он прорвал бархатные поручни подземных дворцов и бежал по пустому эскалатору. Зарябили в глазах бесчисленные ступени и лестница-чудесница накренилась в отрицательном угле и он стискивал жилы поручней и под ним было тоннельное небо. Он бежал по залам помпезного коцитова двора и преследующий его, увидав гневные глаза беглеца, запутался ногами в чечетке ступеней и просовывая руки в песок воздуха, разворачивал медленное тело в густой воде паденья. Но углы краев и ребра бордюров брызнули жидкой кровь. и громыхая тяжелым ящиком вниз, он превращался в мешок костей. Постовой в красной беретке-каскетке выключил не тот эскалатор и домино людей полегло, ссыпаясь вниз. Зубчатые колеса рванули сильней и поток ватных вещелюдей пробил пол над урчащим механизмом. Вырывая с корнем светильники они несли по полированным горкам в разверстое жерло. И все прекратилось и он с другими сел в вагон. Под скамьями курились сугробы пыли, за окнами мелькнула Площадь ужасов с замурованными в стены руками, но дальше все было спокойней. В вагонах осваивался медитативный способ перемещения - сев друг против друга, медитируя на мандале подземного мира количество людей передвигалось единой ритуализованной формой. Жидкий пол вагонов томил тошнотой. А он трансцендировал на семи цветах радуги мандалы андерграунда и только серый ему был непонятен, хоть и вел его от его дома. Но наступил год козерога и проклюнулся росток на без пяти двенадцать и засиял луч. Он услышал птичью речь людей, выкрикивающих - "шуб-ир" и вышел с ними по сварной лесенке на новую землю под трехметровым забором. Для начала их подняли на сотый этаж билдинга и показали, что рай их - остров в море тайги и по автостраде, выстроенной восьмеркой, мчится конвейер машин. Они пошли улицами в родных колдоебинах, мимо квартала пятиэтажек с палисадниками, ярко раскрашенных, с чугунными перильцами балконов и крылец, и каждый пятый был с могендовидом на чердачном окне. Их расселили в полуразрушенном доме, натянув армяки, полушубки, полупальто, ватники, болоневые куртки, выдали кружку-миску, кусок мыла и нож - кто пытался припрятать немудреной богатство, были выдраны ремне, чтоб делились с ближним, чтоб быть в законе. Черномазый пацан был здесь паханом - раз в год выходил он тайгу - и как за ним не следили - неведомо откуда приносил слитки золота, на них-то и устраивалась жизнь обетованки. Он шел по тротуару, скованному на углах чугуном, под брезентовыми козырьками подъездов - от двери до двери машины. В овощном магазине насчитал сто двадцать названий фруктов-овощей - большинство было ему не знакомо. За витриной другого магазина увидал ностальгическую родную колбасу, водку, икру... Обедали все в столовке. После переклички навалился на жрачку и получил черпаком по лбу. Он оглянулся - никто не ел. Выкрикнули общее построение. "Вари новый суп, начальник - голубой был a столовке, задел рукавом котел". Наутро родные свои тапочки отыскал под чужой койкой - вчерашнего голубого. Пришлось там их и оставить, иначе его зачислили бы в педералы. В городе хапали все бесплатное - собачьи кости и аптекарский спирт, похлебку для бездомных и благотворительные раздачи. Вечером была разборка неудачного побега. Человеку поставили тазик с водой, сказали нырять. Он испугался, что не подхватят его в нужный момент и просил на коленях. Пахан передернул плечами с вытатуированными погонами, проткнутыми кинжалами - к осужденному подошел голубой и провел мягким своим члеником по губам несчастного. "Опущенные" - были по иерархии ниже голубых. Он сказал себе: Намастэ нарисаингхая прахлада лаза даайэ. Хиранья кашипур бахшаа шила танка намахалайэ. Я то нарисингха пара то нарисингха. Я то я то я ми тато нарисингха. Бахир нарисингха хирдарье нарисингха. Нарисингха мадим шаранаа пропадэ. Он сел на корабль и вышел из трубы только когда она перестала дымить. Он вышел на палубу - на пристани напротив него стоял человек и ласково предупредил: - Если вы ступите на нашу землю - принужден буду взять вас в тюрьму за нарушение границы. Капитан, пользуясь правом провоза гостей, доставил его до одного приморского аэродрома и даже купил билет. Когда он приземлился на родной земле, из-за отсутствия визы его не выпустили из самолета и переправили транзитом в Европу. Он добрался до захудалой страны, зашив в подошву никели и проплутав там, где никто о нем не помнил, он увидел небо как круг и землю как квадрат, он видел разрезанные луковицы теремков как луковки церквей. Он видел птиц и это были летучие черви, машущие сломанными запястьями, он слышал гудки машин как сирены страха, а свое вожделение к женщинам - как часть гнева против своей оставленности. Когда он смотрел в ту сторону, куда выходили ее окна, он видел бескрайний Божий полдень. Ему снилось: умерли все прежние его и он сладко обнимал юную девочку. Он пошел в храм разрешить судьбу - он вошел в мраморно-колоннадный неф с крашеными статуями, мерцали серебром лица отцов и порхали в белых платьицах служки. И вальсы, и танцы в храме, и через алтарь он проплыл, лежа в воздухе и встал в храме, круглом как мир. Из боковых алтарных врат вышли юноши в ангельских одеждах, неся в руках высокие тростники свечей. И мир расступился как море перед священником. Этот двойной выход из алтаря и соединенье троих пред царскими вратами, неотмирно прямое шествие и предстояние у аналоя у западных врат - это явленный Живой Крест, сияющий свечами, умытый целомудрием. Храм теплого весеннего солнца с темной колокольней в виде пирамиды, утвержденная на камнях. Серебристый вокзал, переполненный серебристым светом, завитки перил, монстеры лепнины. Вполплеча развернуться - ты вошел в сангиновый ранний рассвет, в вечной патине величья. Фосфоресцирующие кругляки домовых номеров, тающее тело мостовой, прозрачные скульптуры в дворах площадей. Глоток сизого воздуха - и он понял, что вернулся. В распахнутых одеждах он видел юные весенние грудки и стихию разметавшихся по плечам волом. Но облаченья подобраны точно, без ошибок и разночтений - лук взят к плечу, вопросительная интонация их лиц, - о, бескорыстные охотницы! Она не желает для себя, она приготовила себя как дар превосходный, она не выискивает дичи - та затопляет ее, и чтоб не пропасть она завлекает и нападает. Но насколько беспомощна она без жертвы, порабощена любым уловом. Он пришел и она была как раскрытый бутон. Он вошел и был как огонь. Она вошла в него как ветер и заполнила ноздри своим дыханьем и утишила сердце и отпустила жилы тревоги. Она села так рядом, чтобы он застил яркий свет и так смотрела на него так долго, как он смотрел на ее руки, перебирающие невидимую пряжу. - Мне так хорошо с вами. - Вы такой добрый и деликатный - вот счастье. - Вы, кажется, любите такие большие спички. - Когда держишь ее, рука становится легче, настоящая вещь - всегда тяжесть. - Вы замечали - когда куришь Беломор, во рту остается вкус жареных орешков? Сердце его налилось нежностью и выплыло из груди и прильнуло к ней и возвратилось с родной интонацией ее голоса. - Однажды я шел полем ночью и когда закурил - запахло орехом. - Как я люблю гулять полем - это очень весело - ромашки, рожь - такое веселое содружество! Как это случилось? Он шел мимо и слух прежде зренья отстал и вернулся уже влюбленным. В глубине ее дивных глаз сияют золотые зерна любимых слов. Взгляд округлялся и образовал новое тело, связуя их. Несытость друг другом, неполнота соединения. - Не знаю, что именно, но что-то в Вас мне очень нужно. - Он вставал, не отнимая от нее взгляда, и не отрывала взгляда она. Когда уходил и медлил и все равно уходил, сердце не успевало понять - что вот, уходит и почему - разве можно теперь и куда- oйти. Она спросила среди себя - что значит - верить? И ответила - любить так, что открывается пятое измерение жизни. Они встретились у собора, выстроенного из жидких сумерек, в колоннаде клубился зеленоватый воздух. - Я так Вам рада! Вы просто чудесный - потому что прекрасный! И зарыла лицо на его груди. - Я отвыкла от столько света. От солнца сделалось все таким ослепительным, как в облаке. У нее онемели руки, он легонько похлопал, она сказала: - Господи, прости, как можно бить такие дивные ручки! Они шли полянами площадей, тропинками улиц. В ветвистом раструбе бульвара остывало усталое солнце. Они стояли и смотрели друг на друга изумленно и обоих бил озноб и они не могли вымолвить слова. Он что-то слепо искал в ее руках и она бродила среди его пальцев. Раздался хрустальный звон - он коснулся ее щеки и обнял ее, извлекая ее из чужого, из забытья. Она приникала так медленно, открывая горячую грудь, что засветился воздух и небо покрылось искрами. И выдохнули причащенные друг другу губы. Души на вдохе не хотели опять в тела и плыли бледной дугой меж ними. - Я никогда не подозревала о Ваших чувствах, мне кажется, я умираю. - Если б мы изменили своему желанью быть вместе, мы бы умерли. Замирая случайных прикосновений, путаясь среди мостов и рельсов, в хордах и жабрах старого города они вышли к любимому ребру от проспекта имени лавры - позвоночника города. Улочка, закрытая с обеих сторон о понимания, превращала спешащих людей в вестников встречи двух. Увидав болтающуюся на перебитом сухожилии ладошку клена, она заплакала и он целовал покрые глаза, и загрустил. - Не грустите - ведь вы всегда такой красивый и веселый, и нам простятся все наши печали, над нами ясный свет. Сзади, во влажной синеве улиц, дымчатыми шпалерами стояли едва оперившиеся деревья, только пахла черемуха. Они отыскали роскошное дерево, и, обламывая тугие ветки, ты тянулась за самой пышной, а они все были вверху и он отводил их, чтобы не хлестались. - Какая листва смущенная и ясная. - Такое дерево безмерное - как сад, его так много, что сердце заходится. Они ехали за город и найдя запертой дачу, возвращались, выкурив по сигарете за тридевять земель. Они ехали в деревню и сойдя на предыдущей станции, пили вино в лесу и возвращались, не дойдя забытой деревни. Она уехала на несколько дней и он метался по мрачным кулисам города, он просыпался и болел разлукой, он все вспоминал, как обеспамятев расставаньем они стояли под жидко-серебристыми колонками вокзала. - Я пустею неимоверно, стал чужим самому себе. - Только б надежда нас не оставляла. Бог не оставит нас одних. Они сидели в скверике, они медлили возвращаться, ослепнув весеннего солнца, они подымались по лестнице - по лестнице спускалась женщина, она обняла Марию, они заплакали и оставили Александра. Город раздвоился - где праздновали, где боялись близости - там помнили парки и дворы. Солнце выжигало зренье, если он забывал. Фатальность дорог, пространство, арендованное одним городом у лесов, без особых причин менялось на окраины другого города. Было так - он приезжал, а город праздновал, по улицам шли оркестры, и сердце ныло - вот, приезжает. Мельтешил праздный народ, она была занята делом - высматривала перрон. Он только выглянул с площадки, а она, наугад улыбаясь, уже бежала навстречу. Или так: все разошлись и никого не осталось, но, догадываясь по наступившей тишине, он, глянув наверх - на мостик, вдруг очутился в незабудковых полянах влюбленных глаз - она входила уже, ничего не понимая, обернулась случайно и вот - замерла. - Как хорошо, что Вы приехали, я стала исчезать без Вас. - Наконец мы встретились навсегда. И в сияющем ветре, раздравшим небеса, он сказал: - Любовь - это облаченье в новое тело. - Любовь - это смерть, - сказала она. Вечер угасал за окнами, растворенными в лето. Он видел только круглую ее голову, волосы, руки, белеющие в полутьме. - Как темно мне было без тебя, с тобой все яснее. - Я люблю тебя. Когда он возник, этот поцелуй? Волосы ромашковые, губы, приоткрывающие пещеру любви. Она поцеловала его в шею - вздрогнуло сердце тающей льдинкой. И опять они покрылись поцелуем, а пальцы перебирали незримые струны - нежность и жажда были их мелодией. Руки раскрывали листву одежд. Тесемки, постромки - платье плескалось во тьме и сияло. Она подобрала оборки плоти - платья. Тонче лепестка алебастр, прильнувший к ее бедрам - ладони его скользили внутрь, с исподу, и - рухнуло небо, поплыла тьма ночи, зашумела вокруг влюбленная кровь. Она вытянулась, руками сжимая негу раскрывшегося стыда - чуть оплывшие грудки - одни на свете - розовеют почками сосцов, с молочного живота сбегают рыжеватые волоски. Чудо ее плеч, и - когда повернулась - дробной ложбинкой позвоночника разбежалось в разливы спелых ягодиц торжество ее ног, уснуть бы в которых. И вот двое захотели стать одним. Он отважно просунул руку в устье ее тела - вздрогнули прикосновенья спутанные волоски. Освященный ее лаской тугой стебель скользнул в ложбину, порыскав в теплом, реснитчатом, уткнулся в пахучие губы и вошел, омытый влагой и вскипел у предела. Трижды она теряла себя в смертном восторге, трижды спохватывалась и взлетала, а тело таяло в его руках, а язык толкся в ревнующей игре, разметались жаркие груди, она умирала, умирала, умирала - люблю. А в нем разгорался огонь войны, разрушенья - одним сладостным касаньем к спусковому крючку. Очереди красных трассеров проглатывает, разламываясь, чужое тело. Он исторгал из себя ужас клубами напалма и яростью белого фосфора, выбрасывающим из белого дыма огненные кометы горящего мяса. Время опадало, обнажая пустой остов тела. Потемнели ее подглазья, лицо тускнело, наливаясь тенью, свет вылился и смерть сквозила в редком холсте порт. Люциферист - он обладал ушедшим. Бездвижная, она была неожиданно большой и холодной, когда ушел амур из играющего теплом лона. Усталость вышла наружу животной тяжестью, пугала прорисованная маска лица, вуаль души сорвана и не было любимой. Зренье было оставлено как кожа, когда прозрели бестелесные очи. Рудименты крыльев - лопатки - оттиснуты неточным рельефом на подушке - летать разучилась, как только ее увидали в полете. Речи теченье застыло пластинками писем, она всегда писала не более двух слов - любила только стакнутость вещей, напряженье. Крона ее позвоночника рассталась с двойником - изгибом кресла. Часы, время - она преодолела реликтовое отщелкиванье переходов из яви в небытие, - она стала явна. И ее не было повсюду. Он спотыкался и проваливался в воздушные ямы, оставленные ее телом у окна, зеркала, у двери. Он перебирал вещи, минуты, долги - ее не было нигде. Он распался на вещи - отдельно от нее он не был нужен, он не был. Выйти в душу, оставив свое и здешнее - вперед, туда, где все иное. Новые его глаза резал яркий свет полдня, уши глохли крикливых улиц, слишком жило все - сиянье лучилось из земли, деревьев, ветра. Аум бхур бхубах субух татсавитур вараньям бхарчах девасие дхиемаха дхиимо йах нах прочодаят. С одежды сорвались звезды пуговиц и кокарда луны, браслеты змей и пояса силы, ожерелья меридианов и кольца любовей. И одежды срослись одним кожным покровом. Кожа разбухала водой и воздух был вспахтан трудным дыханьем. Снимая венозные чулки и лифчики молока, клобуки волос и портреты лиц, клетки тела разошлись в швах и звери чувств вырывались нестройным зодиаком. Конусы пустых каркасов душ болтались внутри ни на чем. У мужчин лингам и тестикулы убирались внутрь и прекратилось женское раздвоение груди и у целомудренных срастались по-русалочьи колени. В вязком воздухе стояли извечные отражения вещей - завитки волн и спирали грома, белые орлы и драконы. Скопища пылающих жемчужин пролилось на землю и она раскололась как гранат шаровой молнии. Но тянуло еще тело - над лицом, опрокинутым в пах, развел руки темный человек с рогами, бьющими из висков. Жирное пламя катило валами, разойдясь в родовых складках, раскидывало болиды боли, прорастающих в клубах легких. Бешено вращаясь, гром света выдавливал глаза, в горле взклекотало, стены взметнувшейся воронки набухали жилами тьмы, раздавленные ткани стекали в разломанную грудь, густела лимфа, сращивались хрястнувшие кости, липким песком выходило дыханье, тяжелыми ударами входило сердце, сияющий шар спекся в кристалл и замер напротив жерла. Листьями и лилиями стлалась лестница. Воздух трещал, разгоняемый светом. Жерло шара исторгло: Аггиос оффиос, Аггиос иохирос, Аггиос афанатос, элеисон имас. |