ИЗ ЛИТЕРАТУРНОГО НАСЛЕДИЯ САМУИЛА КИССИНА
МЕСТЬ НЕГРАТрагедия в 5 актах с прологом Лица
Обуреваемый негр.
ПРОЛОГ
ЛЕТОМ 190 х года1. Местами песок кажется розовым, местами белым, как соль. Сползая на пологую, уходящую в озеро, чуть прикрытую водой косу, клонится молодой ивняк. Легонькими толчками гоню я лодку на середину озера. Там перестаю грести, закуриваю папиросу и смотрю по сторонам. На густыя щетины камышей, на мели, на воду, не яркую, не темную, а спокойного, черного с тусклым блеском цвета. Смотрю на небо, которое никогда не бывает здесь сине. Слава Богу. Здесь - никаких страстей и никаких идиллий. Просто можно спокойно прожить два-три месяца, не заботясь о заработке и мирно скучая на озере, читая какие попало книги с чердака. ___________________ В моих мыслях и действиях замечается смешная преднамеренность. Так, сегодня ночью я не спал. Вышел из дому и гулял по саду. Очень высокие липы посажены то правильными аллеями, то как попало. Туи пониже. Клумбы с цветами казались таинственными. Поднеси фонарь - и на клумбе могут оказаться такие вещи, каких не увидишь днем. Озеро издали блестело и было бесшумно. Душное небо плавало наверху. И мне было приятно сознавать, что я не кисну, не шепчу, расплываясь от духоты и бессонницы: "милые мои деревья! милое мое озеро!" - а просто гуляю и низачто не хочу киснуть. Вот какая у меня преднамеренность. Впрочем, я, может быть, употребляю не то слово. Но как назвать это иначе, я не знаю. ___________________ Позволю себе маленькую фарисейскую молитву: Благодарю Тебя, Боже, за то, что я не развращенная слезливая дачница, которая вздыхает, глядя на облака, которая, купаясь, думает, что волны обнимают ея тело, которая сладостно целует землю и букашек и в каждом кусте видит удобное прикрытие для поцелуев с таким же, как она, дачником. Благодарю Тебя за то, что я не поэт, которому всеми, а прежде всего им самим, вменяется в обязанность всем восхищаться, все понимать и все рифмовать. Благодарю Тебя, Боже, за то, что я не струйка, не тучка, не звездочка, а я сам. Так фарисейски молюсь я, расхаживая по пустому деревянному дому. Кухарка Марья приносит мне обед в портретную, которая служит мне столовой. И садясь к столу, я добавляю: "Благодарю Тебя, Боже, еще за то, что я не умиленный вегетарианец". Чужие настоящие и поддельные предки смотрят со стен на мою трапезу. ___________________ Я не могу похвастаться здоровьем. У меня часто болит голова, и мне ничего не стоит простудиться. В дождливую погоду я сижу дома и пишу сказки, чтобы не разучиться писать и позабавить свою племянницу. Довольно снисходительная девочка. И вот, когда дождь, я пишу сказки и посылаю их по почте. Но вот этой сказки я не пошлю: РЫБАК(сказка) Я старик, я - рыбак, и потому не могу объяснить многаго из того, что делаю. Зачем я хочу выудить солнце с неба? Привязываю к тончайшей крепкой лесе острый английский крючок, наживляю самой большой звездой и закидываю мою удочку в небесное море. Мелкая рыбешка - звезды - вертятся вокруг моего лунного поплавка. Но мне их не надо. Я хочу поймать солнце. И каждое утро оно клюет. Я осторожно вывожу его на поверхность и целый день вожу на крепкой лесе. Но я не могу его вытащить: оно такое тяжелое. И каждый вечер солнце срывается у меня с удочки, заглотав звезду и крючок. Скоро у меня не останется ни звезд, ни крючков. Берегитесь! - будет темно. ___________________ Очень трудно спать по ночам: снятся пожары и женщины. Это все оттого, что жарко, или оттого, что в моей жизни нет никакой внешней фабулы. Нужно ее изобрести. Непременно очень сложную, запутанную, с частыми неожиданными событиями, требующими находчивости и энергии. Какой-нибудь краснокожий мексиканский роман с игорными домами, вероломными кабалеро, влюбленной индианкой. Благородные мустанги падают от усталости в пампасах. Чингахгук раскуривает трубку. Апахи похищают белых девушек. Потом - месть, груды золота и скальпов! Или что-нибудь европейское в высшем стиле и с приключениями. ___________________ Появилась "влюбленная индианка". Вот как это было. С утра я уехал на озеро. Заплывал далеко в камыш, так что видно было только небо вверх, да зеленыя, плотныя шумящия стены. Доплыл до острова, причалил лодку и гулял, продираясь сквозь густыя поросли ивы. Уже давно прошел мой обеденный час, когда я вернулся домой. Марья доложила, что приходила какая-то барышня, спрашивала меня и обещалась зайти снова. Я остался ждать. Индианка моя плоховата. Она оказалась дочерью фельдшерицы, девицей с большими красивыми руками и отчаянно краснеющим лицом. Лицо у нея простое, с редкими веснушками и карими глазами, Хорошее. Одета в синее со звездочками платье. Очень стесняется, но никакого жеманства в ней нет. Пришла познакомиться со мной и попросить книг. Имя у нее вычурное: Алевтина Петровна, и она его не любит. Я напоил девицу чаем и водил по саду. Немного разсказывал о владельце имения, (она о нем слыхала) молодом Мелентьеве, почти мальчишке, которого так любят женщины за желчный ум и какую-то волнующую уродливость. Девица все время краснела. Мой естественный тон казался ей слишком вольным. Она взяла "Семью Поланецких" и ушла. И прекрасно! Пусть не приходит подольше: она ставит ноги носками внутрь и слишком глупа и благовоспитанна, чтобы даже здесь, где нет ни души, быть естественной. Я сказал Марье, что для этой барышни меня никогда нет дома. А книги пусть берет сама с чердака: мне не жалко. ___________________ Сегодня на озеро нашла тишь. Дымно-голубое небо с наплывающими тучами отражалось в мертвой воду. Тучи ползли то брюхом какой-то отвратительной ящерицы, то были как движущиеся утесы, грязныя снеговыя глыбы. Безпокойнее и тише становилось кругом. И вода, совсем неподвижная, совсем мертвая, покорно отражала небо. Дымной лазури уже не оставалось. Уже потемнели, словно стали гуще, прибрежныя деревья. И как-то сразу, вместе, полыхнула молния, рванулся гром, и крупный дождь усеял дырочками озеро, загремел по железной крышею Молнии были так белы, так ослепительны, что казались уже не молниями, разсекающими небо, а окнами, открытыми в залу, где без конца огни. То тут, то там приподымалась штора, сверкала на мгновение зала. И штора с грохотом падала снова. А дождь стучал пальцами в окна, бил молоточками по крыше, горохом упадал в озеро. Мокрыя дорожки с водой, стоящей по краям клумб тонкими лужицами, полны мертвых земляных червей. Хочу и шлепаю подошвами. Какой крепкий, здоровый звук от сырой земли! Небо светлое после грозы, словно не сияет, а улыбается, как выздоровевшая больная. Совсем какая-то особенная, осмысленная улыбка. Так должна смотреть чуть оправившаяся родильница на перваго своего ребенка. Деревья при малейшем ветре отряхиваются как зеленые пудели и обдают меня брызгами. Нужно вычерпать воду из лодки и уехать. ___________________ Большая усталость осталась у меня от зимы. Слишком часто я видел людей, слишком много говорил и слышал. И работа, прерываемая телефонными звонками, была, пожалуй, тоже изнурительна. Правда, нетрудно записывать заказы и переводить в контрольную книгу деловыя письма. Но разве не устаешь от этого? Целый день гнешь спину над конторкой, пьешь чай, куришь, говоришь по телефону. У меня были сослуживцы, которые считали себя предназначенными к лучшему, чем сидеть в длинной комнате за конторками. Они по вечерам в трактире бурно говорили, что подлая работа их убьет, что это безсмысленное сиденье хоть кого сделает идиотом. Но все они продолжают служить, а меня управляющий разсчитал. Месяц я прожил на те деньги, что у меня были. Потом ночевал в чайных, потом в участке. Потом встретил Мелентьева. Он дал мне денег на дорогу и отослал сюда. Каждый служащий в конторе имеет невесту или возлюбленную, с которой он ездит за город. У меня ничего этого не было, и потому жить одному здесь мне не трудно. Порой мне кажется, что я от себя что-то скрываю, но я отмахиваюсь от досадных мыслей, и так как я целые дни езжу на лодке, гуляю и гляжу, - мне это удается. Я забываю себя иного, не прежнего, нет, совсем иного. У меня теперь даже другое имя. Имя спокойнаго, разсудительнаго человека: Алексей Васильевич Переяславцев, и только в письмах к племяннице я - дядя Саша. Жизнь мою - жизнь Алексея Васильевича - я знаю очень подробно, твердо знаю мои планы, ценю свой ровный характер, неприхотливость, и уважаю всех моих знакомых, за исключением покойнаго Александра Никитича Большакова, умершего, к величайшему его счастью, в апреле месяце 190 х года, в Москве. 2. Когда я кончил гимназию, мой отец, чиновник губернскаго присутствия, Василий Николаевич Переяславцев, сказал мне: "Алеша, у тебя хороший характер. Ты сам пробьешь себе дорогу без моей помощи. Вот, ты поступаешь на филологический. Мне это не очень нравится, но я тебе не перечу. Тебе знать лучше. Боюсь только одного: как бы твоя, как бы это проще сказать... как бы твоя способность довольствоваться малым не привела тебя к чему дурному. То есть, я не хочу сказать, что ты дурным человеком сделаешься, нет, - а настоящего положения не займешь. Так-то, брат! А ты подумай!" Я уехал в Москву, а через два месяца умер мой отец. Сразу. В жаркую погоду, хорошею смертью, как умирают здоровые люди средних лет. Других детей у отца не осталось. Наследство я получил самое маленькое. Больше, платье, которое мне было невпору. А слова отца оправдались. Я скоро оставил университет, не пришелся ко двору в конторе, и теперь живу в чужом доме на чужой счет. Просто и хорошо. Я совсем не бездельник, но дела у меня сейчас нет. А жить на средства Мелентьева мне не унизительно. Главное, Большакова теперь нет, и я совершенно спокоен. Я даже, верно, скоро буду в состоянии вспоминать о нем. А теперь я буду ходить и знать, что это я, Переяславцев, хожу; плавать и знать, что это я плаваю; жить и знать, что это живу я! _________________ Дни опять прояснились. По лесу, по парку пошли грибы. И я хожу, низко наклонившись, чуть не тычусь в землю носом, разбираю тонкую, цепкую, ползучую траву, слегка взрываю мох и собираю мелкие белые грибки. По прежнему ежжу на лодке, смотрю на озеро со всем, что на нем есть, - с небом, камышами, купальщиками. Сам купаюсь - прыгаю с лодки и бултыхаюсь, фыркая. Алевтина Петровна не заходит. С Марьей я говорю только самые необходимые слова. Зато на лодке, далеко заплыв в озеро, пою диким голосом все, что знаю, чего маленькие хоть обрывки застряли у меня в памяти. Дни ясные, чуть холодные, чуть напоминающие осень. Такого душевного здоровья я, кажется, никогда не испытывал. Можно вспомнить и об Александре Никитиче. Вспомнить без злобы, как о действительно умершем. Александр Никитич Большаков, т.е. я сам до 190 + года, был очень неудачлив. Он знал это. Его увлечения (а увлекался он очень многим) приводили его или к мысли, что предмет увлечения слишком мелок, или к сознанию своего безсилия. Если Александр Никитич интересовался каким-нибудь отвлеченным вопросом, - он составлял себе список книг. Приходил в отчаяние от количества их и от своего незнания иностранных языков. Ну, и бросал все, конечно. Если какая-нибудь женщина тревожила его душу, он подолгу думал, что будет ей говорить и в какой позе, но ограничивался на деле только тем, что тщательно причесывался. Как-то вообразил он, что должен сделаться пьяницей, но на третий день своего пьянства заболел. Его увлечения сменялись с быстротой, по истине - головокружительной, не осуществляясь. И вот сквозь пресыщение воображаемым все резче проступало: так продолжаться не может, не должно! И отвращение к себе и жажда обратного себе медленно и болезненно слагалась в облик иного человека, иной души. Этот иной человек был я, Переяславцев, Алексей Васильевич, Переяславцев. Я, - сначала желанный гость, потом - назойливый посетитель, - стад хозяином. Я, Переяславцев, имею свои привычки, свое лицо, свою душу. Я только живу по паспорту Большакова, но его нет! Он только снится мне. (Тяжелый сон!) Нет! я еще не могу вспомнить о нем без злости. Он был лучше, был больше, чем я хочу его представить себе. Он, может быть, был лучше меня. Но я не хочу им быть, не хочу его! Я похоронил его с его глупой восторженностью, с его любовью. Я даже панихиду отслужил по "Болярине Александре"! Но я боюсь его. У него есть повой прийти, и тогда - прощайте, моя ясные дни! торжествуйте, дачницы! я с вами буду вздыхать: "милые деревья!", буду рифмовать "осень" и "просинь", запускать во все - в людей, в леса, воду словарем умилительных и уменьшительных словечек! Нет! Шалишь! Сразу я не сдамся. Что прийти у тебя есть повод, я знаю, но я упрячу тебя подальше. Я законопачу тебя! Я тебя и в шутку вспоминать не буду! _________________ Не легко унять возставшие воспоминания. Сегодня мне снился его сон. Смешной, трагический, идиллический, - черт знает какой! Усилием воли заставил я себя проснуться. И какие основания у него воскреснуть и убить меня? Любовь? Но разве не всякую дрянь способен обожествить человек? Да еще глупый и восторженный, как Большаков? И вот, из-за юбки, из-за барышни я должен ему уступить? Только потому, что у него есть эта им же осветленная, озолоченная девчонка, а у меня нет? Нет! И я с новым рвением катаюсь по озеру, собираю грибы. хожу по берегу. Но все это, радовавшее меня, стало теперь скучным уроком. У меня страх, страх, что вот он приедет, это вздыхающий, умиленный бездельник. Что ему до того, что в ясные дни, под летним небом, на озере, живет разумный человек, спокойный и радостный в своем уединении? Он придет и спугнет этого человека своими восторгами, своими томлениями, своими рифмами, своими дилетантскими дерзновениями и своей скукой, наконец! Право, сердце у меня сжимается, как подумаю об этом. И я ходу угрюмый, не сплю и собираю силы для борьбы с ним. А борьба будет скоро, и окончательная. _________________ Сегодня утром я проснулся успокоенный. Кажется, прошло, не даром я даже принимал бром. На небе ни облачка. Как-то потеплело и посветлело все. Озеро тянет опять. Я гребу до устали. Довольный, пою романсы, и, нагуляв аппетит, прихожу домой. Марья подает мне письмо. Неровным женским почерком с завитушками написан адрес. Ну, вот! Так и знал. Сердце у меня упало. Я оставляю письмо нераспечатанным на столе и хожу по комнатам. Может быть, мои последния минуты сейчас. _________________ "Милый Александр Никитич! Встретилась я на днях в Р. с Мелентьевым. Он сказал мне, что Вы живете у него в имении. Так как я 7-го буду шесть часов ждать поезда в Н., всего в нескольких верстах от Вас, то извольте меня встретить (к моему поезду уже быть). Я с Вами так давно не встречалась, что очень-очень буду рада Вас видеть. И, может быть, Вас поцелую. Конечно, если Вы будете милый. Грэс. P.S. Квин (мой новый песик) Вам кланяется. _________________ Боже мой! Ну, зачем же? 7-го после завтра. Что мне делать? И я опять сажусь в лодку. По-новому смотрит озеро и по-новому остро шуршат камыши, когда в них врезается лодка. И бледное теплое небо, небо бабьего лета, мягкой, грустной лазурью надавило сверху. Ну, зачем все это? Грэс! Я люблю Вас! и Ваши короткие каштановые кудри, и Ваши золотистые глаза, и Вашу безжалостность! Что мне делать? Написать сонет или поцеловать Ваш зонтик? Чем Вы будете довольны и на что разсердитесь? Вот, Вы промелькнете, - и неизъяснимой болью сожмется сердце. Грэс! если бы Вы умерли! Как было бы легко мне! И моя ревность (какое я на нее имею право?), и мои желания умолкли бы. Осталась бы маленькая Грэс и моя нежность к ней. Больше ничего. И что я скажу ему, если он вернется? Если бы я умер! Но он не хочет убить себя, а я не могу. ________________ Маленькая Грэс! Неужели я сейчас поцелую Ваше письмо, как гимназист? Вы видели Мелентьева, Грэс? Он сказал Вам мой адрес? А он не целовал Вас? Ах, если бы он убил меня! _________________ Сегодня ночью я разбудил Большакова и говорил с ним. Этого не было с апреля 190+ года. Мы условились, что оба поедем утром на лодке в Н. И кто окажется сильней, тот швырнет другого в воду. Но я перехитрю его. По-моему, - лучше не быть совсем, чем служить ему лечебным средством. Посмотрим! Ал. Беклемишев |