ТАТЬЯНА ЩЕРБИНА
СТИХОТВОРЕНИЯ

САПФО И АЛКЕЙ


Прелестница и поэтесса Сапфо
могла ль любить соперника, Алкея?
Размером с дверцу платяного шкафа
пред ней стояло зеркальце, краснея,
когда в нем отражались губки феи.
Пред ней лежало зеркальце, бледнея
от белизны, как Зевс от Амалфеи.
Став линзою и мчась как автострада,
оно взопрело. Где молчат Орфеи,
там пела Сапфо, не сбиваясь с лада:
"Ты отражаешь, значит, ты отрада,
и значит, я на свете всех милее
и всех румяней, значит, и белее".
Зерцало ей в ответ: "Курлы-мурлы,
Алкей такие ль возносил хвалы?
Он говорил: Что я! Богини тень!"*
Бунт зеркала, какая хуетень,
но Сапфо скаканула со скалы.
Алкей же, некрофил, кричал ей: "Сапфо!
Да я плевал на эту дверцу шкафа,
и что за радость в платяном шкафу!
Чтоб отразить тебя, мою Сапфу,
я изобрел алкееву строфу".
"Любила одного тебя, Алкей,
и если любишь, - донеслось из дали
- сапфической строфою овладей
и чтоб ее твоей предпочитали".
--------------
*вариант для произнесения вслух:

Он говорил: "Что я! Богини след!"
Бунт зеркала, ничтожнейший предмет...


1986

О ПРЕДЕЛАХ


Цикады, мой Рамзес, поют цикады.
Цикуты мне, Сократ, отлей цикуты.
В ЦК, не обратишься ля в ЦК ты?
Нет, брат мой разум, я, душа, не буду.
Постройки, мой кумир, смотри, постройки.
Мы разве насекомые, чтоб в ульях
кидаться на незанятые койки
и тряпочки развешивать на стульях?
Открой ее, Колумб, отверзь скорее,
вести земную жизнь упрел потомок.
Куда податься бедному еврею,
куда направить этот наш обломок?
Приятель мой, мутант неотверделый,
безумный мой собрат неукротимый!
У рвоты и поноса есть пределы,
и вот они. Да вот они, родимый.

1987



ЗООМОРФНАЯ ЭЛЕГИЯ

С домашним сердцем и телом, похожим на створки халата,
сходящиеся под ребра узлом (глазком),
я по келейке, по келейке бурундуком
шастаю насупленно и полосато.

Зооморфизм спасителен!

Джунгли кукольного театра!
Тайна - условие жизни вне Каракумов.
Представление: "Дом, где сердца не бьются".
Потому мы стоим за ширмой в своих костюмах и показываем зрителям палец, а они смеются.

У тебя на пальце кукла тигра, у меня - бурундучки,
эти штучки резвятся на опушке леса.
Я протестую: тратить последние силы..!
А ты говоришь: хорошая пьеса, иначе нас растерзали бы настоящие крокодилы.


Я хочу тебе спеть, но поет бурундучиха
("Гимн лесу"), вернее, поет микрофон:
я-то скулю - очень жалобно и очень тихо,
боюсь разбудить крокодила, смотрящего кукольный сон.
Ты рычишь. Потому что ты тигр, а не потому что ты идиот.

Лучше пьеса про шапку-невидимку и ковер-самолет!
Полетим куда-нибудь, сделаем шапки из меха, разделаем тушки,
возьмем чемодан из тотошиной кожи,
брось реквизит для лесной опушки!
Узел на диафрагме ожил,
моргнул глазок:
"это тоже пьеса, но для оперы и балета,
я бы голос и тело твои поберег" -
вот что мне бормотал глазок.

Я - чайка. Нет, не то. Я - актриса. Нет, не то.
Я не Сольвейг, не Суок, не Джульетта,
я в пустыне отыму родничок,
я верблюдицей домчусь до живой обители!
Но знаю, что дома ты спишь, как сурок.

Зооморфизм спасителен.

1985


ПАСХАЛЬНЫЙ КОАН

А. Белкину

Горло - не бублик, а крендель,
в горле завинчен вентиль
буквы, которой я поперхнулась.
Цензура сообщает спине сутулость
или солдатскую прямоту.
Узнику совести - свободу осанки!
Не спросите: что я этим приобрету,
я поеду с горы, подарите мне санки,
а то у меня не дом - аэродром,
все куда-то взлетает с моей стоянки,
мне бы букву вниз протолкнуть как тромб.
С самолетов Земля - голова кругом,
с ракеты - месиво, на какое не взглянешь трезво.
Прыгаешь вниз - глядь, трясешься на карусели цугом,
прыгаешь вверх - глядь, все человеческое исчезло.
В раковине рта булькает вода:
буква пробка кляп.
Сделать этот шаг, этот жест, этот ляп,
вынуть этот кляп, показать его народу,
спрятать концы в воду, а конек вдруг показать?
Но народ воспитан тоже, у него семья и дети,
и его пугать негоже даже частью буквы этой.
Улетает день в коляске, человечек в страшной тряске,
очень странные салазки, очень странная ракета,
и в разрезе воздух - вензель как чугунная ограда,
и переступать не надо - дыбом мост как конь ночной,
жилка бьется, и форель оставляет лед в прожилках,
позвоночник, стройный хвост, вздрагивает как ручной.
И за горлышко ведет на поводке
меня рыба во дворцовом городке,
по пробору, по живому - по реке.
Я по крепости карабкаюсь назад,
до окошечка, что видит Ленинград,
до слепого, с линзой (вот он - акт сгущения стекла),
раскирпичивайся, воздух, чтобы рыбка проплыла!
И кремлевская стена легла Невой,
и казалось бы, ныряешь с головой -

тихо буквы точно лодочки в сезон по озерцу
повезли свою поклажу по Садовому кольцу,
все повылезли из горла, на платформу из купе,
вот и воет в этом горле как в эоловой трубе.

1986



ЖЕНСКИЙ ТЕАТР
(пьеса для любого количества любых персонажей ж.п.)


Перцовый пластырь не разжигает падучей.
Цветные таблетки плывут себе в пасмурной шизофрении
Мозги над бездной желудка нависли как тучи
К легким прилип никотинный иней.

Хорошо в телевизоре, в его приоткрытой дверце
быть цветной неживой приятной
Вон старые перечники, вон молодые перцы,
а настоящее - как царство небесное - непонятно
(и как овца: к чему она клонит, к шерсти ли,
к молоку ли, ну непонятно, ну хули).

Вот я буду кукла с кличками,
скажем, девочка со спичками,
сиротинка, свет несущая, роль воистину насущная:
Прометей безгеройного времени, то есть без клички -
это именно девочка. Свет ее маленькой спички.

Или Золушка. Жизнь - пополам,
по ночам - в халатике - по балам,
днем халатик стирает.
И ее раздвоённую личность везде попирают.

Нет, не то. Жизнь теперь и нежней и моложе.
Я буду Джульеттой, возлюбленной сына врагов.
Гражданина Монтекки, конечно же, вышлют, ничто не поможет.
Я границу нарушу. Мне вышку дадут за любовь.
Политический шаг моей смерти - прозренье народов,
чтоб они жили в мире и не сводили бессмысленных счетов.

Нет, еще помоложе, Лолита. Не вундер, не кинд,
но под задницей Рихтера так не поднимется винт.
И пасутся а сенате, в конгрессе, в совете:
не должны быть забыты - вдруг так и не вырастут - дети.
Что останется Гумбертам? Брать интервью у детишек.
Так рождаются ясные мысли из тайных страстишек.

(А если б знали, из какого сора
растет и мировая скорбь, и ссора,
тогда и сероглазый бы король
не дал ей героическую роль).

Знай уроки истории: если жертвенный пафос и праведный гнев
у куклы смешаются с пола на стену, с портала на неф,
и как туча с небес она глянет я вдруг прослезятся,
значит, это царица. Катерина. Катерина Иванна Вторая.
Все одно она в царском дворце как луч света в сарае.
(хор:)
Завидная участь: не в дурдоме, а тоже с плюмажем.
Будь же ты персонажем, так надо другим персонажам.
История - пьеса, и ты не мешай ей писаться,
стань стулом, подушкой, чтоб было к чему прикасаться.
Ах и быть бы как все, но как все поголовно, включая рептилий.
Роль прозрачна как тень, ты проходишь как маршал сквозь смыслы и стили.
Где святые отцы? На экране. И там же глухие поселки,
В них исламский разбой, и артисты с тобой на прополке.

Ты как будто на грядке - нет, сам ты в безвестной могиле,
здесь твой призрак.
Поймав на волне мою грезу, ее подкрутили,
одиноко в эфире свистела она, не в программах;
и меня подсекли. И теперь вот я жду этих самых
кукольных дел мастеров,
что придут меня класть в коробок, перевязывать лентой,
чтобы я была хоть невидимкой в коробке, хоть кем-то.

1987




NO SMOKING


Программа на завтра: не курить, не кури, брось курить.
Пусть перед государством ты бессилен,
глубоководен и голубожилен,
но ты кузнец здоровья своего.
А что поэты - мак и конопля,
дурманят и дурманят. Вспомни, вспомни:
одна строка - а людям вечный кайф,
подумав же о них. Думай. Думай о людях.
Программа на завтра: английский язык.
Юнайтед Стойте, как много в этом звуке
для сердца русского, на этом волапюке
не квакается как в родном болотце.
Мне как-то не приходится бороться
ни с недостатками, ни даже с катастрофами,
все борются, а я сижу вот тут,
трусливому здоровью смелость духа
противопоставляю - и курю.
Но правотой своей я не кичусь,
что капля никотина может лошадь
я знаю, и на лошади той мчусь.
Не дай вам бог меня опять тревожить,
несбывшимся здоровьем укорять
и будущим страны дразнить и ободрять.
Конец перекура. Программа на завтра:
сигарету в час, сокращая до десяти в день.
До чего ты докатилась, русская литература!
Вот так разнервничаешься и опять куришь,
хотя только что...
Только что бабушка учила меня русскому языку и хорошим
манерам, дед читал Пушкина, Есенина, Блока,
а мама сказала: собери игрушки в ящик -
и уже говорит: не кури.
Только что все было тихо,
я писала программу на завтра, и было это вчера,
но я пишу на завтра, иначе я не только не проживу,
но даже не буду знать, что надо было жить,
и умру без уверенности, что на Земле есть жизнь,
что у нее есть Бог, что мы не одиноки во Вселенной.
Эти знания, по-видимому, еще пригодятся.
- Голос Америки из Вашингтона. Извините, что мы вас перебили.
- Ничего. Мы всех вас перебьем, если вы нас перебьете. Так сказал Заратустра.

Все говорят, что никто не спасется, но я думаю, что кое-кто спасется. Кто не пьет, не курит... Не кури. Ну можешь ты не курить хотя бы сейчас, когда над миром нависла ядерная угроза!
Программа на завтра: английский язык. Я сделаю этот первый шаг в протягивании руки Дружбы Соединенным Штатам Америки, заговорю с ними на их родном языке. Может быть, тогда они поймут, и на Земле будет то что надо. А курить я буду, потому что у человека должна быть слабость и некоторое заблуждение.
Прослушайте программу передач на завтра и вам там скажут то же самое.

1986


***

Всегда в июле лето, всегда в июле зелень,
Волшебный город Улей в вечернем паспарту.
Фонарь в окне так резок, двойник мой, трезв и резов,
Разматывает кокон, поспешно, на виду.
Трепещет и щебечет, мои подставив плечи
В сноп молний, рою взглядов, под самую грозу.
Я сжалась в горстку зерен, и лист руки, узорен.
Задул бы эту свечку, медовую слезу,
Но я застыла в воске как мумия в киоске,
Двойник, меня предавший, под утро сквозанул:
Лепиден, шелкопряден, летит домой, опрятен,
А пчелы вышли в август, и я теперь усну.
Последний час июля, но чары не минули,
Меня с пути вернули, настигли на лету,
Всегда в июле лето, всегда в июле зелень,
Безлюдный город Улей как ливень на плоту.

1985




КЛУБНИЧНАЯ ПЕНКА


Поролон клубничной пенки - репродукция счастья,
творившегося как пролог варенья.
Подлинник Ионы Лизы со стенки я бы сняла в запасник,
и писать бы не стала стихотворенья,
влюбляясь в труд.
Все что не светится, не пересилит лени.
Будь у меня Гомер объяснить маршрут,
не чертила 6 я карту открытого моря, ютясь на шлюпке,
взяв у гипсовой девки весло, вздернув парусом юбки,
я плыла вы за паклей, связующей бревна в сруб,
к большому буфету с запасом мышей и круп.
Будь у Гомера медный таз, керосинка, усы на грядке,
он бы розочку пенки клубничной взрастил на даче,
Можно жизнь любую построить в любом порядке,
но золотое руно в ней должно маячить.
Отплывая от дождевых червяков и осиных гнезд
через таможни, где ключ отбирают и рвут амулеты,
я лечу, замечая, как тает на солнце воск,
Кобальтовый воздух по ночам означает лето.
(Ах, брызги зеленой крови летнего сладострастья,
цветастое платье кожи я браслет на запястье.)
Клубничная пенка, розовый коврик у входа, пелёнка,
в которой туземцы подкидывают ребенка.
Я не могу полюбить их наколок и пик
и ищу не выход, а очередной тупик,
где светится киноэкран, золотое руно-мираж,
было б оно одно, но и тут тираж,
потому что светящееся окно оказывается квартирой,
и колдунья - женщиной в бигудях и еще - придирой.
Череп козочки с рогами глядит со стенки,
на нитке кораллы застывшей клубничной пенки.
Я дышу радугой кислородных трубочек
среди рогатых изобильем тумбочек.
И если есть какое-то леченье,
то это Крит, Калипсо, приключенье
назло компьютеру с глазами кролика
я панцирем окостеневшей дрожи
хватаюсь за тускнеющую кожу
и не священника зову - историка.

1986



ПИСЬМО ТАТЬЯНЫ
(Из "Вариаций на темы "Евгения Онегина"")


О сила глагола, жгущего сердце кайлом,
и кожу - клеймом, и голову - утюгом.
Всякую безоружную и живую
жгущий и выжигающий
губы - глаголом губить,
море - глаголом морить,
травы - глаголом травить.
Игра слов, что стала битвой
при кладбище любимой из многих планет,
потому я против глаголов
и за - предмет.
Витиеватый зефир - не засохни,
витальный томат - на прогний,
не выдохнись апельсиновый запах Жени,
которого - без всякого жженья -
люблю повторяя всего лишь движением губ:
лю-уб...
Но поцелуй без сюжета не жарок,
а театр перешёл на какую-то скучную драму,
и вот старая сцена нам принесла в подарок
две кулисы, две армии, черную и белую манну.
Я воздух читаю: читайя! Как алилуйя -
поэзийя как ледянайя глагола огонь отведет.
Отведет/д - это лед/т света, замёрзшего в мускул.
Когда мы ложимся рядом, небо запотевает,
и тусклая ранка на месте снятой печати затягивается в шрам.
Мы каши не варим, из манных крупинок свершая корабль, прицельно оскаленный храм.
Попирая глаголы Земли, мы лежим на снегу
поэзии, рукой обводящей наготу сцены
И я беру ее руку - строку.

1985


Н. Н.

1.ПУТЕВЫЕ ЗАМЕТКИ


НОЛЬ НОЛЬ есть пункт и время отправленья
о дня, где о - колечко шланга, но,
где но - пожарной лестницы деленье
(подглядывать за будущим смешно)
мензурка, где свой пост уже скумекал
о головастик, длись в глазках молекул,
но - между горло режущих осок,
о морс, о марсианской вишни сок!
О риск, но риск, о - высь небесной ранчо,
но - вышка Джомолунгмы Коммунизма,
да разве я могла приехать раньше,
когда так велика моя отчизна:
косичка просоленного хребта
бросает тень на солнечную чакру,
ей не зарубцеваться никогда,
раз мне идти на мост, а не под арку.
От корки до подкорки только шаг,
но он в объезд по окружной дороге,
он - организм, он защищен, мудак!
Мой трупик, ты отсюда делай ноги,
здесь диалектика; здесь нет дороги.


2. ОБРАЩЕНИЕ

НОЛЬ НОЛЬ, ты вовсе не величина:
ты бич числа. Что на тебя ни множу -
все ты один... Да, я увлечена,
и к твоему приглядываюсь ложу.
Твое прикосновение - синяк,
ты - числовыводитель, бензобак,
как в черную дыру в тебя не ухнет
лишь меднокожий памятник Петру.
Я, всадник табуреточный на кухне,
гляжу, что дело движется к утру,
что розовеет в серой мгле рейхстаг,
и кажется, что все стихи - пустяк,
и люди все искусственны как Голем.
Ты, медиум меж числами и полем,
лежащим за шлагбаумом шкалы,
ты признак мира, где мы не глаголем,
откуда только сыплются нули -
ты призрак, нет лица, глупейших черт,
придумать, разгадать его - о боже -
Ноль Ноль, к тебе, как всякий интроверт,
я тяготею. Тяготенье - тоже
паденье. Потому кончаю - лежа.

3. О ДУШЕ

И к душам относясь как гинеколог
к таинственным отверстиям акме,
я нахожу до стадии иголок
дошедшие в них нити макраме. -
И в точках остроты, на грани краха,
узор, ломаясь, вьет себя в гнездо.
Свалявшаяся пряжа - чаша праха
(но может быть, конечно, и ландо)
горшок, куда летят как стрелы иглы,
на что они, когда мишени гиблы?
Колчан уж полн, узор плешив и редок,
такой же вид имеет сеть разведок,
наверное. Везде летает моль,
в искусственных волокнах мышц и тока
летает, падла, сотворяя ноль
в плетенья хитром. Прямо рвет с наскока
носки, в которых греется нога
души. И видно, как она нага.


4. ВЕСТНИК

Оставив при себе слюну средь пира,
я смачиваю ею желчь сухую,
я даже куропаточек любила,
но все с почтовым голубем воркую.
Не свой и не чужой, он вестник или
шпион, предатель, переносчик, датчик,
хожу в стирающем - всем миром - мыле,
прополоскаться - не хватает прачек.
А он несет невидимые кванты,
женьшеня, пробы грунта, чьи-то песни,
и так я собираю эсперанто,
но ты его уже не слышишь, вестник!
У нас была одна натура: веник,
цветы, кувшин, на пару - женщин пара,
мы рисовали: ты - как академик,
я - как примитивист и как попало.
Младенцам высоко, что взрослым - рядом,
они и просят, чтоб их взять на ручки,
хотя меня потом кормили ядом,
но жил во мне дебют любимой внучки.
Посол зверей, Д. шевелил ушами,
а М. соплей перешибал предметы,
был Р. из мест, где учатся ножами
приобретать особые приметы.
Слетались неудачники и психи,
и звезды, и сидящие в Шамбале,
они передавали мне улики
своих миров, и этим жизнь продляли.
Он склонен к воплощеньям, вестник или
Шпион, предатель, переносчик, датчик,
Ты так мне нужен, Ноль из звездной пыли,
Все прочее - театр трико и пачек.

1987



СТИХИ, НАПИСАННЫЕ НОЧЬЮ ВО ВРЕМЯ БЕССОННИЦЫ
(по мотивам бессонниц русской поэзии)


Мне не спится, нет огня,
Только лампы окрик резкий,
Тени на стене как фрески
Строго смотрят на меня:
"Ты зачем же явью, Таня,
Парки бабье лепетанье
Обратила?" Я молчу,
Или я сквозь снег лечу,
Замерзая в синем блеске?
Замершие занавески...
Томик Пушкина верчу,
Сколько вас, химеры смысла?
На стене мерцают числа,
Лампу выключу, включу,
Я любить тебя хочу.
И откровеньях стихотворных,
Что-то есть, но нет снотворных,
И бессонница-лиса
Шлет тугие паруса,
Улицу, фонарь, аптеку,
Всю ночную картотеку;
И советчика, врача
Ищет, рифмы бормоча.

1985