|
Андерс БОДЕЛЬСЕН
Андерс БОДЕЛЬСЕН (р.1937) - датский писатель, автор большого числа романов, сборников рассказов и эссе.
Дважды в год: незадолго до и вскоре после середины лета, - солнце заходит как раз позади оранжереи. Это выглядит так, будто кто-то зажигает там, внутри, огонь. Оранжерея стоит в заброшенном садоводстве через два сада от нас, я виду ее из окна, когда ложусь спать, и иногда, уже сказав "спокойной ночи", я снова выползаю из постели, чтобы посмотреть, как огонь постепенно умирает там, и оранжерея становится темной, как и весь сад. Это самое дальнее, что видно из моего окна, и я не знаю, что там дальше. Даже после того как станет темно, можно разглядеть оранжерею, пока в стеклах отражаются еще не потухшие облака. Садоводство было единственным местом, где нам нельзя было играть. Все его сады для нас сливались в один, и его территория становилась столь велика, что было трудно довести игру до конца. А тому, кто водил, было труднее всех: довольно жутко остаться одному с закрытыми глазами и слышать, как все разбегаются в разные стороны. Когда досчитаешь до ста, уже не слышно ни звука, ни движения, которые бы выдали, что эти сады полны детей, это было похо?е на "загадочные картинки" в старом детском журнале, где надо было отыскать что-то или кого-то, хотя увидеть это было невозможно. Если мы все же осмеливались играть в этом заброшенном садоводстве, то нам приходилось менять правила игры. Однако играть там было запрещено, и даже строго; к тому же вокруг была высокая стена. И все эти годы, когда мы посвящали игре все свободное время, наша территория была ограничена тем, что мы знали лишь с одной стороны: дома, изгороди, сараи, гаражи, - а садоводство так и оставалось видом из окна с его пылающей оранжереей между солнцем и мною, когда, перед сном, я слышал голоса старших товарищей, которым разрешали играть дольше. Но вот пришло время, и сам я стал одним из тех избранных, которым можно играть после того, как других позовут домой. И пришло лето, когда игра перестала меня захватывать как прежде. Это было удивительное лето: игра была еще достаточно заманчива, но вот после нее я неясно ощущал, что чего-то недополучил. Теперь я хорошо ориентировался в своем квартале, знал дорогу в школу, на танцы, в купальню. Но между этими путями находились и неисследованные пространства, и садоводство было одним из них. Из своего окна я все еще видел солнце, стоящее прямо за оранжереей, и меня охватывала странная грусть, когда оно исчезало, а длинные тени в саду еще больше удлинялись в сумерках. И я понял, что мне нужно побывать там, я должен постараться попасть в эту оранжерею в тот момент, когда солнце пронизывает ее вот так, совсем горизонтально, насквозь, всего лишь за миг перед теi как исчезнуть. Тем летом мне было двенадцать, и мне разрешили гулять до девяти часов. В нашей компании я был самым старшим. Ингер из дома напротив тоже было почти двенадцать. Мы с ней умели прятаться лучше всех, ведь мы уже давно играли в эту игру и знали все потайные места. Однажды вечером мы побежали, каждый своим путем, к одному и тому же тайнику, к тележке, прислоненной к стене сада, на верху компостной кучи. Водил кто-то из младших, он считал вслух и уже приближался к ста. Нельзя было терять ни секунды, поэтому я сделал то, чего никогда не делал прежде: я взобрался на тележку. Она заскользила, и Ингер держала ее подо мной, пока я взлетал на стену. "Я иду искать!" - крикнул водящий. "Лезь сюда!", - прошептал я и протянул руку Ингер. "Куда?" - спросила она, будто не понимая. "Наверх", - ответил я, взяв ее за руки, и потащил вверх, в то время как тележка скользила вниз. Мы спрятались плохо, в сущности мы сидели просто на виду. Малыш уже принялся обследовать тайники неподалеку от нас, и я помню, что внезапно обозлился на него, почему не знаю. Он был один и шел прямо к нам. Н еще не смотрел наверх, но каждую секунду мог сделать это и увидеть нас. Не оставалось ничего другого как спрыгнуть в сад. Конечно, это было нечестно, но ведь то, что мы сидели на стене - это уже было против правил. Я взял руку Ингер, и мы спрыгнули одновременно. В саду сразу запахло иначе. Чем-то сладким и прохладным, несмотря на солнце. Прошлогодние и позапрошлогодние яблоки лежали под низкими кривыми деревьями. Между этими деревьями стоял парник со странными белыми стеблями внутри, которые кое-где выдавили стекла. Свет падал так полого, что мы отбрасывали тени как великаны, когда подходили к оранжерее, стараясь не наступать на улиток и яблоки. До парника оказалось ближе, чем я думал, и сам он был немного меньше. Вблизи мы увидели, что он ржавый, со множеством разбитых стекол; из моего окна это было не видно. К парнику были прислонены ржавые садовые инструменты, а вокруг бежала узкая тропинка, окаймленная лавандой. Мы обошли вокруг и нашли дверь. - Спрячемся здесь? - спросила Ингер. - Спрячемся от кого? - Просто спрячемся. Ржавую дверь невозможно было сдвинуть, но мы все же протиснулись внутрь. Внутри было мучительно жарко, как я и ожидал. Парник хранил тепло дня вместе с его ароматом земли, помидоров, извести. Сладким и немного пьянящим. Не думаю, чтобы сюда кто-нибудь заходил этим летом, а может быть, и п?ошлым тоже, ибо помидоры дико разрослись, прошлогодние плоды почернели и лежали на земле, а новые были еще бело-зеленые, и это в середине лета, накануне Св.Ханса, так что им уже, наверно, не созреть. Растения повалили палочки, на которые должны были опираться, и густо стелились по земле, их листья были не серо-зелеными и как будто припудренными, как им полагается, а совсем белыми и дряблыми. Почва кишела жуками, поедающими листья, стебли и плоды. Мы огляделись и слегка задержали дыхание, такой тяжелый был воздух. - Здесь они нас никогда не найдут, - сказал я. Ингер могла бы ответить, но она только смотрела на меня. Я отошел в сторону и огляделся. Она медленно шла за мной и сказала мне прямо в затылок: Они совсем не найдут нас, если мы ляжем. - Ляжем? - Ну, нa минутку. Она легла ничком между помидорными грядками. Я еще немного оглядел теплицу и лег рядом с ней. Этой лучший в мире тайник. - сказала она и взяла мою руку. Наши руки испачкались, пока мы лазали через стену и пытались открыть теплицу, и были теплыми. И как раз когда она взяла мою руку, а я подумал: а что потом, а что потом, - вся теплица начала светиться. Именно это я и видел из своего окна: солнце ударило в нее горизонтально, перед самым исчезновением. Красный свет горел в каждом еще не выбитом окне, и смотреть вверх было как смотреть через закрытые веки прямо на солнце и видеть свою собственную кровь. Мы скатилиnu друг к другу и мгновением позже поцеловались закрытыми ртами. Ингер закрыла глаза, а я смотрел на ее лицо. Потом я тоже закрыл глаза. Немного спустя мы услышали, как вдали выкликают наши имена; игра была закончена, и нас звали: "Выходи! Выходи!" Тело Ингер было как мое, а когда моя рука наконец двинулась туда, где, как я знал, мы должны быть различны, она коснулась ее руки, которая была на пути ко мне. Еще долго мы слышали, как нас искали в других садах. Игра часто кончалась так, потому что всегда кому-то бывает пора домой, но никогда прежде не случалось, чтобы кто-то не выходил, когда его зовут. Наконец остался только один, он звал нас долго, и я пытался представить себе, как он теперь ходит вокруг самых лучших тайников, которые, как он думает, знает только он. Но вот и он сдался, и наконец все стихло. Чуть позже мы оторвались друг от друга и поднялись. Свет в стеклах исчез. Мы отряхнули пыль с одежды, и Ингер смахнула большого жука с колена. - Мы можем часто прятаться здесь, - сказала она. Снаружи, в саду, быстро сгущались сумерки с их чрезмерно сладковатым и влажным воздухом. Вокруг была стена, и не было тележки, и мы чувствовали себя совсем пропавшими, пока не нашли густую яблоню у самой стены. Наверху мы одновременно обернулись и посмотрели назад. Затем спрыгнули вниз и больше друг на друга не смотрели. Оранжерея простояла еще много лет, и много лет я жил в той же комнате, откуда дважды в год мог видеть солнце, заходящее прямо за оранжереей. Потом было время, когда мне приходилось подолгу засиживаться, но окно держать закрытым, чтобы не отвлекаться, а в какое-то лето оранжерея исчезла, и там стали строить небольшой кооперативный дом, но только сначала оранжерея стала совсем маленькая, а все ее стекла были выбиты. Теперь садоводства передвинулись дальше от города, и чаще встречаешь теплицы, когда едешь поездом. Они напоминают мне о том вечере, когда случилось побывать внутри. Мы можем часто тут прятаться, сказал Ингер, и я не раз думал, что мог бы поймать ее на слове. |