Татьяна ШМЕЛЕВА
ВОСПОМИНАНИЯ О МАКСИМИЛИАНЕ ВОЛОШИНЕ

публикация В.З.

Татьяна ШМЕЛЕВА - племянница М. Волошина. В настоящее время живет в Крыму.

Волхвы не боятся могучих владык,
А княжеский дар им не нужен.
Правдив и свободен их вещий язык
И с волей небесною дружен.

А.С. Пушкин

ПЕРВОЕ ЗНАКОМСТВО С МАКСОМ.
1908 ГОД.

Мама и ее старшая сестра тетя Леля (Елена, в честь Елены Оттобальдовны) иногда рассказывали нам о своем замечательном кузене Максе, с которым они были дружны в детстве и одно время вместе жили. Обе они его очень любили. Макс всегда где-то путешествует, почти постоянно живет в Париже и пишет стихи. Летом он иногда приезжает в Коктебель и на самом берегу моря его мать построила дачу. С ними летом живет и бабушка Макса, а моя прабабушка Надежда Григорьевна Глазер. Мама и тетя вспоминали свои юношеские годы в диком и пустынном тогда Коктебеле, где пляж усеян разноцветными камешками, и море совсем у балкона. У мамы был небольшой бархатный мешочек с этими собранными ею "самоцветами". Иногда мне разрешали с ними играть. Впоследствии сама я уже таких не находила.
На лето в Коктебель съезжаются друзья Макса и Елены Оттобальдовны. Дом превращается в творческий коллектив, где каждый занят свои делом: пишет, рисует, импровизирует. Там разыгрывают все и всех, совершают прогулки в горы, выезжают в море. Все насыщено творчеством, фантазией. Ни один день не похож на другой. Радуются каждому новому человеку, и тот с первых же шагов даже незаметно для себя включается в общую атмосферу дома. Кончается лето, и дом пустеет. Еще какое-то время Елена Оттобальдовна приводит в порядок хозяйство, занимается садом и тоже уезжает в Москву или за границу. Бабушку устраивают на зиму у знакомых в Феодосии, а дом запирают до весны.
И вот в один прекрасный день, как говорится в старых сказках, на пороге нашей веранды (на Боткинской улице) появляются два незнакомых дяди. Один полный с густыми вьющимися волосами и с бородой, другой высокий, бритый, чопорный, но на него я не обратила особого внимания. Мама и тетя с криком "Макс!" бросились навстречу, и он также бурно выражал свою радость. Будучи диковатой, я забралась в уголок и оттуда с интересом наблюдала за всем происходящим. Заметив меня, Макс вытащил из угла, посадил на колени и, разговаривая со взрослыми, то и дело лукаво улыбаясь, поглядывал на меня. Я сразу почувствовала к нему необычайное доверие и даже нежность, и была недовольна, когда он разговаривал с другими. Наконец, тихо и робко сказала: "Дядя Макс". а он в ответ: "Дядя и тетя сидят на базаре, а я просто Макс, так меня и зови". Спутником Макса был молодой и начинающий поэт и писатель граф Алексей Толстой. Он почти не разговаривал и только слегка улыбался. Мне он не понравился.
Гости спешили продолжить свой пешеходный поход по Крыму и вскоре начали прощаться. Макс пригласил нас всех к себе в гости в Коктебель, но мама сразу отказалась. Путешествовать в те времена, да еще с детьми, было сложно, а мама вообще была нерешительной. Тогда Макс обратился ко мне: "Хочешь приехать ко мне в Коктебель? - Хочу. - Ну так собирайся и приезжай одна. Это очень просто и легко". Макс опять сел и начал мне объяснять, как попасть в Коктебель. "Садись вечером на пароход (пароходы на Феодосию почему-то всегда отходили вечером - а действие, кстати сказать, происходило в Ялте), а когда на следующий вечер пароход будет проходить мимо Коктебеля, прыгай с него в море и плыви. Я буду ждать тебя на берегу и зажгу там большой костер, чтобы ты не заблудилась в море. Только не забудь привязать к ногам колючки, чтобы тебя не съели акулы. У нас много акул".
Гости ушли, и мне стало очень грустно, даже напала какая-то тоска. Еще не осознавая, уже почувствовала обаяние Макса и еще долго помнила необыкновенный взгляд его зеленовато-серых глаз. Однако надо скорее собираться в дорогу. И, не откладывая в долгий ящик, я побежала в наш сад - почти как лес огромный и дикий, выбирать подходящие колючки. Колючки колючками, а за мной сразу же было установлено пристальное наблюдение. Чего доброго, я и впрямь могла приступить к осуществлению задуманного плана. Уже раз я убежала из дома, наслушавшись рассказов папиного товарища, моряка дальнего плавания. Поздно вечером выскочила из своей кровати и в одной рубашке босиком отправилась на мол, чтобы сесть на пароход и ехать неизвестно куда. Папа поймал меня уже на набережной и принес домой, а маму в это время отпаивали валерьянкой. Кто-то предложил меня тогда же высечь, но нас никогда не секли. Но радость была так велика, что меня стали душить в объятиях. Только моя бабушка, мать отца, несколько раз угощала увесистыми шлепками за опасные проказы. Надо сказать, что в те времена турки крали детей и увозили их в Турцию.
Муза дальних странствий манила меня с детства, но попутешествовать все же пришлось мало. Через некоторое время мама сказала, что Макс обратно уехал в Париж. Мое путешествие так и не состоялось.
Прошло целых десять лет после моей первой встречи с Максом. Шел ноябрь 1918 года. Крым и вся Украина были оккупированы немцами. По улицам маршировали немецкие солдаты в серо-зеленых мундирах и вели себя вызывающе нагло.

Помню квадратные спины и плечи
Грузных германских солдат
(из стих. "Неопалимая купина")

Я их ненавидела, а иногда даже и плакала, встречая на улицах. По глупому упрямству отказалась заниматься немецким языком в школе. Так и осталась незнайкой. В Крыму и особенно в Ялте было много бежавших с севера от голода и разрухи. Немецкая оккупация отрезала их от остальной России. Среди беженцев было много деятелей искусств, и в городе начали открываться различные школы и студии под руководством известных художников и артистов. В театральной школе преподавала М.С. Щепкина, артистка Малого театра. В постановках принимали участие Татьяна Львовна Щепкина-Куперник и артист Сазонов.
В городском театре Новикова (ныне театр имени Чехова) силами студийцев с участием профессиональных артистов в главных ролях ставили Шекспира "Сон в летнюю ночь", Гауптмана "Потонувший колокол", Бернарда Шоу "Апостол сатаны", пьесы Оскара Уайльда и др. Постановки были очень интересные и пользовались большим успехом у публики. Со стороны городского сада к театру примыкал курзал (бывшее Дворянское собрание). В нем имелся хороший зал и небольшая сцена. В этом помещении работали различные кружки, устраивались выставки, там читались лекции и даже ставили небольшие спектакли ("Медвежий ужин" Ростана). Бывали там балы и маскарады.
Волошину тогда предложили прочесть в курзале несколько лекций и стихи. Читал он в это время в различных городах Крыма, поддерживая этим мать и себя. Волошин охотно принял предложение, так как помимо чтения лекций, он мог встретиться со многими оказавшимися здесь друзьями. Как обычно, Волошина сразу же окружили люди. Среди новых знакомых особенно интересны были артист Сазонов, Недоброво и граф Апраксин, зять княгини Барятинской. По воскресеньям летом они все собирались в Алутской церкви, ныне уже не существующей. Эта церковь находилась рядом с имением Барятинской "Сельбеляр", где был небольшой двухэтажный особняк серого камня в окружении прекрасного парка. Престарелая княгиня сидела в кресле с левой стороны алтаря. Ее окружали дочери с зятьями и внуки. Старшая дочь княгиня Щербатова, средняя Мальцева, младшая графиня Апраксина. Впоследствии, в конце 20-го года, княгиня Барятинская не решилась уехать. С ней осталась ее дочь Мальцева. Обе они погибли. Почему-то запомнилось, как граф Апраксин, стоя в церкви, держал на руках младшую дочь, девочку с изуродованной от рождения кистью левой руки. Высокий с рыжеватой бородкой в гвардейской форме он производил очень располагающее впечатление.
Из письма матери из Симферополя 16 декабря 1918 года:
"Из Ялты было очень жаль уезжать, так как я там подружился с Недобровыми и Сазоновыми (Слонимской). Очень дружеские взаимоотношения установились у меня также с графом Апраксиным. Он мне читал между прочим дневник, что вел в Царском Селе. После революции он был одним из трех человек, не покинувших царскую семью. Там много подлинных слов царя и царицы. Поразительно интересно. Потом я тебе все расскажу".
Ялтинская публика принимала Волошина по-разному. Друзья и молодежь с восторгом, местная интеллигенция несколько настороженно, подчас даже отрицательно, - Волошин был ей мало понятен. Мне запомнился взрыв негодования после фразы: "Из преступлений самое тяжелое не убийство, а воспитание детей". Серьезные слушатели были покорены глубиной мысли, облаченной в прекрасную форму, тонким остроумием и блеском его выступлений.
Со мной в это время случилось несчастье. Я поскользнулась во время занятий в балетной школе и сломала правую руку около кисти. В нашей земской больнице, не сделав снимка и не выправляя руку, мне наложили тяжелый гипс до плеча. Дома, не желая еще больше расстраивать родителей, я старалась скрыть очень сильную боль. Вернувшись вечером домой и узнав о моем несчастье, Макс пришел ко мне в комнату и поверх гипса начал делать пассы и что-то тихо говорить. Боль постепенно успокоилась, и незаметно я заснула. Утром Макс вновь повторил свое "лечение", и рука уже больше не болела. Но самое главное - он точно установил место перелома и впоследствии рентген подтвердил правильность его определения.
Пробыв в Ялте две недели, Макс уехал в Симферополь, потом в Севастополь, предполагая вновь вернуться в Ялту на обратном пути домой. Но по какой-то причине он больше не приехал.

НОЯБРЬ 1922 ГОДА

Трудные условия последних лет отразились на здоровье Макса, у него развился полиартрит. Одно время он даже ходил на костылях, неоднократно лежал в больницах и санаториях. Осенью 1922 г. он лечился у профессора Щербакова в Севастопольском институте физических методов (после войны этот институт имени Сеченова был переведен в Ялту).
Возвращаясь из Севастополя домой в ноябре 1922 года, он заехал в Ялту, чтобы повидать нас всех и узнать, как мы пережили последние годы. К этому времени мы остались без отца. Макс предложил всей нашей семье переехать к нему в Коктебель.
Елена Оттобальдовна очень за это время ослабела и нуждалась в уходе. Обеспокоенный ее состоянием, Макс торопился домой. В его отсутствие за Еленой Оттобальдовной ухаживала Мария Степановна Заболотская. Она бросила работу в больнице в Дальних Камышах, где была фельдшерицей, и приехала в Коктебель. Смеясь, Макс рассказывал, что в Севастополе его лечили "вытапливанием сала", то есть до плеч сажали в американскую термальную камеру, и он там потел. Вскоре эта камера не выдержала его "русского" веса и испортилась, и "вытапливание сала" прекратилось. Несмотря на краткость курса, лечение ему помогло. Макс вновь стал быстро двигаться и только при вставании морщился. Летом у себя на вышке он принимал солнечные ванны, заворачиваясь в черную ткань. В море он уже не купался, а в молодые годы и зимой окунался в ледяную воду. В этот приезд Макс остановился у своего старого друга по Парижу художника Анатолия Григорьевича Коренева. В нашей маленькой квартире на Боткинской ему было душно, он страдал астмой. Незадолго до этого Анатолий Григорьевич Коренев открыл небольшой музей в бывшем особняке княгини Барятинской, собрав еще кое-где уцелевшие предметы искусства (фарфор, бронзу, картины, мрамор). У Кореневых при музее была квартира, и они пригласили Макса к себе. Этот музей просуществовал до 1927 года, а после землетрясения Коренев переехал в Севастополь. Вероятно, он был основоположником теперешней картинной галереи в Севастополе. Мама и тетя так и не решились бросить насиженное место в Ялте, мы с братом еще учились. Решили отправить нас на лето в Коктебель.
В января 1923 года мы получили известие о кончине Елены Оттобальдовны. Она умерла 8 января. Перед смертью просила Макса заботиться о Марусе, и Мария Степановна навсегда осталась в доме. Елена Оттобальдовна похоронена на старом коктебельском кладбище, рядом со своей матерью Надеждой Григорьевной Глазер. Когда гроб с телом опускали в землю, над ним кружили орлы. Макс придал этому символическое значение. Надежда Григорьевна Глазер умерла в 1909 году. По ее просьбе мне, ее единственной правнучке, переслали золотой нательный крест с цепочкой, - все, что у нее было.
Елена Оттобальдовна со мной играла, учила танцевать, кукарекать. За мою коротко стриженную голову и штаны в виде комбинации, называла меня "бритым татарчонком". Была я очень прытка и проказлива. Почему-то взрослые находили, что у меня в голове постоянно бродят опасные мысли. И за мной все время наблюдали. Играть в куклы я не любила. Куклы раздражали меня своей холодной мертвой красотой. Моими игрушками были котята, щенки и зеленые лягушки-древесницы. К последним я испытывала особую симпатию. Как-то, бегая по Коктебелю, увидела под мостиком высохшего ручья мирно спавшего поросенка. Незнакомый зверь меня заинтересовал, и я решила с ним поиграть. Пощекотала, потянула за уши, потом за хвост. Испуганный поросенок проснулся, сразу вскочил и с визгом бросился бежать. Я с восторгом понеслась за ним. Гоняла его до тех пор, пока он, захрипев, не упал и не испустил дух. Хорошо, что кто-то из взрослых подоспел вовремя. Поросенка поливали водой, приводя в чувство, и он ожил. Но его хозяйка потребовала заплатить за него, считая, что он все равно скоро сдохнет. Кое-как все уладили. После этого мне взяли из соседней деревни няньку и наказали, чтобы она не отпускала меня ни на шаг.
Вскоре после ухода от мужа Елена Оттобальдовна с Максом уехала в Москву и одно время жида в доме своей старшей сестры Елизаветы Оттобальдовны, бывшей замужем за Сергеем Константиновичем Ляминым, инженером-путейцем, начальником дороги Москва-Брест-Литовск. В той семье было четверо детей: старший сын Александр, затем шли две дочери Елена и Любовь, моя мать и, наконец, младший сын Михаил. С ними жила уже к тому времени овдовевшая бабушка Надежда Григорьевна. Временами наезжала сестра Сергея Константиновича Анна Константиновна. Елизавета Оттобальдовна была тяжело больна туберкулезом и большую часть времени жила в Швейцарии, куда иногда брала и младшую дочь Любу, где моя мама и получила свое первое воспитание. По просьбе Елены Оттобальдовны Лямин устроил ее в контору управления Юго-Западной железной дороги. По тогдашним понятиям женщине из общества служить не полагалось, но Елена Оттобальдовна никогда не считалась с его мнением и всегда поступала только согласно собственным взглядам. В отсутствие Елизаветы Оттобальдовны за воспитанием детей следила бабушка Надежда Григорьевна, а за хозяйством - Анна Константиновна. Макс проводил время в обществе кузин Лели и Любы. Леля, старшая и уже начитанная, была для Макса интересным собеседником, а с младшей, Любой, более легкомысленной, Макс играл и шалил. Между прочим, такие отношения между ними сохранились на всю жизнь. Свои стихи и статьи Макс присылал Леле, спрашивал о ее мнении и одно время усиленно звал в Париж, считая, что только там она сможет учиться и всесторонне развиваться.
Иногда Люба читала Максу сказки, но так, что ни он, ни она ничего не понимали. В уже известных трогательных местах Люба плакала, глядя на нее, начинал плакать и Макс. Подчас во время таких чтений их обоих заставали горько плакавшими неизвестно над чем. Для воспитания и обучения французскому языку детям взяли гувернантку француженку. Как потом стало известно, эта особа в молодости была цирковой наездницей. Устарев для цирка, она решила отправиться в Россию и заняться там воспитанием детей. Из всей педагогической науки ей были известны только цирковые приемы. С них-то она и начала обучение своих питомцев. Люба, более худая и ловкая, быстро овладела цирковым искусством, а Макс, и тогда бывший увальнем, не смог сделать даже простого кульбита. Застрянет на собственной голове и ни туда, ни сюда. Только некоторая часть туловище возвышается, за что и получал от "педагога" шлепки. Во время одного из таких уроков, когда под поощрительные крики: "Алле-оп-ля!" Люба тихо прокатилась из одного конца комнаты в другой, а Макс как раз застрял на голове, вошла бабушка и замерла на пороге от неожиданности и ужаса. С гувернанткой распрощались в тот же день.
Макс кончал феодосийскую гимназию, куда он был переведен из Москвы в последний класс. Учился плохо, ему было просто скучно. Иногда на уроках он читал книги. Впоследствии вспоминая гимназические годы, называл их безвозвратно потерянным временем. Как-то Елену Оттобальдовну вызвал директор гимназии и сказал: "Из уважения к Вам, сударыня, мы не исключаем вашего сына, но повторяю, что идиотов мы не исправляем". Воспоминание об этом разговоре всегда очень веселило Макса. Конечно, и в Феодосии у него сразу же образовался свой круг друзей. Но лишенный привычной обстановки, родных и близких, всего, что давала ему Москва, Макс временами очень грустил. У меня сохранились две фотографии того времени, которые он послал кузинам в Москву. На обороте одной из них он пишет Леле: "Из далекого Юга на Север родимый От старого друга подруге любимой На память о годах счастливого детства, О годах веселья, проказ и кокетства. Милой Леле на память от Макса Волошина. 3 мая 1895 года. Феодосия".
На другой - обращение к Любе: "Милая Люба! Поздравляю тебя и посылаю вместо себя мой портрет. Если ты будешь сниматься или снималась, то пришли мне свой. Твой толстый кузен М. Кириенко-Волошин". Без даты.
В Москве они часто посещали театры, особенно Малый, и потом дома разыгрывали понравившиеся сцены. Как-то во время очередного такого "спектакля", обратившись к Любе, Макс воскликнул: "О, Люба! Хочешь быть царицей? Изволь, я буду твой народ!"

ЛЕТО 1923 ГОДА

В середине июня брат и я на старом пароходе "Игнатий Сергеев" отправились в Феодосию. По прибытии пошли разыскивать К.Ф. Богаевского, чтобы у него узнать, как попасть в Коктебель. Регулярного сообщения с ним тогда еще не существовало. Надо было нанимать линейку или идти пешком. Почему-то очень долго искали дом Константина Федоровича, хотя находился он почти в центре на тихой тенистой улице. После оживленной Ялты Феодосия показалась нам мертвым городом. Улицы, обсаженные пыльными тополями, акациями, айлантами и мощеные булыжником, были почти пустынны. Дома и садики скрывались за высокими каменными стенами. Усадьба Константина Федоровича также пряталась за такой же стеной. На стук нам открыли калитку в больших деревянных воротах. В глубине дворика стоял небольшой особнячок, немного поодаль другой, но высокий - мастерская Константина Федоровича. Там он работал, а летом и жил. Здесь же у него гостили приезжавшие друзья. Мастерская была маленьким музеем. Жена Константина Федоровича Жозефина Густавовна, урожденная Дуранте, была итальянкой. Тогда уже немолодая, но еще очень красивая, обаятельная, гостеприимная. Во всем у нее был порядок, чистота и уют. Константину Федоровичу она умела создать прекрасные условия для работы. Мы приехали удачно. В этот день Мария Степановна получала в Феодосии недавно назначенный Максу академический паек. Перед отъездом в Коктебель она должна была зайти к Богаевским. Маленькая, энергичная, но как видно, очень нервная, Мария Степановна озадачила нас своей необычной манерой обращения. И мы даже почувствовали какой-то страх.
Сразу за Феодосией начиналась холмистая степь, покрытая ковылем, полынью и маками. Никогда раньше я не видела степи, и она поразила меня своим видом и особенно запахом. Тот же запах моря, полыни, чобра и чего-то еще стоял в доме Макса. Меня поместили вместе с Марусей в маленькой комнате с фамильными фотографиями. В соседней большой зимой жил Макс, на лето он переходил к себе в верхнюю мастерскую, которую по его просьбе я ежедневно убирала. Простой стол на козлах, покрытый красным сукном, и на нем несколько ящичков с карточками и карандашами. В глиняном горшочке всегда сухие розы. Макс просил ничего на письменном столе не переставлять. Он вообще был очень аккуратен. А люди все приезжали и приезжали. Это было первое послереволюционное лето, когда жизнь начала постепенно входить в свое русло и многих уже потянуло на отдых к морю.
Вскоре после нас приехала Александра Лаврентьевна Домрачева (тетя Саша), как потом все ее называли, со своими младшими одиннадцатилетними близнецами Ирой и Леней. Муж тети Саши Петр Федорович, впоследствии дядя Петя, был известным харьковским юристом и кроме того прекрасным скрипачом. С двумя старшими детьми Валерием и Надеждой он оставался в Харькове, и так как все трое работали, то в Коктебель приезжали только в отпуск. С этого времени все Домрачевы составили основную коктебельскую семью и до конца оставались самыми близкими друзьями Макса и Маруси. Тетя Саша до самой смерти была верна этой дружбе. Приезжая в Харьков, я тоже неоднократно пользовалась гостеприимством этой семьи. Если что-нибудь случалось с Максом или Марусей, звали тетю Сашу, и она, бросив своих, отправлялась в Котебель в любое время года. Тетя Саша все умела. Она прекрасно шила. Макс и Маруся были одеты ее руками. Умерла тетя Саша в глубокой старости в 1966 году, а в 1959 она на несколько дней приезжала ко мне в Ялту и удивляла всех своей бодростью и быстротой ног, ходила по горам без палки, опережая более молодых. Кроме Макса и Маруси в доме жил старый политкаторжанин-шлиссельбуржец, зоолог Иосиф Викторович Зеленский. Он помещался в столовой на диване. Макс привез его из Феодосии, где он был совсем одинок. Впоследствии его взяла к себе дочь.
Маленький, сгорбленный, с острой седой бородкой и лукаво грустными глазами, Иосиф Викторович был любимцем молодежи. Около его дивана всегда собирались компании слушающих его интересные рассказы. Он обычно лежал на спине, согнув колени, ходил с трудом, но без палки. Марию Степановну он, по-видимому, раздражал. Вообще ее многие раздражали. В это лето 1923 года наша основная семья питалась наверху в столовой. Остальные живущие в доме ходили в ресторанчик грека Синопли (теперь это территория Литфонда). В общий котел шел паек Макса и продукты, привезенные тетей Сашей, запас которых систематически пополнялся посылками из Харькова. Мы с братом ничего не вносили и жили на "чужих хлебах". Готовила тете Саша, а иногда и Маруся. После обеда молодежь шла на пляж мыть в морской воде посуду. Кастрюли терли песком и глиной "килом", которые брали в русле речки под мостиком. Сами мы тоже мылись этой глиной. Где она теперь?
За столом всегда происходили интересные разговоры. Иногда Макс читал только что полученные письма и отрывки из книг и журналов. Первая половина дня проходила по строго установленному порядку. Сразу после утреннего чая Макс уходил на вышку лечиться солнцем, потом спускался в верхнюю мастерскую работать. Входная дверь закрывалась изнутри на ключ, а снаружи на ней висело объявление, что до двух часов вход в мастерскую закрыт. Я в это время делала станок и середину (балетные упражнения) в нижней мастерской, где Таиах. "Звук гонга" - удар палкой в подвешенную к дереву рельсу - возвещал приглашение к обеду. Макс спускался сверху и по пути в столовую проверял мой язык. Если он был синий, то это означало, что я хорошо потрудилась. Выпущенная на свободу, бежала перед обедом купаться. После обеда, если не было похода в горы, Макс шел в нижнюю мастерскую писать акварели. Это было его любимым отдыхом. Садился в кресло спиной к свету и, прикрепив на большую доску куски ватмана, начинал приготовлять краски. В это время ему кто-нибудь читал вслух. В начале лета, когда было еще мало людей, это делала я. Макс хотел меня ближе познакомить с творчеством Микельанджело, которого очень любил. Время от времени он прерывал чтение и обращал внимание на особенности художественной манеры Микеля-Анджело. На очереди стояло знакомство с Леонардо да Винчи (Между прочим, в настоящее время я не видела на полках в верхней мастерской самых ценных книг, в том числе и роскошного Леонардо да Винчи. Там стояла также священная книга на древнееврейском языке. Макс говорил, что она уникальна).
Но наши занятия были прерваны приездом новых людей, главным образом, писателей, Тогда это время отдавалось беседам с ними. Иногда после обеда мы всей дачей отправлялись до вечера на прогулку. Впереди шел Макс с посохом.
Как-то на вершине Кара-Дага все сели на землю слушать его очередной рассказ. Сам он сел у самого обрыва, и мне стало страшно за него, так как сама очень боялась бездны. Макс, смеясь, сказал, что среди этих скал он чувствует себя, как старый кот на своем чердаке.
В другой раз, когда мы были "в Ассирии и Вавилонии", где паслись отары овец, послышался приближающийся лай пастушьих овчарок. Собаки шли на нас, а встреча с этими огромными свирепыми псами не сулила ничего доброго. Макс велел нам неподвижно стоять за ним, и ни в коем случае не пытаться унять собак. А они уже перед нами. Макс спокойно обратился к ним и стал что-то говорить. Собаки сели и, высунув языки, внимательно смотрели на него. Мы же со страхом и интересом наблюдали эту сцену. Вскоре подбежали взволнованные чабаны. Увидев мирную картину, похвалили Макса и нас за умное поведение и увели собак.
Через несколько дней приехала очень молодая и очень красивая женщина с грустным бледным лицом и удивительными зелеными глазами. Юлия Шенгели, жена и двоюродная сестра поэта Георгия Аркадьевича Шенгели. Время от времени из Феодосии приходили местная поэтесса Галя Полуэктова и юноша Вадя Экк. Все они составили нашу молодую компанию.
Как-то во время обеда к калитке подъехала линейка, наполненная вещами и людьми. Макс бросился встречать и устраивать новых гостей, прибытие которых было для него всегда большой радостью. Это приехала петроградская поэтесса и журналистка Мария Михайловна Шкапская с двумя маленькими сыновьями Леликом и Атиком. Их сопровождал друг Марии Михайловны инженер Илья Маркович Басс.
Пока взрослые устраивались в одной из комнат, на пороге нашей столовой появился маленький мальчик. Он был очень взволнован. За спиной у него на резинке болталась большая соломенная шляпа. Запыхавшись, он прокричал: Как-никак, а птичка пролетела и сделала на подушку а-а! Поделившись этой удивительной новостью, мальчик так же стремительно исчез, торопясь сообщить ее кому-то еще. Это был Лелик, младший сын Марии Михайловны. Впоследствии оба мальчика оказались весьма проказливыми, но не лишенными выдумки. Как-то они начали бросать в окна камни. Макс призвал их к ответу. Атик спокойно заявил, что они в этом не виноваты. Просто у них в руках летающие камушки, которые сами устремляются в окна. Позднее приехал муж Марии Михайловны Глеб Орестович с приятелем Александром Емельяновичем Алексеевым. Оба были инженерами-электриками с завода "Электросила". Впоследствии Александр Емельянович стал крупным ученым, членом-корреспондентом Академии Наук. Умер в глубокой старости. С его вдовой, тоже Марией Михайловной и тоже инженером-электриком, я до сих пор дружна.
Александр Емельянович был прекрасным спортсменом-пловцом. Вскоре после одного случившегося с ним приключения получил прозвище "Мистер Пых". Желая показать свое искусство плавания, он уплыл так далеко, что голова его казалась еле заметной точкой, которая то приближалась, то вновь исчезала. Ничего не понимая, все начали беспокоиться. Наконец, Александр Емельянович приплыл и с пыхтением опустился на песок. Отдышавшись, он рассказал, что на него напали дельфины. Их тогда было очень много, но еще никто не знал, что дельфины не нападают на людей, а с ними или играют, или спасают. Вероятно, в данном случае, дельфинам захотелось поиграть. Они то окружали его плотным кольцом, то ныряли под него, подталкивая кверху, то прыгали через него и издавали какие-то звуки, еще больше пугавшие пловца. Как только Александр Емельянович переставал двигаться и ложился на воду, дельфины его оставляли. Но стоило ему начать плыть, как они возвращались и продолжали ту же игру. Так они сопровождали его почти до самого берега.
Приблизительно в то же время приехала Софья Андреевна Толстая, внучка Льва Николаевича Толстого, и ее приятельница Людмила Карнаухова. Обе они недавно окончили Институт Слова, ныне Литературный Институт. Ирина часто рассказывала нам русские сказки в своем переложении. В июле и августе дом уже наполнился многочисленными друзьями, друзьями друзей и совсем незнакомыми людьми. Всех встречали радостно и приветливо. Быт в доме был очень прост. Никакого комфорта, им тогда вообще не были избалованы, да и ехали в Коктебель не за тем.
В.В. Вересаев привез свою жену Марию Гермогеновну (ветка Смидовичей черных), женщины немного странную и очень разговорчивую. Сам Вересаев жил в Феодосии у К.Ф. Богаевского. До революции у Викентия Викентьевича в Коктебеле была дача, к этому времени почти разрушившаяся. Он хотел ее то ли восстановить, то ли вовсе ликвидировать. Помню, как иногда он мчался из Феодосии на велосипеде с рюкзаком, наполненным продуктами для Марии Гермогеновны, и вскоре уезжал обратно.
В один прекрасный день на балкон поднялся очень высокий очень худой с очень большим носом человек, Корней Иванович Чуковский. Был он в то время весьма необщительным. Незадолго до этого что-то с ним случилось, и он бежал в Коктебель. Прихватив тетради и корзину с виноградом, Корней Иванович с раннего утра уходил в горы и возвращался только к вечеру. Но один раз помню его другим. Для кого-то из поэтов нужно было собрать деньги на лечение. Макс предложил устроить в ресторанчике Синопли платный вечер. В качестве артистов выступали "волошинцы". Корней Иванович читал свои детские стихи, сказки, восседая на сцене за столиком. Все дети как-то незаметно уползли от своих мам и окружили Корнея Ивановича. Его буквально облепили - на коленях, на плечах, за спиной, на столе и на полу у ног сидели очарованные слушатели, влюбленно глядя ему в рот. Кажется, сам Корней Иванович не заметил своего окружения и машинально обнимал то одного, то другого наседавшего.
Очень ненадолго приезжал в 1929 году Мих. Булгаков, читал отрывки из какой-то еще не напечатанной вещи. Я на этом чтении не присутствовала. Хорошо помню только внешность Евгения Ивановича Замятина, недавно приехавшего из Англии. По профессии он был инженером-кораблестроителем. Худой, подтянутый, очень элегантный, он резко выделялся среди веселых "волошинцев" в свободных костюмах.
Следует также упомянуть и о других приезжих этого лета: артист Фрима, доктор Пашков, художница Мария Петровна "Марпеточка" и ее племянница Наташа.
Приближался татарский праздник "рамазан-байрам". К Максу, которого считали моим отцом, пришли татары с просьбой отпустить меня в Отузы для участия в праздничном спектакле. Макс согласился с условием, что на следующий день меня доставят домой в целости и сохранности. Сказал также, что отпустит меня не одну, а в сопровождении более солидных людей. Таким "солидным" сопровождающим оказался Илья Маркович. Под вечер назначенного дня вся наша большая и молодая компания отправилась в Отузы. Концерт начался какой-то фантастической пьесой на татарском языке. "Театр" - барак с земляным полом и такой же сценой - освещался чадящими "летучими мышами". На сцену водворили сухое корявое дерево. В его ветвях сидел некто полуголый растрепанный и гортанным голосом что-то вопил, вращая дикими глазами. Это был злой дух, которого изображал цыган Омаров, мой будущий партнер.
Не помню содержания пьесы, да и вряд ли кто из нас ее понял. На сцене раздували кузнечный горн и было страшно, как бы не устроили пожар. Вообще было много огня, шумов, криков, беготни. К счастью, все кончилось благополучно. После пьесы начались отдельные выступления. Я исполняла тут же сымпровизированный танец дервишей под музыку местного скрипача и композитора татарина Ягьи Шерфетдинова. Медленным покачиванием торса и рук начинался этот танец. Постепенно темп и ритм нарастали. К скрипке присоединялись зурна и бубны. Все быстрей, все стремительней становились движения. В экстазе они завихривались и кончались внезапным падением на пол в изнеможении. Потом была спендиаровская хайтарма. И, наконец, мы вдвоем с Омаровым исполнили седьмой венгерский Брамса. Дикий костюм из пестрых лохмотьев, дикий танец под дикую музыку. Партнер швырял меня на пол, перебрасывал через голову, крутился мелким бесом, топал ногами и даже рычал. Все было неожиданно и стремительно. Публика шумно выражала свой восторг. Татары кричали "Омаров!", наши "Тамара!" Омаров! Тамара!.. Все смешалось в общем крике, трудно было понять, к кому относились овации. Каждый принимал их на свой счет, и оба были горды и счастливы. Вместо цветов нам преподнесли початки вареной кукурузы.
После спектакля всю нашу компанию пригласили в какую-то саклю, вернее, на ее крышу, где в ожидании угощения продолжались музыка и пляска. Визжала скрипка, звенел бубен, и кто-то тянул заунывную мелодию. Вдруг вошла старая татарка и, взяв меня за руку, повела в нижнюю комнату, где в большом медном тазу лежал только что зарезанный большой черный баран. Не успела я опомниться, как татарка подтащила меня к тазу и ткнула мой палец в еще теплые бараньи кишки. Потом прижала его к моему лбу, и по лицу потекла струйка бараньей крови. Нельзя было ее вытирать, так как это означало какой-то ритуал. Татарам понравилась моя пляска, и на прощание мне подарили какой-то вышитый кисет, который храню до сих пор. Сонные и усталые мы возвращались в Коктебель на рассвете. За поворотом блеснуло море. Из него медленно выползало огромное багровое солнце. Вот он - наш дом. На верхнем балконе в белой хламиде весь пронизанный лучами в нимбе волос, как древний бог, возникший из моря вместе с солнцем, стоит Макс. Он ждал нас. Поднял руку и ушел к себе.
А мы бежим к морю, бросаемся в горящую солнечным пламенем воду. Пыль, сон, усталость, - все уходит, не добравшись до своих топчанов, мгновенно погружаемся в радостное блаженное небытие, какое бывает только в юности.
День именин Макса 17 августа в этот год праздновали очень скромно. На море шторм, я нашла на берегу маленькую генуэзскую бусину и подарила ее Максу. Вечером в комнате, где жила Маруся, собралось несколько оставшихся на даче обитателей.
Ягья играл на скрипке, а мы, нарядившись в принесенные им старинные татарские костюмы, танцевали. Особенно хороша была Юлия Шенгели.
Осень. Пора ехать домой и готовиться к отъезду в Москву. Так хочет Макс.

1923 ГОД. Декабрь.
КОКТЕБЕЛЬ, ФЕОДОСИЯ, МОСКВА

Макс считает, что мне необходимо продолжать обучение в Москве. Его письма помогут мне устроиться. Мой путь в Коктебель к Максу, оттуда в Москву. В это время приехал Богаевский со своей очень старенькой матерью, жившей в Ялте, и меня поручают ему. Немного побаиваюсь Константина Федоровича. Он строгий, молчаливый, подтянутый. Полная противоположность Максу. На пароходе "Батум" - кажется, единственном уцелевшем от старого флота - отправляемся в Феодосию. И почти сутки качаемся на зимней волне. В каюте второго класса грязно. Где-то хлюпает вода или светит подслеповатая лампочка и сильно пахнет чем-то гнилым. Весь пароход пропитан этим запахом. Сам пароход уютный и был когда-то нарядным. Почистить бы его!
Только к утру следующего дня мы подходим к Феодосии. Константин Федорович забирает меня к себе. Потом за мной приходит Нилуша, и я переселяюсь в дом Айвазовского к Успенским, где они тогда жили.
В Феодосии как-то тоскливо и мрачно, даже жутко. Зимой это особенно чувствуется. Еще так свежо, так близко недавнее прошлое. Вечерами темные улицы пустеют. Во многих домах нет стекол. Кое-где рамы забиты ржавым железом и досками. У всех холодно. На почте, откуда я посылаю домой телеграмму, темно даже днем. Как и всюду, стоит пронзительный запах карболки. Ветер носит по улицам мусор. Но впереди Коктебель, Макс. Значит, все хорошо.
Я живу у Успенских в ожидании попутной мажары с надежным возницей несколько дней. Нилуша ежедневно ходит на базар в поисках знакомого болгарина из Коктебеля. Все свободное от службы время Нионила Васильевна посвящает мне. Оба Успенские работают бухгалтерами в каких-то учреждениях. А Владимир Александрович по вечерам занимается живописью под руководством Богаевского. Впоследствии Владимир Александрович окончил факультет станковой живописи в Академии Художеств в Ленинграде и сам стал преподавать.
В один из вечеров Нионила Васильевна повела меня в гости к Нине Александровне Айвазовской, племяннице художника Айвазовского. Не помню улицы, на которой она жила. По-восточному, вся ее комната с низкими диванами в коврах. И сама гостеприимна, радушна и приветлива. В молодости была и очень красива. Жаль, что я знала ее так мало. Впоследствии встречалась в ней несколько раз в Коктебеле.
А у Нины Александровны этот всюду проникающий холод, сковывающий душу и тело. Я очень к нему чувствительна. Наконец, мажара найдена. Нилуша усаживает меня с благими напутствиями в колымагу, где под рваным брезентом очень холодно. Бежать бы пешком, но одной нельзя. Совсем окоченели ноги в легкой обуви, хоть бы скорей приехать. Наконец, во мгле показались Карадаг и весь лиловато-серый пустынный залив. Бегом поднимаюсь по лестнице и падаю в объятия Макса. Он всегда так радостно встречает. Меня давно ждали, но приехала я все же неожиданно. Во всем доме собачий холод и только в столовой, она же и кухня, относительно тепло. Там топится плита. Все так же лежит на своем диване Иосиф Викторович. Он совсем съежился. Ему тяжело и трудно во многих отношениях. Маленький, тихий, такой одинокий, но безропотный и даже улыбающийся. Макс хлопочет о пенсии для него. Ведь Иосиф Викторович Зеленский, старший политкаторжанин, шлиссельбуржец, он зоолог. По утрам Макс уходит в свою ледяную верхнюю мастерскую писать бесконечные письма, которые я должна буду повезти в Москву. Почта работает плохо, и Макс старается отправлять корреспонденцию оказией, в данном случае со мной. Я живу с Марусей в маленькой угловой комнате с портретом, а Макс рядом - в большой. Мастерская зимой необитаема, мне туда и войти страшно. Вообще жизнь в Коктебеле зимой трудна и сурова. В комнате Макса чугунная колонка, а во время ветра ее топить нельзя, из нее выбрасывает дым и пламя, а ветер никогда не прекращается. Приходится закладывать эту колонку ковром, чтобы из не хоть не дуло. Норд все крепчает. Как-то утром Макс зовет меня на балкон: "Посмотри, как кипит море. Оно клокочет, а над ним пар. Как из котла". Вода еще теплая, а ветер ледяной. Мы долго смотрим на взбесившуюся стихию. Брызги летят на нас, и мы как на палубе, где все содрогается, и кажется, позеленевшее от ярости море поглотит дом и нас, и все. Заколочены опустевшие дачи, и только над домом священника Синицына курится дымок. Холмы и горы под снегом. Мертвая пустыня, и наш дом как корабль из необитаемой страны. Всю трудную работу Макс делает сам: колет дрова и носит их наверх. Таскает ведра горьковато-соленой воды из колодца где-то у дома. У Маруси началось воспаление среднего уха, образовались многочисленные нарывы. Я ежедневно их промываю, дезинфицирую, смазываю лекарством и бинтую всю голову. Маруся говорит, что у меня легкая рука, и терпеливо переносит все процедуры, одновременно давая мне указания: Маруся ведь медичка.
При мигании нескольких коптилок, под вой ветра, грохот моря и скрип деревьев мы встречаем новый 1924 год. Вовсю горит плита, все обогрелись и стало так уютно. Не помню, чем богат был праздничный стол, вероятно, это богатство было весьма скудным, довольно бедным. Вина никакого, Макс не его поклонник. В полночь Макс взял два яблока, разрезал их и каждому дал по половинке. Мы встали и чокнулись этими половинками, обменявшись друг с другом новогодними пожеланиями. Макс читал стихи.
Уже две недели я живу в Коктебеле, и надо уезжать. Теперь Макс ищет для меня повозку, в деревне договаривается с мужем Ксении - пациентки Маруси, который должен ехать на базар в Феодосию. Встреча с ним назначена на три часа ночи в придорожной избушке. По ночам в ней сидел старик-сторож, неизвестно что стороживший. Небольшая комнатка с раскаленной плитой, вот где тепло. Мы с Максом вдвоем. Он дает последние наставления, долго и пристально смотрит в глаза, как смотреть умеет только Макс, улыбается, держит меня за руку. Ему грустно меня отпускать, а мне его покидать. В окно стучат. Выходим в непроглядную ночь, на дороге стоит большая мажара. В ней уже есть люди. Макс крепко обнимает, целует, крестит, подымает руку. Я лезу под брезент в мажару. Лошади трогают, и все исчезает в темноте.
Еще два дня провожу в Феодосии, - поезда на север ходят через день. Опять заботится обо мне Нилуша. Собирает в дорогу, сажает в вагон. И вот впервые в жизни в тусклое и холодное утро покидаю Феодосию, Крым, близких. Что-то впереди?

ЗИМА 1924 ГОДА.

В Москву я приехала в ночь на 26 января, накануне похорон Ленина. Морозная мгла, кремлевская стена в пламени костров. Народ непрерывным потоком идет к дому Союза прощаться с вождем.
Утром я пошла к Вересаеву, он жил на Плющихе. Из окон его кабинета - квартира на пятом этаже - мы видели дым разрывов и слышали орудийный грохот, доносившийся с Красной площади. Протяжные гудки заводов и паровозов неслись со всех концов столицы. Все остановилось, все замерло.
У Викентия Викентьевича очень большой и очень простой кабинет. С потолка до пола вдоль всех стен самодельные стеллажи с книгами. Старый письменный стол с предметами, говорящими, что их хозяин врач, и несколько стульев составляли все убранство комнаты. Викентий Викентьевич берет у меня письма Макса, чтобы самому отнести их адресатам, - я ведь Москву совсем не знаю. К тому же надо передать как можно скорее бумаги Иосифа Викторовича Вере Фигнер, а она больна. Ягья привез от Макса письмо, - в доме собачий холод, и все больны. У Маруси нарывы перешли на лицо и руки. Ждут потепления, чтобы вдвоем идти в Феодосию к врачам.
Через несколько дней еще письмо: Макс и Маруся едут в Москву. Остановились они у нового знакомого: начальника Ярославского вокзала, любезно предложившего им комнату в своей большой квартире над вокзалом. Первые ночи после приезда Макс еще чувствовал себя не вполне оправившимся и не выходил. Я его ежедневно навещала. Главной целью приезда в Москву была необходимость показаться врачам. Макс обратился к своему старому другу профессору Плетневу, и тот устроил консультацию лучших специалистов. Максу был назначен соответствующий режим с соблюдением специальной диеты. Но в Москве осуществить это было невозможно, и лечение отложили до возвращения в Коктебель. Бесконечные приглашения для чтения стихов, просто для знакомства и беседы с Волошиным, который как магнит притягивал к себе всех. Журнал "Недра" предложил Волошину написать краеведческую статью о Восточном Крыме и Карадаге, обещая хороший гонорар. Как обычно, денег у него было очень мало, но узнав, как и о чем надо писать, он отказался.
В один из ближайших после приезда дней Волошина пригласили к себе в Кремль его старые знакомые по Парижу Каменев и Бухарин. По их просьбе он читал им свои стихи последних лет. Их глубина и сила, раскрывавшие страшную правду того времени, произвели на слушателей огромное впечатление. Но было признано, что печатать стихи нельзя. Ольга Константиновна Толстая, вдова Андрея Львовича, предложила устроить вечер чтения стихов в своей большой квартире на Остоженке. Вместе с нею жила ее дочь Софья Андреевна, а также попупарализованный муж последней и его дочь от первого брака Наташа. Эту девочку лет восьми воспитывала Ольга Константиновна. На вечер собралось много людей, но я почти никого не знала. Впервые увидела на нем Татьяну Львовну Сухотину-Толстую, бывшую тогда директором мемориального дома-музея Льва Николаевича Толстого. Она мне показалась очень подвижной, оживленной, но довольно некрасивой. Макс читал много с большим подъемом, слушатели просили еще и еще. Вечер затянулся. После чтения был традиционный вегетарианский ужин. Директор исторического музея, кажется, А.И. Анисимов, пригласил Волошина посмотреть вновь приобретенные древнерусские иконы. Среди них была та, ради которой Макс пошел, икона Владимирской Божьей Матери. С нее сняли семь покровов, и она предстала в своем первоначальном виде. Максу дали кресло, и он в молчании и одиночестве провел у этой иконы несколько часов. Мы с Марусей ушли в другие залы, где работники музея подготовляли выставку. Посетителей туда еще не пускали, и можно было без помехи познакомиться с экспонатами. На следующий день Макс вновь, но уже один, отправился в музей на свидание с иконой. Это повторялось несколько раз. Впоследствии появились стихи "Владимирская богоматерь".
Макс хотел познакомить меня со своими старыми московскими друзьями и, посещая их, часто брал с собой. Помню наш визит к Марии Флоровне Селюк, приятельнице Макса по Парижу, в котором она жила в эмиграции. Кем она была по специальности, не знаю. Сестра же ее, Курнатовская, к тому времени уже умершая, была известной певицей, выступавшей в Миланской опере "Ла Скала" в первых ролях вместе с Шаляпиным. Комната Марии Флоровны с роялем, старинной мебелью, картинами и предметами искусства, была необычной. Впоследствии Мария Флоровна приезжала в Коктебель, но там я с ней не встречалась. Сейчас уже не помню всех сделанных вместе с Максом визитов. Их было много.
Посетил он и мою балетную школу, познакомился с педагогом Ольгой Владимировной Некрасовой, бывшей балериной Большого театра, и они сразу нашли общих знакомых по Парижу. Были у Кандауровых, и Оболенской. Приходится удивляться, как мог Макс уделять мне столько времени. Москва захватила его, он оказался в привычном для себя водовороте встреч, разговоров и смен впечатлений. Обеспокоенный неполноценностью моего слуха, он и меня повел к профессору Плетневу с просьбой направить к соответствующим специалистам.
9 апреля Макс и Маруся уехали в Ленинград, где провели месяц с небольшим. И там, как и в Москве, бесконечные встречи с людьми, чтение стихов, возобновление старых, завязывание новых знакомств, приглашение всех на лето в Коктебель. На обратном пути Макс и Маруся вновь ненадолго заехали в Москву, - надо было спешить домой, заняться кое-каким ремонтом, подготовить все для летнего приема гостей. Но Макс еще успел побегать со мной по Москве и даже угостить где-то найденным любимым в молодости квасом "кислые щи", от которых сводило скулы. Расстаемся, теперь уже ненадолго.

ЛЕТО 1924 ГОДА

Июнь. Я приехала в Феодосию. Как обычно, оставила все свои вещи у Успенских. Во второй половине того же дня мы целой компанией (Галя Полуэктова, Вадя Экк и В.А. Успенский) бегом понеслись через Курбаши в Коктебель. Опять цвела и благоухала степь. Владимир Александрович от радости всю дорогу пел, а вернее, кричал, часто повторяя: "Трам, Бам, Буль!"
В Коктебель мы попали к ужину. Дом уже был переполнен людьми и все незнакомыми. Под руководством четырех "питательных дам" (как все их называли) - Лидии Андреевны, Олимпиады Никитичны, Феодоры и ее сестры - питание живущих в доме людей было организованным. Воду для приготовления пищи привозили в бочке от источника Кады-кой. За очень небольшую плату можно было получить завтрак, обед и ужин. Когда бывало много народу, за стол садились в две смены. Все происходило на длинной веранде, внизу. Сразу же после ужина все отправлялись на вышку слушать стихи и страшные рассказы Белого. Я очень устала и спешила лечь. Макс отвел мне место на длинном диване на антресолях. В нижней мастерской у входной двери висел рукомойник, а напротив под лестницей находился глубокий внутренний шкаф, в котором хранилась одежда Макса и какие-то вещи. Вся освещенная луной, в длинном белом одеянии я стояла около умывальника, когда над головой послышались чьи-то торопливые шаги. Коля Чуковский вел кого-то под руку. Увидев меня, оба вскрикнули, бросились к двери и стали толкать ее. Она же открывалась внутрь. Испугавшись, я скользнула в шкаф. И тут надо мной загрохотала вся лестница. С вышки бежали на призывы о помощи. Дверь открыли, и все устремились вниз. Ничего не понимая, я еще долго сидела в шкафу. Крик и шумы стихли, я вылезла из укрытия, поднялась на антресоли, вышла на балкон. И долго смотрела на море, на Карадаг. Совсем поздно пришел очень расстроенный Макс и рассказал о том, что произошло. Приятель Коли Чуковского недавно перенес какое-то потрясение и еще не вполне от него оправился. Рассказы Белого произвели на него очень сильное впечатление, он почувствовал себя плохо. Коля повел его вниз, и тут оба увидели женщину в белом, которая у них на глазах растворилась в лунном свете. Тогда уже испугался и Коля, и вместо того, чтобы потянуть дверь на себя, оба стали бросаться на нее с криками: "Где дверь?" С приятелем Коли случилась истерика. Марусе пришлось отпаивать его валерианкой и еще каким-то снадобьем. Макс рассердился на Колю, что тот не предупредил его о состоянии своего приятеля и привел его на вышку. Но самое главное, и Коля видел привидение. Тогда я сказала, что сама того не зная, сыграла роль этого привидения. Испугавшись криков и бросания на дверь, спряталась в шкаф, где просидела довольно долго. Мое сообщение очень рассмешило Макса. Он решил на следующее утро за завтраком представить меня как вчерашнее привидение. Приятель же Коли отнесся к словам Макса с недоверием и даже обиделся, считая, что его разыгрывают. Вскоре он уехал.
После разговора в Москве с врачами о невозможности восстановить мой слух, Макс стал относиться ко мне как-то особенно, стараясь развить внутренние духовные силы для восполнения отнятого природой. Оставлять танец, по мнению Макса, мне нельзя. Обо всем этом он написал моей матери. Макс хорошо читал по линиям ладони, но никогда ничего не предсказывал, считая, что приподнимать завесу будущего не следует. Будущее, каким бы оно ни было, придет, и надо подготовить себя к принятию неизбежного. Следует знать о своих линиях ума, способностях, интуиции и всеми силами стараться развить в себе эти черты. Это поможет найти себя, выразить, владеть собой. Но очевидно, Макс видел и другое, о чем говорить не хотел. Только раз, рассматривая мою ладонь, вдруг произнес: "Тама, амара".
В одну из наших ночных бесед Макс сказал, что хочет меня удочерить, хочет, чтобы я носила его фамилию. "Я ничего не могу тебе оставить, кроме своего имени. Может быть, оно когда-нибудь тебе поможет". И об этом он написал маме, спрашивая ее разрешение (письмо не сохранилось). Но это желание Макса по некоторым причинам так и не осуществилось.
Говоря так много о себе, я говорю главным образом о Максе - в его отношении к другим он сам. В тот период он всецело вошел в мою жизнь. И теперь, через много-много лет в самые трудные минуты жизни я вспоминаю слова Макса, его образ вновь возникает передо мной, помогая преодолеть то, что кажется непреодолимым, и даже страдания переплавлять в радость. До конца дней Макс будет освещать мой путь. Рассказать о нем больше и лучше я не умею. Сказать все невозможно.
Елена Оттобальдовна происходила из хорошей дворянской семьи Остзейских немцев. Один из ее пращуров был вывезен в Россию и занимал пост лейб-медика при дворе императрицы то ли Анны Иоанновны, то ли Елизаветы Петровны.
Елена Оттобальдовна окончила в Киеве Институт благородных девиц, была вскоре выдана замуж за киевского юриста и помещика Александра Максимовича Кириенко-Волошина, бывшего много старше ее. Брак не оказался счастливым, и Елена Оттобальдовна ушла от мужа, когда Максу было около пяти лет. Этот поступок очень шокировал всю ее родню. До этого она потеряла первого ребенка, дочь Надежду, умершую в младенчестве. Уже в юности начал проявляться характер ее, независимый, резкий, весьма своеобразный. Она совершенно не укладывалась в рамки общепринятых понятий. При весьма красивой внешности светские успехи ее не прельщали, а поступки ее смелые и оригинальные смущали многих. Она хорошо ездила верхом, на велосипеде и совершала самостоятельные и дальние поездки в Феодосию и даже в Севастополь к друзьям Вяземских, имевшим там небольшое имение Еленской. Для таких поездок нужен был особый костюм, который она себе и придумала: широкие до колен шаровары, казанские сапожки, инкрустированные разноцветной кожей, и "казакин". К этому костюму все тоже отнеслись отрицательно. Даже ее мать до конца дней не могла примириться со "штанами". Елена Оттобальдовна была одарена и очень умна, обладала редким и строгим вкусом. Увлекалась рисованием, выжиганием по дереву и инкрустацией своих произведений (шкатулок, рамок) коктебельскими камушками. Хорошо знала немецкий язык и одно время занималась переводами из Гауптмана ("Ткачи"). Многие ее побаивались, а в соседней деревне болгарской даже называли "Атамановной".
Молодые писатели и поэты, приезжавшие в Коктебель, считались с ее мнением и иногда первыми читали свои произведения, только что написанные. Макс тоже считал ее своим лучшим и самым строгим критиком.
В одном из писем к кузине Леле он пишет: "Даже маме понравилась моя лекция, а это что-нибудь да значит".
Из письма от 13 января 1914 года:
"Почему ты думаешь, что Ева тебя не понимает, находя в тебе "барство и аристократизм"? По-моему, она совершенно права в этом смысле. Твоя простота по отношению к людям, врожденное чувство равенства - разве это не аристократические черты? А твоя самостоятельность? Костюм? Это, конечно, все барство. Демократизм твой идейный, то есть аристократический. Посмотри кругом, какие бывают врожденные демократы... И по всей твоей повадке, отношении к людям, отношении к деньгам, конечно, есть то, что можно назвать "гранд дам". Именно потому что просто "дам" тебе совершенно неприложимо. Ведь аристократизм всегда определяется обособленностью и несходством с толпой, а в широте натуры, самобытности сказывается барство: - русский оттенок аристократизма".
Он не похож ни на кого, он - Макс. О нем нельзя говорить. Небольшого роста, голубые глаза (и глаза-то совсем не голубые), близорук. Он огромный и сильный, рядом с ним не страшно. Мне казалось, что Макс все мог. С любым горем, с любой болью к нему можно придти, и он все снимет. Вероятно, не одной мне так казалось. К нему тянулись все, и никто не уходил, не унося радость общения с ним, радость освобождения от тягости бытия, от боли. Макс по-настоящему и глубоко любил людей.
Из письма матери из Парижа от 10 декабря 1911 года:
"...Мне кажется, что я еще никогда так не отдавался людям, как теперь, и никогда так не любил каждого встречного человека".
Ей же 30 декабря 1911 года:
"...Я каждого человека беру с положительной стороны. И совершенно сознательно стремлюсь разучиться судить и осуждать. Я стремлюсь в каждом человеке, которого судьба ставит на моем пути, найти те стороны, за которые его можно полюбить. Эти стороны почти всегда его воля к жизни и горение. Мне кажется, что только этим можно призвать к жизни хорошие черты человека".
Каждому он отдавал кусочек себя, каждого заражал чувством прекрасного, светлого. Помогая найти в самом себе это прекрасное и умел увидеть его в других, окружающих. Обаяние Макса было безмерно, им он покорял друзей и врагов. Его как человека очень воспитанного и предупредительного всегда коробило любое проявление бестактности и некорректности, а небрежное отношение к книгам, которые он считал своим самым большим сокровищем, пошлость, лживость, пресмыкательство перед кем или чем-либо и наглость утверждающей себя бездарности были для него нетерпимы и глубоко оскорбляли, вызывая бурные вспышки гнева. Случалось это редко, но было ужасно. Опустошенный, он уходил, чтобы в одиночестве вновь обрести себя. Он часто улыбался, смеялся, но хохочущим я никогда его не видела. Любил он шутку и розыгрыш, творя их с таким мастерством, что иногда и близких вводил в заблуждение. В такие моменты он очень внимательно наблюдал за окружающими, отмечая их восприятие, на основании которого составлял очень верное представление о человеке.
Из письма Пра из Коктебеля в Москву 7 января 1914 года:
"Я начал гораздо больше понимать людей, но понимание мое не головное, не холодное. Я понимаю человека всем существом. Только это понимание не инстинктивное, мне надо сознательно заставить себя сосредоточиться (отсюда выходят все мои угадывания, которыми случается изумлять при гадании). Но во внутренней своей жизни и в чувствах я очень скрытен".
Да. Он ни перед кем никогда не обнажал Дух до "дна". И совершенно не терпел попыток проникнуть в его личную жизнь. Взаимоотношения с Маргаритой1 были сложными, часто не понятными им самим. Желание их объяснить - недопустимо. Макс очень болезненно переживал принципиальные расхождения, все больше отделявшие их друг от друга, но и любовь к Маргарите не могла заставить его пойти на компромисс со своими взглядами, со своим "я".
Его интересовала философия всех вероучений, но стать слепым последователем любой из них он не мог. Сам никогда и никого не поучал, считая, что каждое учение насилует волю и ограничивает мысль. Понятен был далеко не всем, да он к этому и не стремился.
При жизни слагались невероятные легенды о его образе жизни, взаимоотношении с людьми. И Макс никогда ничего не опровергал. Это его смешило, и он даже подыгрывал, дразня обывательское любопытство. В трудные для себя периоды уходил в игру, и мысли заострял до парадокса, что вызывало и недоразумения, и недоумение, и подчас даже осуждения окружающих. И Маргарита его не понимала, и ее раздражал будто неуместный веселящийся Макс; она считала это ненужным шуташничеством. Но за всей этой игрой, за всеми парадоксами скрывался подлинный Макс - большой, глубокий, сильный. И Макс шел своим путем, к своим вершинам, все впитывая, всем проникаясь, за всем наблюдая. Накопленное откладывалось в хранилищах памяти, чтобы потом прорасти стихами, статьями, рассказами.
Шли годы. Он рос, мужал, менялись некоторые увлечения, но он до удивительности оставался тем же, самим собой.
Несмотря на кажущуюся простоту Волошин сложен и многогранен. Писать о нем трудно. Почти каждый исследователь его творчества, его личности лепит образ, приемлемый для себя и себе понятный, часто до неузнаваемости искажая его. Пишущему о нем следует осознать всю ответственность перед будущим, чтобы донести до этого будущего подлинный образ Волошина - поэта, художника, мыслителя, человека. Нельзя вкладывать в его голову собственные мысли, не надо его объяснять. Стихи, статьи, письма, вся его жизнь скажут о нем лучше и больше, то есть он скажет о себе сам. К популяризации надо относиться осторожно, она может привести к опошливанию и даже вульгаризации.
Пусть каждый стремящийся к Волошину сам находит и открывает его для себя, принимает и понимает как может по своему разумению.


1 Маргарита Васильевна Сабашникова.