Шамшад Абдуллаев
СТИХОТВОРЕНИЯ

М.З.

Затем наши встречи: вызывающе тихие дни и крепкий стол, на который
отвесно падает свет. Магнитофонные записи, фильмы,
выносливый телефон - сплошной сговор против нашей скуки.
Скопленье грубых домов, пустынный тротуар за окном.
Неосвоенный запах чужих квартир, кафе, холодный
молочный напиток. И никаких укоров совести. Плоские листья будто
лишены тупых заслонов, однако
их невозможно запомнить. Кстати,
запоминаешь не людей, но отдельное свойство людей. Надолго ли?
Если ты видишь целиком человека, он пропадает,
но когда остается, ты можешь следить усилием воли за одной лишь чертой
его лица, которую - стоит отвлечься - успевает стереть
аккуратный ветер. И все начинается заново.
Запоминаешь обстоятельства, сопутствующие любви (сомнению),
но позднее поражает только
их последовательность. Или это
наблюдение - ошибка, основанная, быть может,
на другом наблюдении? Вскоре чувство любви
исчезает, и кажется, что оно приходило со стороны,
словно аромат цветка, и растворилось за окном, где тот же
пустынный тротуар не меняет курса.

Юсуфу Караеву

Река для беглых, торопливых взглядов -
медлительный, звучащий хаос волн. Сюда приносит ветер
собачье бормотанье и клочья старых листьев,
оторванных от ног деревьев
почти бесшумно. Так часто слышен лай под вечер,
что кажется он силуэтом
животного. Поет ночная птица
в трещине кустарника, и нас волнует не смысл этой песни,
но ясность, более подвижная, чем наша.
Тот смысл, что мы навязываем слову,
становится неуловимым, ускользает. Может,
он создан чьим-нибудь поступком и вместе с ним исчез?..
Река, в отличие от слов,
необратимо обрастает далью.



Гельдерлин. Последняя ода Бонапарту

Зверь исходит молчаньем в осенний час
и уводит водную изначальность бурливой крови -
сюда, на равнину.
И лазурная тень вслед за мощью его
набухает, густеет.
Как достойно, подобно ему, оказаться
смиренной добычей благостной жизни!..
Но вы растворились в порохе войн,
среди больных лошадей и багряного года.
Вы друг друга съедаете день ото дня.
Лишь тихие боги вас пощадят,
утешат безумьем и шорохом трав.

Уоллесу Стивенсу

Ветер отталкивал листья
Смуглый мальчик
летел
по извилистой облачной улице
запрокинув бритую голову
и декханин-старик
сидел под глинобитным забором на щербатом камне
и дышал изысканно долго в полосатую флейту
Все это беспокоило тайну
как нежданное своеволие
Суть - когда замечаешь суть
когда в белесой глубине осени
кричит смеется ворона
и вязкий голос двужильных собак
неудержимо чует ее
Больше - ни слова


Полдень


Пружинит воздух -
он лиловой кожей
в изгибе открывает путь
цветения,
и тяжелей гнездо, и смерть
не опускается на дно искрящегося меда.
Земля в испарине, что сохнет,
втекая в древесину -
так череда часов крепчает
в плену изменчивости нашей.
Жизнь ломится в смолистый полдень
и ту неловкость исключает, что держит дрожью
стебель перед ветром.
Как водоем прекрасен - он вбирает
до глубины сиянье мака!
Любовь поспешна! И уста
чреваты солью и молчаньем.



Джек Керуак


Погасить лампу и яркие слова
Ваза глядит в упор на собственное дно
У изножья взблескивает джаз
прокладывая щель
между
твоим сознанием и музыкой
Опиум-смерть словно оползень
катится в кровь
Дервиш дервиш ты бродил по дороге
вплетенной в твои расхристанные сандалии
То что казалось тебе воображением
стало спокойствием -
ты подумал: мир всегда использует нас
Однако
твой добровольный уход
размытый вечностью -
это не цель но печальное средство



Перед фильмом

Квадрат стекла, предусмотрительно вставленный в дверь.
Солнечный свет на истертой дорожке, между рядами,
то сужается, то расширяется, словно
"звуковая лампочка" в полуиспорченном приемнике,
когда новые силуэты посетителей возникают
у двери и, войдя затем в шепчущий зал,
рассаживаются, притихшие совсем.
Это действие продолжается долго,
словно только оно значительно. А мы -
зрители, пока обманутые обещанием.
Дверь открывается - входит подросток:
брюки в черную полоску, просторная
клетчатая "шотландка", на шее водянистый блеск (цепочка).
В его лице та напряженность, которую обычно
взрослые скрывают. Нечто
в нем подсказывает, что он сейчас другой, чем раньше.
С ним девушка - наверно, старшая сестра. Они садятся.
Глаза у брата внимательны настолько, что можно их назвать
красивыми - они вперились в белизну экрана.
Брат произносит две-три фразы, и вид его хранит все ту же
возмутительную ясность, как будто говорит не он, а часть
его обличья. Вдруг он опускает
лицо до половины в ее плечо. И кажется,
что смотришь фильм, где актер, лишенный грима,
передает подобный переход иначе, чтобы заметили
не двое, но больше, как можно больше очевидцев:
с легким замешательством, и цель достигнута.
Но вот задергивают занавеску на двери
и солнце выгоняют из теплого
зала. Все это - словно
внушительный фокус, обращенный ко всем и никому.



Забытая местность

Все живое, если приходит сюда,
то лишь ненадолго - добавит тень
к другим теням и тотчас унесет ее. Сегодня
такой тяжелый ветер, что передвинул слякоть
от пустыря к мосту гнилому.
Гранит безмолвен. И собака
похожа на безмолвие. Она
увернулась от невинной пошлости воя,
и нервный толчок под шерстью и в лапах -
это слепок с прерывистого лая.
Перепончатый взгляд собаки вот-вот разорвется
от погони за мутно-зеленой птицей -
уклончивый плюмаж в осеннем воздухе.
Мужчины, вопреки увещаниям женщин,
порой появляются тут, т тогда их раздумья
идут в ином порядке - точнее, в беспорядке.
Их можно понять: ветер, пустырь,
приторная близость неведомых растений,
дома, перешагнувшие навязчивый слом, и нечто еще -
коварная скромность прошедших дней.
Год умирает, и ландшафт бледнеет по частям.
Эти части стихии предоставлены друг другу - даже
наиболее доступные взору не стоят на виду,
но лежат на поверхности. Легко
заметить верхушку единственной мирты, не тронув ее,
и, напротив, легко не заметить кусочек брезента
и коснуться его. Уловить
что-то одно, бесконечно родное, восприятие бессильно.
Остаток пейзажа - масштабность, в нее
уходят мужчины, уезжают домой
по тряской дороге в пыльном автобусе.
Страх покидает мужчин, и дрожь в них другая,
чем та, что колеблет машину и холодные стекла.



Суббота. Зима

Холодок почерневшей земли, чередование улиц, высокая насыпь
с предупредительным скатом. Думать о прошлом -
не воскрешать старые чувства, а по-новому чувствовать. То,
что происходит сейчас (заразительный спор двух друзей)
вдоль дороги, уже имело развязку
с чужой предысторией. Говорливые острые волны,
колючие заросли под почтенной штукатуркой, разоренные домики
пропадают за каменистым пригорком. Всякий день
посторонние люди повторяют наш давний поступок
с такой регулярностью, что от него
остается одна окончательность. Однажды
в каком-нибудь скромном и отточенном фильме
промелькнет не лицо,
лишь неподдельное выражение в лице персонажа, которое
для тебя целый мир - ты когда-то
его представлял, движимый страстью, теперь же
видишь осмысленно, и безумия как не бывало.
Ждать оживляющей встряски,
которой не будет. Верить в нее или верить хотя бы
в то, что мы верим в нее - означает дарить
жизненность той среде, которой, в сущности, нет.
Узел улиц. Мальчики парами на велосипедах -
одинаковые лица, но с некой общей устремленностью,
делающей каждого из них исключительным.



***


Утренний гул мотоцикла, или чья-то мысль,
вошедшая в тебя с хриплым голосом подростка,
или событие, лишенное центра, или чья-то рука, наконец,
взявшая руку твою, не достигнут глухой окраины,
где путника встречают крохи зданий и хищные скулы камней. Вдали -
дикий абрис пустынного пляжа. Вот исподволь
теряешь беглость мысли, обретая
устойчивость - такую же, как это захолустье.
Оцепеневшая птица глядит сквозь крохотную щель густой листвы
на мир, внушая страх своей невинностью. Так,
наверное, смотрят в пустоту? И много ли нужно
для счастья? Воробьи вспорхнули, прыгнули.
Резкий трепет воздуха - сообразно
величине малых птиц. Прекрасное чувство
может казаться прекрасным, а не являться таким, потому что
мы выражаем его приблизительно. Большая часть
бесконечных слов уходит на то,
чтоб найти единственный смысл в конце горячей беседы,
когда за окном остается дождь. Впрочем,
какие-то капли время от времени брызжут сквозь форточку
и падают на пол, не проникая в наш разговор
хотя бы утвердительной точкой.



Воскресное утро

Бесконечное поле под мелкой зеленью
и ласковый лоск бодрящего горизонта.
В зелено-серой листве свежие контуры ветра - так
алмаз взрезает стекло. В тутовом саду -
грузная корова, впитавшая, точно
громадная коричневая губка,
свои очертания. Барахтаются стрекозы -
приток опасливых бусинок. Речной водоворот
зацепил птичье перо и, вращая, толкнул его в центр круга,
где самое узкое кольцо поглотило жертву,
слегка обнажив русло. Словно в страхе, впиваются в глину
травы. Корова сдирает эти волокна с земли,
оставляя их пальцы и почву, жует перетершимися губами.
В ее глазах нет страсти, но они
захватили черные обводы мух. В ее отрешенности
есть, пожалуй, неистовство, только оно
скрыто, когда ты смотришь,
как на заднем плане мальчик бежит за мячом,
пока не становится совсем маленьким,
и мяч исчезает раньше ребенка.