Айзек Башевис ЗИНГЕР
ДРУГ КАФКИ
перев. с англ. Георгия Начинкина

Я услышал о Франце Кафке за годы до того, как стал читать его книги, от его друга Жака Кона, бывшего артиста Еврейского театра. Я говорю "бывшего", потому что в то время, когда я знал его, Кон не играл. Это было в начале 30-х годов, и Еврейский театр в Варшаве стал терять своих зрителей. Сам Жак Кон был большой дряхлый человек. Хотя он все еще одевался, как щеголь, его костюм был потрепан. Он носил монокль в левом глазу, высокие ботинки и котелок. Циники из Варшавского еврейского клуба писателей, которой мы оба посещали, прозвали его "лордом". Он упорно старался оттягивать плечи назад, хотя со временем все больше и больше сутулился. Из того, что оставалось от некогда желтых волос, он создавал какое-то подобие моста над голым черепом. По традиции старого театра он время от времени принимался говорить на онемеченом идише, особенно когда рассказывал о своих отношениях с Кафкой. В последнее время он начал писать статьи для газет, но издатели единодушно отказывались от его рукописей. Жил он в мансарде где-то на улице Лешно и постоянно болел. В клубе о нем ходила шутка: "Весь день он лежит в кислородной камере, а ночью встает Дон Жуаном."

Мы встречались в клубе по вечерам. Дверь медленно открывалась, чтобы впустить Жака Кона. У него был вид важной европейской знаменитости, снисходящей до посещения гетто. Он оглядывал все вокруг и кривился, будто показывая, что запахи селедки, чеснока и дешевого табака ему не по вкусу; бросая презрительный взгляд на столы с изорванными газетами, сломанными шахматными фигурами и пепельницами, полными сигаретных окурков, вокруг которых сидели члены клуба, без конца споря о литературе пронзительными голосами. Он качал головой, будто говоря: "Чего можно ждать от таких балбесов?" Едва заметив, что он входит, я клал руку в карман и приготавливал злотый, который он неизбежно у меня занимал.

В этот вечер Жак, казалось, был в лучшем настроении, чем обычно. Он улыбнулся, показав фарфоровые зубы - они были плохо пригнаны и слегка шевелились, когда он говорил - и важно, словно на сцене, прошел ко мне, протянул костлявую ?уку с длинными пальцами и спросил: "Как поживает восходящая звезда?"

- Уже так?

- Я говорю серьезно. Серьезно. Я узнаю талант, едва я его вижу, даже несмотря на то, что у меня самого его нет. Когда мы играли в Праге в одиннадцатом году, о Кафке никто и не слышал. Он пришел за кулисы, и едва я его увидел, я понял, что стою рядом с гением. Я это почуял, как кошка чует мышь. Так вот и началась наша великая дружба.

Я слышал эту историю много раз, и в не меньшем количестве вариантов, но я знал, что мне придется выслушать ее еще раз. Он сел за мой столик, и Маня, официантка, принесла нам стаканы с чаем и печеньем. Жак Кон поднял брови над своими желтоватыми глазами, белки которых были пронизаны маленькими кровавыми сосудиками. Выражение его лица будто говорило: "Вот это варвары и называют чаем?" Он положил себе пять кусков сахара и стал мешать, крутя оловянной ложкой. Большим и указательным пальцем, ноготь которого был необычайно длинен, от отломил маленький кусочек печенья, положил его себе в рот и сказал: "Nu ja", что значило: "Прошлым желудок не наполнишь."

Все это была игра. Он был из семьи хасидов, жившей в небольшом польском городе. Его имя было не Жак, а Янкель. Тем не менее он много лет жил в Праге, Вене, Берлине, Париже. Он не всегда был актером Еврейского театра - играл во Франции, и в Германии. Он дружил со многими знаменитостями. Он помог Шагалу найти мастерскую в Бельвилле. Он бывал частым гостем Израэля Цангвилля. Он играл в одной пьесе под руководством Рейнгардта и ел с Пискатором холодное мясо. Он показывал мне письма, которые получал не только от Кафки, но и от Якоба Вассерманна, Стефана Цвейга, Романа Роллана, Ильи Эренбурга и Мартина Бубера. Все они обращались к нему по имени. Когда мы лучше узнали друг друга, он даже дал мне посмотреть фотографии и письма знаменитых актрис, которые были его любовницами.

"Одолжить" Жаку Кону злотый значило для меня прикоснуться к Западной Европе. Даже то, как он носил тросточку с серебряной ручкой, казалось мне необычным. Он и курил свои сигареты не так, как мы это делали в Варшаве. У него были утонченные манеры. В тех редких случаях, когда он упрекал меня, он всегда умел пощадить мои чувства каким-нибудь изящным комплиментом. Больше всего я восхищался тем, как Жак Кон обращался с женщинами. Я был робок с девушками - краснел, смущался в их обществе, а Жак Кон обладал уверенностью маркиза. Он умел сказать что-нибудь приятное самой непривлекательной женщине. Он льстил им всем, но всегда тоном добродушной иронии, с разочарованно-усталым видом гедониста, который уже всего попробовал.

Он заговорил со мной откровенно: "Мой юный друг, я практически импотент. Это всегда начинается с развития сверхутонченного вкуса - если вы голодны, вам не нужны марципан и икра. Я достиг состояния, в котором ни одна женщина не кажется мне действительно привлекательной. От меня не укрыть ни одного недостатка. Платья, лифчики для меня прозрачны. Меня больше не обманывают ни косметика, ни духи. Я потерял свои собственные зубы, но стоит женщине открыть рот, как я замечаю ее пломбы. Это, кстати, было проблемой Кафки, когда надо было писать: он видел все недостатки - свои и всех других. Большая часть литературы производится такими плебеями и халтурщиками, как Cоля и д'Аннуiцио. В театре я видел те же недостатки, которые Кафка находил в литературе, и это нас сблизило. Но, как ни странно, когда дело касалось оценки театра, Кафка был совершенно слеп. Он до небес превозносил наши дешевые еврейские пьесы. Он безумно влюбился в одну бездарную актрису, мадам Чиссик. Когда я думаю о том, что Кафра любил это создание, мечтал о ней, мне стыдно за человека и его иллюзии. Но бессмертие не привередливо. Каждый, кто случайно соприкоснулся с великим человеком, входит с ним в бессмертие, часто в грубых сапогах.

Вы не спрашивали меня как-то раз, что заставляет меня продолжать, или я придумал, что вы меня спрашивали? Что дает мне силу переносить бедность, болезнь и, что хуже всего, безнадежность? Это хороший вопрос, мой юный друг. Я задал тот же вопрос, когда я в первый раз прочел Книгу Иова. Зачем Иов продолжал жить и страдать? Чтобы под конец у него было больше дочерей, больше ослов, больше верблюдов? Нет. Ответ в том, что это было ради самой игры. Мы все играем в шахматы с роком. Он делает ход - мы делаем ход. Он пытается поставить нам мат в три хода - мы пытаемся этого избежать. Мы знаем, что не можем выиграть, но нас тянет дать ему хороший бой. Мой противник - суровый ангел. Он воюет с Жаком Коном, используя все свои уловки. Сейчас зима; холодно, даже если горит печь, а моя печь не топилась месяцами и хозяин отказывается ее починить. Кроме того, у меня не было денег, чтобы купить угля. В моей комнате так же холодно, как на улице. Если вы не жили в мансарде, вы не знаете силу ветра. Стекла в моем окне дребезжат летом. Иногда кот забирается на крышу рядом с моим окном и визжит всю ночь, как женщина в родах. Я лежу под моими простынями, а он орет ради кошки, хотя, может быть, он просто голоден. Я мог бы дать ему немножко поесть, чтобы его успокоить, или прогнать его, но, чтобы не умереть от холода, я заворачиваюсь во все тряпье, какое у меня есть, даже в старые газеты - стоит чуть шевельнуться, и все сооружение разваливается.

Но все-таки, мой милый друг, раз уж вы играете в шахматы, лучше играть с достойным партнером, чем с сапожником. Я восхищаюсь моим противником. Иногда его изобретательность меня очаровывает. Он сидит там наверху, в учреждении на третьем или седьмом небе, в том отделении Провидения, которое управляет нашей маленькой планетой, и у него одна задача - загнать Жака Кона в ловушку. Его инструкции таковы: "Сломать бочонок, но не дать вытечь вину." Именно так он и сделал. Только чудом ему удается сохранять мне жизнь. Мне стыдно сказать вам, сколько лекарств я принимаю, сколько таблеток проглатываю. У меня есть один друг, он аптекарь, иначе мне это было бы не по средствам. Прежде чем лечь спать, я глотаю таблетку за таблеткой - всухомятку. Если я пью, мне приходится мочиться. У меня неприятности с простатой, и я и так должен вставать ночью несколько раз. В темноте категории Канта больше не применимы. Время перестает быть временем, и пространство - не пространство. Вы держите в руке какой-нибудь предмет, и вдруг его больше нет. Зажечь газовую лампу - не простая задача. Моя мансарда кишит демонами. Иногда я обращаюсь к одному из них: "Эй, ты, Уксус, сын Вина, ты не хочешь прекратить свои мерзкие выходки?"

Некоторое время тому назад, посреди ночи, я услышал громкий стук в мою дверь и звук женского голоса. Я не мог понять, смех это или плач. "Кто это может быть? - сказал я сам себе. - Лилит? Нама? Махлат, дщерь Кетек Мрири?" Вслух я крикнул: "Мадам, вы ошиблись". Но она продолжает колотить в дверь. Потом я услышал стон и шум падающего тела. Я не осмеливался открыть дверь. Я принялся искать спички - чтобы обнаружить, что держу их в руке. В конце концов я встал с кровати, зажег газ и надел халат и тапочки. Я мельком взглянул на себя в зеркало, и отражение ужаснуло меня. Мое лицо было зеленого цвета и небрито. Наконец я открыл дверь - за ней стояла босиком молодая женщина в собольей шубе поверх ночной рубашки. Она была бледная, ее длинные светлые волосы были растрепаны. "Что случилось, сударыня?" - спросил я.

"Кто-то только что пытался убить меня. Я прошу вас, впустите меня, пожалуйста. Я просто хочу побыть в вашей комнате до рассвета."

Мне хотелось спросить, кто пытался убить ее, но я увидел, что она почти замерзла. Скорее всего, и пьяна. Я впустил ее и заметил на ее запястье браслет с огромным бриллиантом. "Iоя комната не отапливается", - nказал я ей.

"Это лучше, чем умереть на улице".

И вот так мы и стоим. Но что мне было с ней делать? У меня только одна кровать. Я не пью - мне запрещено - но один друг подарил мне бутылку коньяка, и у меня было несколько черствых бисквитов. Я налил ей коньяка и дал один из бисквитов. Алкоголь, казалось, оживил ее.

"Сударыня, вы живете в этом доме?" - спросил я.

"Нет, - ответила она, - я живу на Уяздовском бульваре."

Я понял, что она аристократка. Слово за слово я узнал, что она графиня, и что в этом доме живет ее любовник - необузданный человек, который держит у себя в квартире львенка. Он принадлежал к знати, но был изгоем. Он уже отсидел год в Цитадели за покушение на убийство. Он не мог посещать ее, потому что она жила в доме своей свекрови, и поэтому она приходила к нему. В эту ночь в припадке ревности он избил ее и приставил ей револьвер к виску. Короче говоря, ей удалось схватить свою шубу и убежать из его квартиры. Она стучалась в двери соседей, но никто не хотел ее впускать, и так она добралась до мансарды.

"Сударыня, - сказал я, - ваш любовник, вероятно, все еще ищет вас. Предположим, он вас найдет. Я давно уже не могу называться рыцарем."

"Он не осмелится поднять шум, - сказала она. - Он освобожден условно. У меня с ним все действительно кончено. Сжальтесь - пожалуйста, не выгоняйте меня посреди ночи.

"Как вы завтра попадете домой?" - спросил я.

"Я не знаю, - ответила она. - Я хоть и устала от жизни, но не хочу, чтобы он меня убил."

"Хорошо. Я во всяком случае не могу уснуть, - сказал я. - Ложитесь в мою постель, а я отдохну здесь в кресле."

"Нет. Я так не сделаю. Вы не молоды и вы не очень хорошо выглядите. Пожалуйста, ложитесь обратно в постель, а я посижу здесь."

Мы так долго торговались, что в конце концов решили лечь вместе.

"Вам нечего меня бояться, - заверил я ее. - Я стар и беспомощен с женщинами." Она, казалось, была совершенно убеждена.

Что я говорил? Да, неожиданно я очутился в постели с графиней, любовник которой в любой момент мог вломиться в дверь. Я укрыл нас обоих двумя простынями, которые у меня были, и не стал возиться, строя привычный кокон из всякой дребедени. Я был настолько ошарашен, что забыл о холоде. Кроме того, я почувствовал близость женщины. Странное тепло исходило от ее тела, отличавшегося от всех, знакомых мне - или, может быть, я просто забыл? Не испытывал ли мой противник новый гамбит? Последние несколько лет он перестал играть со мной всерьез. Вы знаете, существует такая вещь - юмор в шахматах. Мне рассказывали, что Нимцович часто подшучивал над своими соперниками. "Тонкий ход, - сказал я моему противнику. - Шедевр." Тут я сообразил, что знаю ее любовника. Я встречал его на лестнице - огромного мужчину с лицом убийцы. Какой забавный финал для Жака Кона - быть приконченным польским Отелло.

Я засмеялся, и она засмеялась в ответ. Я обнял ее и прижал к себе. Она не сопротивлялась. Вдруг произошло чудо. Я снова был мужчиной! Однажды я стоял в четверг вечером около бойни в небольшом селе и видел, как бык и корова совокуплялись, перед тем как их забьют ради Субботы. Я никогда не узнаю, почему она согласилась. Может быть, она мстила таким образом своему любовнику. Она целовала меня и шептала нежности. Потом мы услышали тяжелые шаги. Кто-то загрохотал кулаками в дверь. Моя девица скатилась с кровати и лежала на полу. Я захотел прочесть молитву умирающих, но мне было стыдно перед Богом - и не столько перед Богом, сколько перед моим издевающимся противником. Зачем доставлять ему еще и это удовольствие? Даже у мелодрамы есть свои пределы.

Этот заверь за дверью продолжал в нее колотить, и я был очень удивлен, что она не поддавалась. Он стал бить по ней ногами. Дверь затрещала, но держалась. Я был в ужасе, но что-то во мне не могло не смеяться. Потом грохот прекратился. Отелло ушел.

На следующее утро я отнес браслет графини в заклад. На полученные деньги я купил моей героине платье, белье и туфли. Платье было не того размера, и туфли тоже, но ей нужно было лишь добраться до такси - при условии, разумеется, что любовник не поджидает ее на лестнице. Странно, но в эту ночь он исчез и больше не появлялся.

Прежде чем уйти, она поцеловала меня и уговаривала ей позвонить, но я не такой дурак. Как говорит Талмуд, "чудо не случается каждый день."

И знаете: Кафка, как молод он ни был, находился во власти тех же внутренних запретов, которые мучают меня в старости. Они мешали ему во всем, что он делал - и в сексе, и в литературе. Он жаждал любви и бежал от нее. Написав предложение, он его вычеркивал. Отто Вейнингер тоже был таким - сумасшедший и гений. Я познакомился с ним в Вене. Он извергал потоки афоризмов и парадоксов. Одно из его изречений я никогда не забуду: "Бог клопа не создавал." Нужно знать Вену, чтобы по-настоящему понять эти слова. Но кто создал клопа?

А, вот и Бамберг! Посмотрите, как он ковыляет на своих коротких ногах - труп, отказывающийся покоиться в могиле. Неплохая мысль - открыть клуб для мертвецов, страдающих бессонницей. Зачем он ползает всю ночь туда-сюда? Зачем ему кабаре? Врачи от него отказались много лет тому назад, когда мы еще были в Берлине. Однако это не помешало ему сидеть в Романтишэс Кафе до четырех часов утра, болтая с проститутками. Однажды Гранат, актер, объявил, что устраивает у себя дома прием, настоящую оргию, и среди прочих он пригласил Бамберга. Гранат сказал каждому мужчине привести даму - свою жену или подругу. Но у Бамберга не было ни жены, ни любовницы, и поэтому он заплатил какой-то шлюхе, чтобы она с ним пришла. Ради этого случая ему пришлось купить ей вечернее платье. Общество состояло исключительно из писателей, философов и обычных интеллектуалов-прихлебателей. Всем им пришла в голову та же мысль, что и Бамбергу - они наняли проституток. Я там тоже был. Я сопровождал одну актрису из Праги, с которой долго был знаком. Вы знаете Граната? Дикарь. Он пьет коньяк, как содовую воду, и может съесть омлет из десяти яиц. Как только гости пришли, он разделся и стал бешено плясать со шлюхами - просто чтобы произвести впечатление на своих высокообразованных посетителей. Сначала интеллектуалы сидели на стульях и глазели. Через некоторое время они начали обсуждать проблему секса. Шопенгауэр сказал то, Ницше сказал это... Кто при этом не присутствовал, тому трудно вообразить, насколько смешны могут быть эти гении. Среди всего этого Бамбергу стало плохо. Он стал зелен как трава, и по нему потек пот. "Жак, - сказал он, - мне конец. Хорошее место, чтобы умереть." У него был приступ - почки или желчный пузырь. Я почти вынес его и доставил в больницу. Кстати, вы можете одолжить мне злотый?"

- Два.

- Как! Вы ограбили Польский Банк?

- Я продал рассказ.

- Поздравляю. Давайте поужинаем вместе. Вы будете моим гостем.

2.

Мы ели, когда Бамберг подошел к нашему столу. Это был маленький человечек, тощий, как чахоточный, весь скрюченный, с кривыми ногами. На нем были лаковые ботинки и гетры. Его островерхий череп прикрывало немного седых волос. Один глаз был больше другого - красный, навыкате, испуганный тем, что видит. Бамберг оперся о наш столик костлявыми руками и сказал своим кудахтающим голосом: "Жак, вчера я прочел "Замок" вашего Кафки. Интересно, очень интересно, но к чему он клонит? Для сновидения это слишком длинно. Аллегории должны быть краткими."

Жак Кон быстро проглотил то, что жевал. "Садитесь, - сказал он. - Мастер не обязан соблюдать правила."

"Есть некоторые правила, которые даже мастер должен соблюдать. Никакой роман не должен быть длиннее "Войны и мира". Даже "Война и мир" слишком длинен. Если бы Библия состояла из восемнадцати томов, ее давно бы уже позабыли."

"В Талмуде тридцать шесть томов, но евреи его не забыли."

"Евреи слишком много помнят. Это наше несчастье. Две тысячи лет тому назад нас вывели из земли обетованной, а теперь мы пытаемся вернуться туда. Сумасшествие, не так ли? Если бы наша литература всего лишь отражала это сумасшествие, она была бы великой литературой. Но наша литература до странности здрава. Ладно, хватит об этом."

Бамберг выпрямился, хмурясь от напряжения. Своими мелкими шажками он зашаркал прочь от столика. Он подошел к граммофону и поставил пластинку танцевальной музыки. В клубе писателей было известно, что за годы он не написал ни слова. Старик, оi учился танцевать под влиянием философии своего друга, д-ра Мицкина, автора книги "Энтропия разума". В этой книге д-р Мицкин пытался доказать, что человеческий интеллект обанкротился и что истинная мудрость может быть достигнута лишь в страсти.

Жан Кон покачал головой. "Полпинты Гамлета. Кафка боялся стать Бамбергом - вот почему он уничтожил себя."

"Графиня не звонила вам?" - спросил я.

Жак Кон вынул монокль из кармана и вставил его в глаз. "А что, если звонила? В моей жизни все превращается в слова. Все разговоры, разговоры. Это и есть философия д-ра Мицкина - человек в конце концов превратится в словесную машину. Он будет есть слова, пить слова, жениться на словах, отравляться словами. Кстати сказать, д-р Мицкин тоже был на оргии Граната. Он дошел до осуществления того, что проповедовал, но он мог бы с тем же успехом написать "Энтропию страсти". Да, графиня время от времени мне звонит. Она тоже интеллектуал, но без интеллекта. На самом деле женщины хоть и стараются, как могут, чтобы открыть прелесть своих тел, понимают смысл секса так же мало, как и нетеллект.

Возьмите мадам Чиссик. Что у нее вообще было, кроме тела? Но попробуйте только спросить у нее, что такое тело на самом деле. Сейчас она уродлива. Когда она была актрисой в пражские времена, в ней еще что-то было. Я играл с ней главную роль. Мы приехали в Прагу, чтобы заработать денег, и нашли ожидавшего нас гения - Homo sapiens в его высшей степени самоистязания. Кафка хотел быть евреем, но не знал, как. Он хотел жить, но и этого тоже не умел. "Франц, - сказал я ему однажды, ты молод. Делай, что мы все делаем." В Праге я знал один бордель, и я уговорил его сходить туда со мной. Он еще был девственником. Я лучше промолчу о девице, с которой он был обручен. Он сидел по горло в буржуазном болоте. У евреев его круга был один идеал - стать язычниками, причем не чешскими язычниками, а немецкими язычниками. Короче говоря, я его подговорил на это приключение. Я привел его в темную аллею в бывшем гетто - там и был бордель. Мы поднялись по перекошенным ступенькам, и я открыл дверь. Это было похоже на сцену из спектакля: шлюхи, сутенеры, гости, мадам. Я никогда не забуду этот момент. Кафка зашатался и потянул меня за рукав. Потом он повернулся и так быстро побежал вниз по лестнице, что я испугался, как бы он не сломал ногу. Выбравшись на улицу, он остановился, и его стало рвать, как школьника. По дороге назад мы прошли мимо старой синагоги, и Кафка начал говорить о големе. Кафка верил в голем, и даже в то, что в будущем может появиться еще один. Должны существовать магические слова, превращающие кусок глины в живое существо. Разве Бог, в соответствии с каaбалой, не создал мир, произнеся священные слова? В начале был Логос.

Да, все это одна большая шахматная партия. Всю мою жизнь я боялся смерти, но теперь, на пороге могилы, я перестал бояться. Ясно, что мой противник хочет играть медленно. Он будет и дальше брать мои фигуры по одной. Сначала он отнял у меня привлекательность актера и превратил меня в так называемого писателя. Едва сделав это, он снабдил меня параличом авторства. Следующим ходом он лишил меня потенции. Но я знаю, что до мата еще далеко, и это придает мне силы. В моей комнате холодно - пусть будет холодно. У меня нет обеда - я и без обеда не умру. Он старается мешать мне, я стараюсь мешать ему. Недавно я возвращался домой поздно ночью. Был жгучий мороз. Вдруг я заметил, что потерял ключ. Я разбудил привратника, но у него не было запасного ключа. От него разило водкой, а его собака укусила меня за ногу. Раньше я пришел бы в отчаяние, но тут я сказал моему противнику: "Если ты хочешь, чтобы я схватил воспаление легких, то все в порядке." Я вышел из дома и решил отправиться на Венский вокзал. Ветер едва не унес меня... В это время ночи мне пришлось бы ждать трамвая по крайней мере сорок пять минут. Проходя мимо Союза Артистов, я увидел свет в одном из окон и решил зайти. Может быть, мне удастся провести ночь здесь. На ступеньках я наткнулся на что-то ботинком и услышал звяканье. Я наклонился и поднял ключ. Это был мой! Шанс найти ключ на темных ступеньках этого дома был один из миллиона, но мой противник, кажется, боялся, что я испущу дух раньше, чем он приготовится. Фатализм? Называйте это фатализмом, если хотите."

Жак Кон встал и, извинившись, пошел позвонить по телефону. Я сидел и смотрел, как Бамберг на своих шатких ногах танцует с какой-то литературной дамой. Его глаза были закрыты, и он положил голову ей на грудь, как будто это была подушка. Казалось, что он танцует и спит одновременно. Жака Кона не было долго - намного дольше, чем обычно нужно, чтобы позвонить по телефону. Когда он вернулся, монокль в его глазу сиял. "Угадайте, кто сидит в другой комнате? - спросил он. - Мадам Чиссик! Великая любовь Кафки."

- В самом деле.

- Я ей рассказал о вас. Пойдемте, я хотел бы представить вас ей.

- Нет.

- Почему бы и нет? С женщиной, которую любил Кафка, стоит познакомиться.

- Мне не интересно.

- Вы стесняетесь, вот в чем дело. Кафка тоже стеснялся - стеснялся, как ешиботник. Я никогда не стеснялся, и, может быть, поэтому-то я ничего и не достиг. Мой дорогой друг, мне нужно еще двадцать грошей для привратников - десять для привратника в этом доме, и десять для привратника в моем.

Я вынул из кармана какую-то мелочь и дал ему.

- Так много? Вы наверняка ограбили сегодня банк. Сорок шесть грошей! Пиф-Паф! Что ж, если Бог есть, Он воздаст вам. А если Его нет, то кто играет во все эти игры с Жаком Коном?