|
Евгений ВЕНЗЕЛЬ
Евгений ВЕНЗЕЛЬ (р. 1947) - ленинградский поэт и прозаик. Стихи начал писать в 1962 г. Публикации: альманах "Fiorerri" (1965), поэтический ежемесячник "Голос" (1989, вып.5), журнал "Часы" (№10, 1978), антология "Острова" (1982). Рассказы Е.В. напечатаны в МЖ №5 (1985). По дороге на премьеру мы запаслись выпивкой на случай, если представление нам не понравится. Скинувшись мы купили две маленьких и бутылку цицки. Настроение у нас было приподнятое: К. купался в атмосфере нонконформистских премьер; сам однажды, по глупости участвовал в спектакле по "Пиру во время чумы", aде бездарно играл Вальсингама, - я в качестве человека бездомного был счастлив провести вечер не в изящной стойке у дверей мороженицы, а в теплом доме архитектора, где помимо "Невского проспекта", разыгранного нашими молодыми друзьями, нам уже было обеспечено известное количество алкоголя... У входа самые здоровые представители студии Г. с тряпичными красными повязками на рукавах сдерживали премьерную публику. Разного рода неумытки осаждали дверь. Петербург давно беден вечерними развлечениями, тем более такими прогрессивными, как предстоящее. В ужасной ажитации, выпуская клубы пара из разгоряченных глоток, вся петербургская шушера рвалась, требовала, толкалась и умоляла недреманную стражу. Некоторые пытались проскочить на арапа, используя имя Г. как заклинание, способное приоткрыть дверь, iо эти наивные и вульгарные попытки пресекались мрачными гекатонхейрами, одержимыми клановым духом и презрением к непосвященным (качества, которые прежде всего воспитывает молодой режиссер-нонконформист у своих подопечных для создания мощного силового удара вокруг только что народившегося, и еще слабого детища, ограждая его тем самым от вредного влияния мирской распущенности и суеты). Мы прошли с блеском, поскольку я заблаговременно разжился пригласительным билетом, любезно всученным мне самим Г. Девица, увязавшаяся за К., печально и беззащитно маячила в стороне, не решаясь приблизиться к своему кумиру. Билет давал право входа только для двух персон. Я сказал: Давай протащим ее. Но К. ответил: На фиг. Я ее не звал. - Подавленный его жестокостью, я встал в гардеробную очередь. Однорукий служитель принимал одежды: пальто из джинсовой ткани с меховыми воротниками, куртки, отлиaающие зловещим блеском, наконец просто шубы, добротные толстые пальто с каракулевыми отворотами, пальто поплоше, пальто реглан и пальтишки мышиного цвета с оторванными вешалками. Последние вызывали гнев гардеробщика. Он отказывался их принимать, бормоча: Не положено, не положено... Несчастные запустехи сбились в небольшую группу и обменивались понимающими и горькими улыбками. Или раздобывай иголку, или плати полтинник, - было написано на их невеселых физиономиях. Упитанные и приятно-возбужденные лица инженерно-технических работников свидетельствовали, что не теряя в лояльности, они льнут сердцем ко всему прогрессивному в искусстве. Из толпы их выделял добропорядочный вид и испуганные глаза - они с ужасом глядели на неумытков, ведших себя по-обыкновенному, крикливо и развязно (что сами неумытки считали, наверно, непременной принадлежностью рaскованного артистизма в поведении). К. освободился от пут своего английского пальто и неторопливо причесывался у небольшого зеркала. Я закурил, трусливо оглядываясь, но убедившись, что никто не бросается на меня с руганью, сделал замечательно глубокую затяжку и очень долго выпускал дым. Переговариваясь и блистая чистыми одеждами, премьерная толпа поднималась по лестнице. Непринужденно толкаясь и демонстрируя законченную пластику движений, мы двинулись следом. Все сидячие места в зале были заняты. На стульях, расставленных каре напротив места, занятого под сценическую площадку, расселась часть самых шустрых неумытков и парочки итеэров, которые - голова к голове - о чем-то шушукались, создавая звуковой фон - густой и однообразный, словно несколько сотен вентиляторов, работающих в разном режиме. Пройдя сквозь строй, образованный частью публики, зажатой между стеной и спинками стульев, мы пробрались в дальний от сцены угол зала рядом с эстрадой, где уже расположился небольшой оркестр. Я отметил девицу в круглых очках, обнимавшую контрабас, двух длинноволосых альтистов, флейтиста и фаготиста, дружно продувавших мундштуки, ударника и дирижера со скрипкой, который что-то втолковывал оркестрантам. Мы заняли сидячие места возле рояля. К. положил кофр с выпивкой на пол и втихаря закурил. Озираясь, я поднял взгляд и на галерке, опоясывавшей с трех сторон зал, увидел Г. Он опирался руками на барьер и подобно полководцу на стратегической вершине холма мрачно и возбужденно разглядывал шумящую залу. От радости я пихнул К. в бок: Полюбуйся! К. тотчас же замахал рукой, приветствуя виновника торжества, но тот, поблескивая темными стеклами очков, не заметил его усилий - слишком уж он был заворожен волнующей картиной: возбужденной публикой, разминающимся оркестром и фигурами студийцев, мельтешащими в последних приготовлениях. Хотите посмотреть на режиссера? громко спросил я у девицы, стоявшей ко мне спиной с театральным биноклем в свободно опущенной руке. Она с неудовольствием оглянулась. Мой тон показался ей неприлично веселым. В храмине нонконформизма игривой веселости места нет. Вытянув руку, я указал перстом на галерку и, повинуясь указующему жесту, рублика стала задирать головы и смотреть в нужном направлении. При этом я выкрикивал: Это он! Вот он! Это режиссер! Смотрите на него! - Г., почувствовав какое-то новое движение в толпе, высунулся в полкорпуса в пустоту, так что его руки оказались глубоко под животом, выискивая эпицентр беспорядка, и наконец заметил нас. С недовольным видом он сделал несколько приветственных взмахов рукой. Не следовало ему этого делать! Публика приняла их на свой счет и сдержанно зааплодировала. Г., которому хотелось, оставшись незамеченным, с высоты галерки насладиться зрелищем перезаполненной залы, отскочил от барьера и с рассерженным видом убежал влево, скрывшись таким образом из поля зрения. Сейчас он нас выставит, сказал К. - Не выставит, - ответил я. Шум загустел: все на разные лады обсуждали появление режиссера в таком неожиданном месте как галерка. Сцены как таковой не было. Ее символом служила занавеска, разрисованная гротескными длинными фигурами на фоне стилизованного петербургского пейзажа. Она колыхалась. Высовывались какие-то ряженые, сновали молодые люди со стульями, выстраивая их, чтобы образовать еще один ряд партера, - в обычной театральной зале он оказался бы на авансцене. Вдруг погасли люстры и зажглись театральные фонари. Один засиял на том самом месте, где несколько минут назад стоял Г., приготовляясь к сражени? за высокое неконформное искусство. Дирижер, держа скрипку в левой рукa, взмахнул правой; смычок, трепеща, замер, оркестр выпрямил спины, пианистка приподняла руки над клавиатурой и... заиграла музыка. Хочу напомнить тебе, - сказал я, - в тот самый миг, когда представление надоест, открываем маленькую. Но ни секундой раньше! А если спектакль окажется гениальным, выпьем по окончании. К. согласно махнул головой и уставился на сцену. А там! там, раздвигая занавеску посередине и высоко поднимая колени в танце, - под бравурную мелодию, откалываемую оркестром не без блеска, - выскакивали персонажи! Принимая все новых танцоров из-за занавески, они постепенно образовывали скачущий круг. Дирижер экстатически размахивал скрипкой, принимаясь иногда с бешеной энергией пиликать на ней, - увлекая оркестрантов на отчаянно громкие и пронзительные звуки. Да, тут темпераменту хватило бы на целое Певческое поле! - И его маленький оркестр не смог бы вместить, даже если захотел, - ни его бешенства, ни его темперамента, ни его дирижерского нахрапа... Больше всего он напоминал мне Утесова в "Веселых ребятах", где ему приходится волею случая, спасаясь от пожарников, мыкаться на лестнице, воздвигнутой на сцене, - а симфонический оркестр, зная о причудах заезжей знаменитости, за которую и принимают Утесова, играет знаменитую рапсодию Листа, принимая прыжки и беготню ловимого за парадоксальный способ дирижирования. Ударник, зараженный энергией руководителя, с такой силой лупил по тарелкам и барабанам, что несчастный рояль, за которым сидела тихая с виду и интеллигентная девушка, - постанывал и резонировал. Я почувствовал это, прислонившись к нему... Отплясавши эту своеобразную увертюру к спектаклю, настроившую меня на легкомысленный лад (того ли хотел режиссер?), персонажи убрались за занавесь. Фигурант в черном трико зацепился, неудачно дрыгнув ногой в непосредственной близости от нее, и двое других, проявив находчивость, которую в таких случаях так ценят в театрa, помогли ему отцепиться, широко раскрыв занавеску и обнажив то, что на сцене именуется арьером и всегда тщательно закрывается черным бархатом, чтобы, как говорят актеры - "не засветиться". Вот повстречались на Невском Пирогов да Пискарев. Пир и Писк. Пир неутомимой, неунывающей ни в каких обстоятельствах пошлости и писк тощего петербуржского интеллекта, с мечтательностью e нерешительностью, легко доходящими до идиотизма... Поручик Пирогов, длинный рыжий паренек, с длинными руками и ногами, одетый в нечто напоминающее зеленый военный сюртук с короткими фалдочками, Пискарев в крылатке, с печальным лицом женевского студента в круглых маленьких темных очках, отчасти придававшими ему вид слепца. Вот они встретились и разбежались за своими красавицами. Жертву общественного темперамента представляла длинная девица с живой мордочкой, выполненная в духе обложек американских иллюстрированных журналов. На нечто вроде платья Татьяны Лариной из второго акта оперы был накинут плащ, опускавшийся ниже щиколоток. Трагически размахивая руками, несчастный Пискарев устремился за ней влево. Немецкая красавица, тоже девица роста немаленького с грустными глазами на миловидном лице, двинулась направо, поминутно оглядываясь и приподнимая полу своего плаща. Поручик, приплясывая от похотливого нетерпения и как бы желая сразу же заключить ее в объятия, заскакал следом. Шестеро фигурантов, принадлежность коих какой-нибудь определенной группе носителей зла мне не удалось установить (они могли быть трактованы двояко: либо в качестве чертей, либо в качестве духов наших родных болот), исполнили пластический комментирующий этюд, делая пассы руками и ногами. Музыка визжала и клокотала. Я облизнулся. У одной из чертовок (духинь?) стан был изогнут препленительно. Мне сразу захотелось поехать с ней на Остров Любви, по слову Тредиаковского. Увы, это было невозможно... Я тяжело вздохнул, решив сублимироваться. - Может быть, начнем, обратился я к К. - Погоди немного, ответил тот, увлеченно-прищуренными глазами наблюдая за разворачивающимся действием. Он беспрерывно курил, отгоняя дым рукой, но эта, в общем-то, гомеопатическая мера мало помогала делу. Девица с биноклем, страдая, гневно оглянулась, хотела что-то сказать, но не сказала ничего, - но я заметил даже в тусклом красноватом освещении, что ухо ее наполнилось кровью сдерживаемого негодования. Но все-таки ты не сказала ничего, дура проклятая, подумал я, и на том тебе спасибо! Ошельмованный очарованием прелестной фигурантки я утерял всякую возможность следить за сценой. Сел было на рояль, который все еще постанывал, но сполз, поняв, что мне уже не настроиться на нужный лад, - тогда я опустился на корточки и вытащил маленькую. После основательного глотка я с удовольствием раскурил сигарету и толкнул К. в ногу. Он обернулся и туманным взором оглядел мою скрюченную фигуру, но быстро сообразивши, присел рядом: Не выдержал? - Не могу больше, брат, - ответил я и всучил ему бутылочку. С вниманием, обостренным национальным напитком, я на короткое время превратился в чрезвычайно внимательного зрителя и слушателя. Пирогов тем временем пришел заказывать шпоры. Шиллер был в кожаном переднике и говорил с очень странным акцентом. Все было хорошо, одно было плохо: наши манипуляции не оставались тайной для оркестра, который не был занят непрерывно, а только иногда вступал для усиления комического или драматического эффекта. Особенную тревогу вызывал дирижер: его внушительная стать, его темперамент и возможная преданность неконформной идее делала его, с моей точки зрения, наиболее опасным свидетелем наших забав. Я представлял, как сочтя наше поведение профанирующим любимую идею, он обрушит свою увесистую скрипку на беззащитный затылок. Я с опаской поглядывал на него, каждую минуту ожидая какой-нибудь гадости. Единственное обстоятельство, которое я рассматривал как выручающее, было то, что К. в неконформистских кругах пользовался большим авторитетом и был своеобразным диктатором модуса вивенди, - живя в Питере, как в каком-нибудь Лондоне или Нью-Йорке. Думаю, что Ален Гинзберг или Джек Керуак приняли бы его с удовольствием в свою теплую компанию, несмотря на солидную разницу в возрасте. Ибо многое было в К., но аматерства не было и в помине. Помимо этого его в высшей степени благородное дружелюбие напоминало кое-кому молодого лорда, а в России, у которой своих лордов никогда не было, их за это особенно уважают и прощают многое, что англичане лорду никогда бы не простили, как общество людей свободолюбивых и неуклонно пекущихся об личном достоинстве. Спектакль шел без антракта. К его середине мы прикончили вторую маленькую. Девица с биноклем всею спиною выражала уже не гнев и раздражение человека, которому мешают смотреть, а мистический ужас перед циничными поругателями неконформного искусства. Мне стало ее жалко. Я подумал о том, сколько усилий мне пришлось бы истратить, вначале для удобства женившись на ней, чтобы постепенно прививать ей здоровые вкусы и понятия, а привив, развестись и выпустить эстетически подкованной на обе ноги в необъятный океан жизненных и художественных впечатлений. Публика от волнения надышала зал, стало душно. Я снял свитер и непринужденно обмахивался рукой. Но после второго визита Пискарева в зале пригасили свет, актеры покинули площадку и чей-то приятный голос запел: Я ненавижу свет однообразных звезд... Я насторожил уши. Певец, медленно двигаясь по галерке и останавливаясь, чтобы спеть самые чувствительные места, обошел ее всю и скрылся под заслуженные честно аплодисменты зрителей. Да, этот мог обойтись без клаки! - А знаешь, он ничего спел, - сказал я, расчувствовавшись. - Он хорошо поет, - с важностью ответил К. и, как всегда что-либо утверждая, закинул назад и выставил адамово яблоко. Певец мне понравился: он был тощ, длинен и искусно подыгрывал себе на гитаре. Мы открыли цицку и осушили ее за здоровье певца, а заодно уж и за автора слов. Слегка опьянев, мы разлакомились, ханжески сожалея, что больше нечего выпить, и что нам не пробраться в ресторан, поскольку проходы были запружены. За приятными разговорами и занятиями и время идет незаметно! Вдруг включили люстры и я удивленно сказал: Вот оно и кончилось... Оркестранты остуженно и деловито начали убирать инструменты. Дирижер подошел к К. поговорить. Вот сейчас он и врежет, подумал я с обидой. Но напротив! К. представил меня, и я был приятно поражен, поняв, что никаких мстительных чувств он (дирижер) к нам не испытывает. Руководитель оркестра только вскользь слегка пожурил нас, но на вопрос К., не мешали ли мы им играть, - ответил отрицательно. Потом К. побеседовал с оркестрантами, и все они выразили любовь и почтение, а флейтист и фаготист, продув мундштуки, стали зазывать его в гости, но К. отказался, выразив им признательность и принеся свои сожаления... - Старик, - сказал К., продираясь через завалы итеэровских тел, рванули в ресторан, а то все места расхватают! - Я пойду впереди, как бывший дискобол, - заявил я, - и, используя правое плечо как форштевень, и держа менее корпулентного К. в кильватере, методично начал продираться сквозь медлительное месиво послепремьерной публики. А она обменивалась весьма глубокомысленными замечаниями и делилась первыми впечатлениями, не хуже тех, которыми обменивались герои "Театрального разъезда". Мы бегом достигли ресторана и плюхнулись за свободный столик налево от входа. Закурили. Свитер я повесил на спинку стула. Но захмелевшему К., как оказалось, мало было одного моего общества. Пойду пообщаюсь с народом, сказал он, поздравлю и вернусь, а ты пока закажи что-нибудь! Он нацепил на плечо кофр, с которым не любил расставаться, и удалился. Интересно, а есть ли здесь архитекторы? - подумал я, со значительным и гордым видом оглядывая зал. Имело место несколько густо раскрасневшихся харь с разнообразно выстриженными бородами, - такое можно увидеть весной на Поклонной горе, во время собачьей выставки, да и то, если немного повезет. - Наверное, это и есть архитекторы, - с надеждой сказал я себе, - не может быть такого, чтобы в ресторане дома архитекторов не было ни одного архитектора, это было бы неестественно и несправедливо, правда, сегодня вечер из ряда вон: триумфальный праздник нонконформистского молодого авангардистского искусства - не больше, не меньше, черт возьми! - а все равно архитекторов должно тянуть в родной ресторан, куда же им деться в огромном мире, как не под его светлые своды, к собратьям по профессии, к столам с закусками, к окнам, забранным тяжкими ставнями! Подошла официантка. На свинцовой груди ее топорщилась непомерная брошь, а в тяжелой кисти она несла меню, побывавшее, если судить по засаленной бумаге, как минимум в чьем-нибудь супе и чудом оттуда выбравшееся. В ее облике было столько развязной и мрачной холодности. Куда там служителю обычного партикулярного ресторана среднего пошиба. Эта была матерая клубная официантка, в кармане ее нечистоai передника наверняка тлел длиннейший мартиролог, составленный из цифирок, нацарапанных карандашом, с кодовым обозначением имен задолжавших... Она сознавала свою власть над беспутными душами архитекторов, знала, и холод был в ее толстом сердце. Холод, родные мои... - Заказыввйте, - сказала она, глядя точно на зюйд-зюйд-вест. Я же находился приблизительно на норд-норд-весте. - Бутылку водки, салат и какое-нибудь мясо, - сказал я, глядя снизу в ее фиолетовый подбородок, вспомнил, что нет пепельницы и добавил: И пепельницу, пожалуйста... - Есть бифштексы, ромштексы, антрекоты и цыплята-табака, - отречетатировала служительница, - теперь она разглядывала, стоя в пол-оборота ко мне, пожилого пьяницу с шотландской бородкой в каком-то полосатом костюме с аквамариновым галстуком, съехавшим на левые груди: он что-то горячо втолковывал своему лысому собутыльнику, украшенному бородкой а-ля нарком Луначарский. Оттуда летело: Двести! Триста! вы-ста! Да мы-ста! - А лангеты у вас есть? - вопросил я. - Есть, ответила она и вдруг перенесла внимание на меня: А бутылка водки не многовато? - Сейчас еще подойдут, ответствовал я, итак, два лангета, салат и бутылку боржому. - Боржома неo, - отрезала она, но тут же обнадежила: Есть полюстрово. - Хорошо, - немедленно согласился я. - Все? Спросила она. - Все, - закончил я. Я курил уже третью сигарету. Первые две я затушил о спичечный коробок и теперь его неопрятный вид раздражал меня. Не рассчитывая, что моя просьба будет выполнена расторопно, я стащил пепельницу с соседнего стола, убедившись вначале, что на мои действия никто не обращает внимания. Вернувшись с добычей, я увидел возле моего столика плотного человека в добротном костюме с сигарой. Этого только не хватало! - в сердцах подумал я. Однако же поздоровался с ним. Был на премьере? Спросил он. - А какого же черта я, по-твоему здесь? - Ну-ну, не задирайся, мало ли зачем, может, зашел поужинать. Я часто здесь ужинаю. Хочешь сигару? - Нет, благодарю, я курю сигареты. - А я перешел на сигары, они полезнее. - Вот и кури на здоровье, сказал я раздраженно. - Все задираешься? С горечью произнес владелец сигары. Мы столько лет с тобой знакомы, можно было бы начать общаться по-человечески, мы ведь не дети уже... - Я в самом благодушном настроении, - ответил я. Но ты же знаешь, гордыня моя велика! - Велика тебе на два номера, - пошутил сигарный человек и спросил, пытливо глядя маленькими глазками: Пишешь? - Разговаривая, он держал свою круглую голову так, как будто у него не хватало одного шейного позвонка. - Мало, - ответил я. - Надо как-нибудь собраться, почитать друг другу. У меня всегда на такой случай в холодильнике стоит бутылочка пшеничной. Кстати, ты не знаешь, продает ли кто-нибудь иконы? - Из моих знакомых никто, сказал я и подумал: вот фигос тебе под нос, знаю я твою пшеничную водку, будешь нудить два часа, потом попросишь мнения, а что я тебе, графоману ужасному, отвечу? Ведь все мое гражданское мужество сводится к тому, что у меня язык не поднимется похвалить то, что мне не нравится. Так что не пить мне твоей пшеничной aодки (хотя водка сама по себе вещь, конечно, неплохая), а тебе не придется кривляться, выслушивая мой реприманд. - Когда мало пишешь, то и читать не хочется, - сказал я вслух. - Понятно, - ответствовал сигарный человек: мол, мы тоже в этом деле понимаем, сами пишем. - Принесли водку и полюстрово. Налить? - предложил я. - Спасибо, - отказался владелец сигары. Я сегодня пью коньяк, у меня сегодня коньячный день, - рассмеялся он. В дверях показался К. Официантка вынула из рабочего столика хлеб и поставила на стол. К. вопросительно посмотрел на моего собеседника. Я заметил, что он вернулся гораздо более оживленным: глаза его сияли. Популярность и здесь сделала свое дело: неконформисты поднесли ему. Сигарный человек тоже заметил К. и торжественно вышел из ресторана. А я выпил за кулисами, - сказал К. - Поздравил с премьерой? - Конечно, - ответил К., разглядывая водку. - Г. видел? - Ругался? - Сказал, что мы чуть не сорвали ему спектакль. - М-да. - Давай выпьем, - предложил К. - А как у меня физиономия, не очень красная? - Ты бледен, старик. Не дожидаясь лангетов, мы хватили по рюмке, причем К. закусил сигаретой, а я рукавом рубашки. Через минуту-другую я заалел. На руках появились красные пятна, и я знал, что сейчас они расползаются по спине. К. же сохранял приятную бледность, так завлекательно описанную Дюма-пером в "Графе Монте-Кристо". Хорошо вам, бледным и тощим, а нам, апоплексическим толстякам, и белый свет не мил! - Не кокетничай, - заметил E. Не такой уж ты толстый. Филиппика заворочалась у меня под сердцем. Будучи патентованным еврейским красавцем от рождения, - начал я, - и комплиментщиком по темпераменту, а также гнусным соглашателем по призванию... Кстати, эта терминология выработана в борьбе со всякими уклонистами и попала в лексикон через газету "Правда". - Так что, будучи гнусным соглашателем по призванию, ты, подобно прогорающему императору, слишком легко раздаешь ленточки Почетного легиона, а со мной этот номер не пройдет: я, в течение тридцати лет заглядывая в зеркало, сумел составить беспристрастное мнение о собственной наружности и мнение нелицеприятное, прости за каламбур, и твои умильные речи насчет моей бледности только лишний раз напоминают мне о том, каков я на самом деле. А по-моему, я просто ужасен, вот - Ты сегодня ужасно красноречив, - воскликнул К., изумляясь. Вытянуть такой период! - Вообще-то, - заметил я, - это не моя заслуга, а скорее водки, которую я выпил. - Так давай выпьем, чтоб ты стал еще красноречивей. - Красноречивей был только Цицерон, к твоему сведению, невежа. Ставя перед нами тарелки, служительница равнодушно оглядела К.: дескать, что за невидаль. Но отойдя, она обернулась и посмотрела уже женским глазом. Видно, К. поразил все же ее заплывшее воображение. Ты когда-нибудь жил с официанткой? - спросил я. - Нет, никогда. А что? - дивился К. - Ты, брат, так уж устроен, что женщинам нравится тебя опекать: заботиться, кормить, дарить носильные вещи... Тебе удобно, а им хорошо. - Спасибо, - ответил обиженный К. - Попадись ты, - продолжал я, - в лапы к какой-нибудь работнице пищеблока, и я был бы отомщен: через месяц ты стал бы в три раза толще меня. - Неплохо бы, - пробурчал К., разрезая мясо по американской методике: нож в правой, вилка в левой. Я попробовал было резать по-континентальному, но провалился и сказал: черт! Бросил свой лангет на произвол судьбы и несколько съехал со стула, чтобы развалиться на нем удобнее. Вытянув ноги и уперев их в ножку стола, я сказал: Чего нам с тобой не хватает, так это дамского общества. Что толку, что мы назюзюкаемся ординарно, традиционно, тьфу-тьфу-тьфу чтобы не сглазить! Глянь, какой антураж! Ресторан! Архитекторы! Люди премьер! Мы с тобой - элита элит, блестящие молодые люди. Ты - последняя надежда советской кинорежиссуры, а меня в ВТО приняли за начинающего драматурга, очень талантливого, хотя я там только и делал что закусывал. Женщины должны скрасить наше одинокое пьянство! Но их нет, - печально сказал я. Их нет. - А хочешь премьерш? - спросил К. и в глазах его разгорелось нечто сатанинское: его увлекала задача. Он приподнял левую переднюю лапу и, чуть наклонившись вперед, сделал стойку. А чем черт не шутит? - подумал я с тем земным задором, с которым в детстве спрашивают: а на велике прокатиться не дашь? и спросил: А приведешь? - Попробую, - ответил К. негромко, сверкая большими восточными глазами. Он прикурил от газовой зажигалки и быстро вышел. Его походка как бы глумилась над возможными препятствиями. Чтобы не расхолаживаться, я выпил рюмку и не закусил. Потом принялся гадать на собственных пальцах за неимением полевой ромашки, не отдавая себе по пьянке отчета, что хорошо знаю их количество, и что результат гадания зависит только от того, с "приведет" или с "не приведет" я начну отсчитывать... Вышло - "не приведет"... Но гадание обмануло меня: в дверях стоял К., обнимая за плечи обеих премьерш. Он улыбался пьяно, томно и горделиво, шагая под завистливыми взглядами к нашему столику. Я оторвал немного зад от сиденья и был представлен. Актерки не сняли игровых костюмов, не забыли даже веера. Спросив разрешения, они взяли по сигарете. Я с самодовольным видом какого-нибудь Кугеля поднес им по очереди зажигалку. К. отправился добывать рюмки для дам. Я, постукивая пальцами по скатерти, входил в образ театрального критика, к которому после премьеры вынуждены подсаживаться актрисы, чтобы выманить в завтрашней газете положительную рецензию. Грим был смыт неумело, сидели они несколько деревянно, с выпрямленными спинами, а сигареты держали на отлете, как Хепберн в фильме "Лев зимой" держит какую-то палочку. К. спросил: Старухи, что вы предпочитаете, взять вам по лангету, или водки на всех? - Водки! Ответили не раздумывая резвые поклонницы Талии. - А как я играла? - жеманясь, спросила жертва общественного темперамента (ЖОТ). - Мать, ты хорошо играла! - ответил К. любезно. - А я как? - поинтересовалась жена жестяных дел мастера (ЖЖ), и бросила вопросительный взгляд в мою сторону: мол, не скажу ли и я чего-нибудь... Но я не сказал ничего. - И ты, мать, играла замечательно, - воскликнул К. - джентльмен до ботиночных шнурков. - А вам понравилось? - обратилась ко мне ЖОТ, она была бойчее товарки. - Я свое мнение выскажу позже, - ответил я. - Как прикажете вас понимать? - высокомерно спросила ЖЖ. - Понимайте меня в том смысле, что мне лучше не высказываться вообще... - Значит, вам совсем не понравилось? - воздела она брови. - Дело несколько сложнее, - ответил я загадочно. - Ему не понравилась режиссура, - продал меня К., старик здорово понимает в театре: он работал в Комиссаржевке. - В качестве кого? - невинно поинтересовалась ЖОТ. - В качестве рабочего сцены, - ответствовал я, заранее улыбаясь реакции на мой ответ. - Ах так! - вызывающе сказала ЖОТ, видно, она ни в грош не ставила мнение бывшего рабочего сцены, зная, что к этой профессии тянутся городские неудачники, потерпевшие небольшой крах в той или иной области искусства, например, не поступив в академию художеств, или тот же театральный институт. - Это ты напрасно, мать, - вступился за меня К., - старик действительно соображает в этом деле. - А конкретно вы можете что-нибудь сказать? - спокойно спросила вежливая ЖЖ. - Могу, но с условием, что вы не будете обижаться. - Мы не обидимся! - заявили премьерши и мы дружно хлопнули по рюмке. Закусив хлебом и неторопливо протерев бумажной салфеткой лоснящееся лицо, я сурово вопросил: Г. профессиональный режиссер? - Г. закончил курс у Т., - сказал К. - Так. Стало быть, он профессионал? Следовательно, он должен знать, что человеческое тело, даже такое изящное как у Вас (вставил я, обращаясь к ЖОТ), не защищенное топом, высвечивается юпитерами и приобретает мертвенный оттенок. Почему? - удивилась ЖОТ, широко раскрывая свои блядоватые глаза. - Физику этого явления не знаю, но знаю, что в театре не обнажат какую-нибудь часть тела, не наложив тон, за такие вещи по докладной помрежа вызывают к главному режиссеру на распеканацию. В данном случае каков результат? Вместо того, чтобы по замыслу Г. быть соблазнительной, вы напоминали какую-то русалку в пеньюаре за двенадцать с полтиной... - Вот видите, - вставил К., - старик вам дело говорит, а вы не верили! - Но у нас же не профессиональный театр, у нас студия, - сказала ЖЖ. - Бог мой, - вскричал я, - тогда нет предмета для спора, о любительских постановках - ни слова! ЖЖ внимательно поглядела на меня, она казалась гораздо менее легкомысленной, нежели смазливая ЖОТ. В лице ее скопилось много ранней усталости, и правильные черты его были подернуты флером какой-то общей печальности, да еще не без оттенка горючести. Если завести с ней роман, - подумал я, - она все время будет обижаться, говорить в лицо слишком справедливые вещи, а по утрам, грустно напялив свои тряпки, будет просить крепкого чаю. Вообще с интеллигентными девушками всегда много бестолковой возни, потому что в каждой есть что-то от прабабушки-суфражистки... Уже мельком я ругнул игру жестянщика, которого Г. не смог заставить говорить с немецким акцентом, и поэтому он говорил с еврейским, так как был молодой еврей с грубым и грустным лицом. Но вскоре мы отвлеклись от театральной тематики и каждый рассказал что-то свое, а потом, не поднимаясь от стола, мы каким-то образом узнали, что на втором этаже организован банкет с пивом, чтобы праздник нонконформизма не зачах, а переселился. К., все время обнимавший ЖОТ, распалясь, вдруг сказал, что у него есть родительские деньги на миноги, но что вечер так мил, что "мамаша перебьется", как он выразился, и что надо взять наверх бутылку водки и потанцевать, так как организаторы банкета предусмотрели также и танцы. - Вы знаете, - обратился я к ЖЖ, тогда как К. с видом Вителлия обнимался с ЖОТ с приятной и рассеянной улыбкой, - я танцевал два раза в жизни, и, похоже, что сегодня готов в третий, и если Вы согласитесь быть моей партнершей, то я буду счастлив! - Хорошо, - ответила ЖЖ. Когда сильно напьешься, горизонт становится шире, а пространство сферичнее. В уютном коконе опьянения хорошо, как в загородном гамаке и так же немного кружится голова, если закрыть aлаза... И наверху мы продолжали блистать. Какие-то молодые люди, пленившиеся нами, очевидно, еще в ресторане, устроились поблизости и поглядывали с почтительно-заговорщицким видом. Мы уже основательно надрались и К. ненароком свалил стакан со стола, который не замедлил разбиться с отчетливым звуком. Тогда маленький паренек из числа наших поклонников поднялся, слегка поклонился в нашу сторону и принялся методично бить стаканы. Приятели криками одобряли его разрушительную деятельность. Треснув очередной стакан, он делал нам приветственный жест рукой. К., пробурчав что-то вроде "молодец", принялся дирижировать битьем. Я оценив своеобразие метода, которым смышленый паренек выражал свои дружеские чувства, все-таки умиротворяюще помахивал рукой, давая понять, что можно прекратить, что дальнейшее битье ничего не добавит к тому, что мы уже оценили как свидетельство любви и уважения. Грохот, производимый пареньком, привлек одну из организаторш-комсомолок: прибежавши в страшной тревоге, она принялась страшно громко ругаться и взывать к прочей публике, пытаясь запугать нашего поклонника. Но тот оказался не из пугливых и довольно невежливо пытался развернуть организаторшу и выставить ее из буфетной. Скандал созрел и вот-вот должен был лопнуть. По жестикуляции мы поняли, что пареньку предлагают заплатить за посуду, и что у него и у его приятелей как будто уже нет на это денег. К. подошел к ним, вынул трешку. Комсомолка успокоилась и ушла. Паренек поклонился К., щелкнув каблуками. К. покровительственно потрепал его по лохматой голове... Послышались звуки вальса, танго и чарльстона, К. ушел танцевать, обнимать ЖОТ за талию, а я устроился один и грустно курил, зажигая сигарету от сигареты, отказавшись идти с ЖЖ, пояснивши, что сейчас, дескать, у меня не то настроение, и что я приду позже, и надеюсь, что она не забудет своего любезного согласия... Я сидел и курил, пока кто-то из устроителей не выставил меня. Я долго бродил по коридорам дома архитекторов и иногда проходил между танцующими, ища К., но его не было видно, и я снова бродил по коридорам, находясь в таком состоянии, что мне было решительно все равно, пустыня ли Сахара наблюдает мои блуждания, или белый медведь на Северном полюсе смотрит за моими передвижениями... Наконец в очередной раз приблизившись к танцевальной зале, я встретил ЖЖ, узнал ее, подошел и подтвердил желание пойти танцевать с ней. - Но танцы только что кончились, - промолвила ЖЖ грустно. - Ах, как нехорошо, - опечалился я, - я как раз было собрался пройтись с Вами в туре-другом... Но мне не везет, я опять опоздал и Вас обманул. Простите меня... - Ничего, - сдержанно ответила ЖЖ и куда-то пропала. Появился сияющий К. и сказал: А где ты был: Я повсюду тебя искал! - Это я тебя искал, - заметил я сердито, и непонятно, где ты укрывался со своей девицей. Во всяком случае, среди танцующих тебя не было! - Ну знаешь ли, - оскорбился эпигон Вителлия, - я еще с ума не сошел и говорю тебе: я все это время танцевал. - Ладно, - согласился я, - танцевал так танцевал, но тебя там не было. Или я тебя не нашел? - задумчиво предположил я. - Вот это вернее, - засмеялся К. По дороге в гардероб я увидел огромную пепельницу на консоли. Я притормозил и уставился на нее, попытавшись подвинуть с помощью телекинеза, но она даже не шелохнулась. Тогда я сказал: К.! ее надо украсть, чтобы хоть что-нибудь положительное вынести с этого праздника! - Обязательно, - с глубоким убеждением ответствовал К. и сунул пепельницу в кофр. |