Линдон Дмитриев
ПО КАНВЕ ГАРОЛЬДА РОББИНСА

Это было бы непременно: описи, архивы, конституции, помпейский ужас, синь вечеров, глаза полководцев, колокольная вязь, дрожащие куранты. Говорить - о чем говорить: о пространстве, о конниках, о карлике-непоседе, о весне, о проходящем, о неизбывном, о низложенном, о несостоявшемся.

Роза Марковна Липшиц достала вышитое полотенце, осмотрелась, вздрогнула. Всюду горело гетто. Но ничего - сколько ни тащи, ни лей, ни пей - прибыток равен убытку, закон всеземного притяжения искупает. Вечером, после столичного бенефиса, Андрей нервически разговорился. "Меня преследуют", - шепнул он. Но кому это? Создать трагедию - и так, из ничего, соткать ее из незначащих слов, пауз, недомолвок. И такую трагедию, чтобы вся лексика выгибалась, кричала, топорщилась, вылезала из костей, до мурашек, вспять, до чертовой кожи, до офорта. Кому? Себе, тебе, вам. Почему именно так, а, скажем, не иначе. Не проще. Не сдерживай. Не холоднее. Не рассудочнее. Не душевнее.

Однако - кричать. Кричать, кричать, биться, виться, вить, стекло, прутья, лезвия: вот как поворачивает, переходит, отступает, оступается, осыпает. Тушино.

О чем. О параситах.

Вот они уже стояли у окон. Пригоревшие качанос, сумеречные скво, мальчики с ними в одеждах вседневных. Одни глаза, некие, затем. И на меня - пристально - в меня. Тронулся их бытованию. Пуская, пуская, не как-то, а именно так, дрожат, переглядываются, переминаются, жаждут. Все выше карабченко, все выше. И толкнул ручку, и пикировал внезапно, так что. Рычание давил мне всё. Ветер трогал мои сетчатки. Как будто пытался войти в меня, но я не мог позволить. Опять. Как тогда. Несколько плоский. И всё врывалось, тискало. Здесь наверху мир выглядел постепенно для меня игрушкой. Запонкой, сломавшей детский хрящик - когда все уродство хрупнуло среди кубиков и киселёв. В 1969 году, когда. Даже наверху мой отец не мог противостоять мне. Что означала эта последняя капля оттуда. Куда хотел. Гневная крыша будто лежала на песке завода прыгнул. У меня: ам! я хочу! Я облизал губы. И почти на языке, как только, потом, сразу же, нет, нет, брызнуло. Солоновато. Янемогразличитьтусклыесерыекамешкинапарапетекрыши. И кончилось, я начал, а они там вероятно смотрели как я это делаю и зачем не знаю я хочу сюда но тусклые серые камешки я видел на парапете крыши они смотрели на происшедшее будто. И выиграл, выиграл пике.

И вошел в широкий вираж.

- Но ты расскажешь мне о своих делах понимаешь я ведь писатель и я могу описать то что ты мне говорил и как ты сказал мне: так странно что ты лежишь в свитере и неприятно уже третий час ночи а я знаю что тебе рано вставать но у тебя ломка а у меня нет потому что я только зашел в пивной зал и выпил чего-то кажется две или три кружки и я сказал тебе чтобы ты погадал мне по руке о чем-то потому что так принято нельзя же сразу ложиться но хрупким оказался ты а не я хоть у тебя такие встречи

- Пойми что я так хотел всего но не так а как-то навсегда и у меня уже что-то такое бывало но не так не так так ли И чтобы снаружи тогда как у тебя ну в первый раз и прочее такое и вот только когда я запишу распишусь завершу вот только тогда

Еще вертелись. Последнюю каплю горючего, вылетавшего на карбюратор по мере. Я посмотрел на него, но он никогда не менялся. У него шел дым изо рта и была кривоногая повадка. В тот вечер, когда папа читал местную еженедельную газету вечерний ленинград. Пощупав свои курчавые черные волосы. И капли, капли повсюду. А где - на пододеяльнике, на простыне, на наволочке, на будапеште.

- Пойми что никогда ничего такого не предполагалось но может быть тут все геронтологически я тебе объясню если ты инженер и способен понять. После того как я приподнял. Я мог бы чинить изгороди, но научите его ездить на этом самолете на который они все смотрят из своих и из чужих окон, страшась и не понимая. Он приподнял меня одной рукой, пригладил свои черные кудрявые волосы и сказал: пойдем, ну пойдем же, чтобы ничего не оставалось ни там ни тут.

- Я распишусь завершу и здесь вот тоже и здесь и мне хочется вот здесь вот тут вот гораздо приятнее сильнее я прошу сильнее сильнее пока мотор.

- Ты занят приятным делом он опустился на колени почему тебе не хватает горючего чтобы приземлить на эти серые камешки там на крыше

Сорока лань лысь турнеп.

Но почему-то эти слова немного возбудили меня.

- Я ненавижу они не дают дышать это было в конце августа с тех пор прошел месяц но в эту ночь когда я сделал всё было по другому это был запах госпиталя в ту простейшую когда мы привезли ее туда пьяную сбитую машиной с отвалившейся набойкой на левом каблуке Здравствуйте сестра засмеялся я если вы не дадите нам присесть спирту чаю она умрет немедленно на ваших глазах прямо тут в приемном покое Не шумите так сейчас начнется обход Но сестра разве вы не видите что мы только что с приема нам весело и мы не хотим чтобы она умерла прямо тут сейчас так дайте же нам Подождите сейчас придет дежурный Но мы хотим немедленно табак эштрэй кюрасао

Сдвинулись, подвинулись, крикнули. Вечерело в пастбищах динамо. Протянули, подтянули. Голос его был озадачен. Там, в проводах. Хорда. Всё, всё узнать - как клеить книжки, как формировать карманные издания, как редактировать, брошюровать, иллюстрировать, составлять макет, выбивать лимит на бумагу. Запах.

Лакки крепко пожал мою руку. Из Архангельска. Мягкий, бледный, готовый на любую эскападу. Если хочешь так, будем так. Как тебе нравится. Я ко всему привычен, делаю как указывает босс - ты, в данном случае. Но мечта ли это? Да да мечта. Всего лишь. Еще год, два, от силы три и можно отказываться от поисков идеала. Того ли, который? Нет, может быть совсем все иначе. Как хочешь ты? Как хочет она? Как хотят они? Молодой бог знает кто ищет бог знает кого.

Новый вечер приходит а бог знает кого всё нет. Год проходит а он еще не пришел. Пять лет проходит - всё так же, ничего не сдвинулось. Десять лет - уже седина в волосах, а результат такой же. Между тем как совсем неподалеку. Совсем-совсем рядом. Близко-близко. Но нет, ничего подобного. Уже зубы вываливаются, кости хрустят, а того-самого нет. И вот уже ничего не надо, позвоночник треснул, руки сложены, а он тут как тут - мы устроили клуб вашего имени, вот он я, Джон Арчибальд Фишер, в вашем полном распоряжении.

А тебе уже и не надо. Жалко их. Как жалко! Жалко как, а! Вот если бы лет на десять раньше. Или лет на пятнадцать, а то и на все двадцать пять. Двадцать пять лет, господи, неужели так трудно. Мало я пел? Мало я скакал? Попросите - еще спою, еще проскачу, еще шашлык принесу на сабле горящий. Что кому нравится. Ты и не поверишь сказал он. Ты и не умеешь так. Что ты что ты умею лучше любой студентки. Хуже хуже зачем мне это. Сорок лет прошло, пятьдесят, сто, сто три с половиной года - и всё не могу, всё хуже. Может интереса нет? Или думаю много? Много, много думаешь, свекровь моя. Вот проходит красавчик - бац, а он не ко мне, он идет пластинки слушать на дискотеку. Или вот другой - ему надо зачет сдать по театроведению, вот он и ластится. А третий водительские права получить хочет, отец ему хонду подарил на совершеннолетие. Кататься будет. Про остальных и говорить нечего. Сто шестьдесят лет проходит, рождается Лакки. Ах, горюет, не привелось мне познакомиться с кумиром моим. Мягкий, бледный, глаза зеленые. Утешимся с пневматическим покровителем. Жаль, человечиной не пахнет. Но ничего, теперь все так. И демография на излете. Желтые ходят, черные, коричневые - а нас бладнолицых и зеленоглазых днем с огнем не сыщешь. И никакой загадки нет. Уже общество почитателей создано, диссертации написаны, бумажки собраны и пронумерованы. Ознакомился (Фишер), сделаны копии (Кюрасао), смотрено (Померанцев). Дача снесена, всё сгорело. Или - напротив - находит Роза Марковна Липшиц на чердаке макулатуру - ан не так что-то, ценности, несет в хранилище, там принимают под расписку. А это извините выдается только по особому. Да я что ли не особый? Нет милостивая фрёкен, нет закон для всех один. И ушла, хлопнув стеклянной дверью.

Здесь путь от фабрики к дому отца. Я горевал. Кибитка неслась по разъезженным дорожкам. О таких вещах лучше всего думается вечером, под звон кипарисов. Мы подошли к двери за которой могло быть все что угодно. Но, между тем, пришлось пить чай. Потом после визита гость уходит. Координаты утеряны. На следующий день везде мерещится. И через день тоже. Всю неделю возникает то тут то там как настоящий. Потом уже грустно - нет его и нет. Через недели три ходишь специально, везде его ищешь. Снова нет. Где же ты, черт тебя побери. Нету нигде. Но ведь где-то есть. Может быть суть правее, а может быть чуть левее. Эх, дурак-дурак не записал адрес. Может быть, он уехал восстанавливать силы. Или в дурдом лег. Или смылся через границу к нашим. Ай-яй-яй, что же теперь делать, куда девать кашемировый платок оставленный ненароком под. Как залог. Выдайте мне материалы, я схожу без них. Зачем вам, зачем - идите охраняйте ценности. Государь отблагодарит вас пенсионом. Ни за что, хочу быть лебедем среброкрылым. Тогда мы вас арестуем. Как же так? А вот явимся, схватим за волосы утопающего и в кювет. Так-то оно так но ведь сколько уж можно. Десять лет прошло - хватали и в кювет. Двадцать - еще пуще хватать начали. Тридцать - хватали и хватали. Сорок - кажется уже и не хватали, а все равно хватали. Пятьдесят - та же история. Шестьдесят - все кричат: прекратите хватать, а все равно хватают. Проходит семьдесят т вот уже вроде перестали хватать, а все равно хватают. Даже хочется: схватите меня поскорей. Да, да, это именно я, свидетель иеговы Роз Маркович Липшиц, всё порушил, всё взорвал, несите кандалы и вериги. Да ладно, говорят, нам и без тебя забот хватает. Как же это так! Я требую, наконец. Ну уж ладно, так уж и быть, в последний раз.

И вот ты в каземате. Сидишь, пишешь произведения. Приходит Хая, поблекшая, но гордая. Арон грустит. За крики в неположенное время лишают переписки. Кровавый товарищ клюет под окном. Втягиваешься в мелкие перипетии учреждения. То хлеба дали меньше, то у Финкельштейна голодовка. Постепенно поездка в Порхов становится объектом.

Проходит восемьдесят лет и всё на этом. Вокруг много новых, свежих молодых лиц. Среди них - Лакки. Бледный от многочасовых допросов, зеленоглазый. Сначала сторонится, потом ахает: боже мой, вы ли это? Да, да, дитя мое, вот он я, вещий сирин. Да я же из-за вас! Как так? А вот, вдохновленный примером, бросился под кибитку. Ай-яй-яй. А вы совсем такой как я думал. Требуем чтобы нас перевели, собрали вместе. Уважают. Начинается вторая молодость, каждое утро бреешься, вытираешься мэйкаповой салфеткой. Стараешься не сутулиться. Ах, Федор Иванович, какое это счастье быть с вами. Однажды его приносят избитого, без сознания. А что вы хотите - восемьдесят лет прошло всего лишь или допустим девяносто - разве это срок для истории? Налаживаешь компрессы и примочки. Потом еще и еще раз. Но тот тебя выпускают, а ему три года сидеть. Бродишь, никого не узнавая, считаешь дни. Как, вы не знаете, господин Валленберг? - удивляются встречные - его уже нет на свете, повесился бедняжка. Аттракционы крутятся, карусели. Всюду дискотеки, джаз-банды. И никто не узнает где могилка моя. Вот ведь что в жизни бывает. Отошел, причел, плеснул еще. Певица вышла хрустящая, трубы заиграли, флейты. И прочая дребедень.

Вечереет. Возле дома директор удивился крикам и веселью. Там горело всё, сверкало. Финист мой, финист, куда ж ты подевался? Выскочил лакей с полыхающим лицом. Женщина завизжала покоренно. Что-то выпало из чердачного окошка. Пригляделся - бумага. Сто двадцать шесть печатных листов. Курсивом. Забрал в саквояж, поплелся восвояси. Чужие мы с тобой, братец Лакки, чужие.

Опять кибитки: туда идешь - едет, обратно - та же самая или что еще удивительней - совсем другая. Направо повернешь - снова она. Налево - батюшки, да что же это? Только успевай отскакивать. Перестал следить за собой, бороду отпустил словно хасид. Телефон сорвал, собаку-поводыря приобрел. От южной свалки до северной бродишь, за день надо успеть, путь неблизкий. Там карбюратор, тут радиатор - вот какой промысел. Пенсия от фонда, космос гремит, души призывают. Чем еще заняться? Писать не для кого, читать нечего. Собрал аэроплан. Забрался на самый верх. И туда - на тусклые серые камешки парапета. Вот они уже стоят у окон. Где же ты? Почему не падаешь, сердечный? Смотрите-смотрите, икарус.

А вот другая история. Гости съезжаются на дачу, но того самого все нет. Нет и нет. Уже волноваться начал, где же он, куда запропастился. Не приедет, наверное. Однако вот он тут, уже приехал. Хмурый, недобрый какой-то. Потом - вечер. Все здесь, а его нет. Полчаса нет, час нет, куда он пошел. А спрашивать, волноваться неудобно. Август, в августе ночи темные. Никто не замечает, что его нет, своими делами заняты. Два часа его нет, а потом приходит. Снова какой-то хмурый, недоброжелательный. Отмалчивается по углам, где был - не говорит. Сидим, худо-бедно, разговариваем. Вдруг он снова куда-то выходит. И опять его нет. Но тут приходит довольно скоро, и всё по-прежнему недобрый. Ай-яй-яй, что же с ним такое. А спросить стыдно, пусть лучше сам расскажет. И снова выходит! Да что он, мать его за ногу, издевается?! Но возвращается быстро и на этот раз веселый, довольный. Ну что, друг сердечный, не пойти ли нам укладываться?

Так перетекает всё, кружится, сносится. В глазок, предположим, подглядывают. Должно быть, стоят - или даже нет - точно стоят! Потому что слышится какой-то шорох, вроде бы покашливание. Входите, милые, раздевайтесь. Но убегают отчего-то, не входят. Потом опять тихо, можно творчески работать над проектом сальника. И снова, минут через пятнадцать - дыхание. За той же дверью. Да что же вы не входите, входите, кто там. Убегают еле слышно. Вот народ! Сидишь, вычисляешь, формулируешь. И опять приходят, но на этот раз позже, и кажется даже - волокут что-то по земле. И дышат громче. И точно - кашляют. Поначалу тихо, потом в голос. Ну, может, войдете, не надоело еще в прятки играть. Трутся что-то, замолкают. Работать мешаете! Либо входите, либо уходите. Но нет, стоят там, шуршат, как будто бумагами. Долго мне вас ждать?! Войдете или нет, последний раз спрашиваю? Быстро убегают куда-то. Ну вот и хорошо, больше не придут.

Темнеет. Мотор готов. Позади, в мастерской, Лакки шпаклюет крылья. Вылет послезавтра. Вот они уже собрались там внизу. Вот уже смотрят - сумеречные мальчики, скво в пестротканных нарядах, карапузы с раскидаями, пожилые бюргеры в макинтошах - смотрят, переговариваются удивленно, нетерпеливо. И я сверху над заводом, над тусклыми серыми камешками парапета.

Но нет моего счастья. Поймите сестра если вы не выдадите искомого она умрет умрет прямо здесь на ваших глазах Она истекает посмотрите же сестра Скорее сделайте же что-нибудь Да полно полно вам подождите пять минут

сентябрь 1986