Р.О.
БЕШЕНОЕ ХРИСТИАНСТВО
(по поводу последних выступлений С.Стратановского)

Если у человека нет своих дел, то для него вполне естественно заняться чужими. Особенно интересно, когда для этого привлекаются поэтические средства. О поэзии надо говорить пошло. Просто хочется быть пошлым. На мой взгляд, суждениям о поэзии явно не хватает этой самой пошлости, а между тем здесь она просто необходима; она придает разговорам о поэзии особую пикантность. Мне это напоминает известную борьбу пафоса с капризом.

О, как эфемерен цветок поэзии! Можно сказать даже, что он безумно нежен для этого мира с его бесконечными дрязгами и склоками, борьбой за приоритет и устрашающей прямолинейностью в навязывании своих взглядов. От этого устаешь, становится скучно и неловко, когда поэт переносит свой поэтический взгляд на сферы и предметы, зачастую весьма от поэзии далековатые и требующие принципиально других средств, способных их к нам приблизить. В конце концов, все может стать предметом поэзии; надо только разбег соразмерять. Иначе смешон становится поэт, размазывающий поэтические слезы и сопли, предстоя открытости закрытых вещей (опасность тривиальности) или же закрытости открытых вещей (опасность усложненности). Ловко найденный прием нельзя распространять на все случаи поэтического делания. Наступает время (уже наступило), когда он обнажится, и поэту придется платить за свой поэтический эксгибиционизм. Понятно, что у хорошей поэзии гораздо больше шансов уклониться с пути, чем у посредственной; хорошей поэзии всегда было немного, а сейчас и того меньше, казалось бы, всеобщего роста способности версификации в среднем. Увы, высшие поэтические функции, равно как и психические отказывают первыми, если поэт испытает какое-либо потрясение (ну, скажем, получит по голове)¹.

Если говорить более конкретно, то создавшаяся поэтическая ситуация лишь обнажила, создала более зримой ту опасность, которая подстерегала поэзию С.Стратановского при ее начале. Впрочем, опасность эта характерна для определенного круга русской литературы в целом - и в прошлом, и в настоящем. Заключается она в суицидальной попытке поэзии (да и литературы в целом) выйти за свои собственные пределы, в излишнем пафосе социальности. Замечу здесь, что переживания опасности как опасности, грозящей литературе, может иметь и благотворное влияние. Как говорил Заратустра: "Стройте города на Везувии, ибо величайшее в жизни счастье - это опасность". Плохо лишь, когда поэт, разуверившись в словах самих по себе, посылает их к такой-то матери (следует указание, к какой), декларирует (пусть даже в неявной форме) обветшание художественных ценностей и начинает призывать к преобразованию мира. Но дело все в том, что ветшают ценности лишь отдельных поэтов, свидетельствуя о состоянии творческого кризиса, но в иерархии художественных достижений они занимают иное место и имеют иную судьбу. А может, все-таки красота? Ибо некрасиво писать не красиво. Так происходит поэтическое вытеснение. Но поскольку у поэта нет иных средств, кроме словесных, слово становится паскудно прямым, лишается игры, приобретает матерно социальный привкус. Отсюда обилие императивов - делай то-то, не делай того-то. "Кажись, это ясно", - как говаривал Пушкин. Подобного рода слово, что посторонний звук в концерте, как мог бы, наверно, сказать Рабле. И вместо мужественного поэтического слова получаются какие-то служащие для высвобождения женского начала дыхательные упражнения - выкрики, техника, позаимствованная, надо полагать, из Каббалы. Вообще трудно сказать, какого рода - поэзия. Говорят же: е...л я эту поэзию. Тогда женского, что ли? Но грамматический род еще ни о чем не свидетельствует. Например, во французском языке известные анатомические мужские и женские корреляты имеют противоположный род.

Но есть и другой способ вытеснения поэзии, а именно: от внутреннего трагизма переживаемого поэтом бытия - к стремлению к связи (religio) с чем-то, что полагается высшим, к восполнению недостающей целостности и приобретению утраченной самости или, может, невинности (ну и язык!). Так появляется религиозная или так называемая христианская поэзия. Если не говорить о великих ее образцах - и прошлых, и настоящих - то большей частью в современной поэзии мы имеем дело с ой поэзии мы имеем дело с умилительным, "опоэтизированным" не христианством даже, а с какой-то безобразной версией его, поскольку в ней нет внутреннего трагизма и подлинного напряжения. В самом деле, упоминание имени Бога в стихах еще не делает их религиозной поэзией, равно как (у нас принято так говорить) одна галка не делает погоды, одна "палка"... (читатель может продолжить). Зато отсутствие этого напряжения с лихвой восполняется каким-то незаконнорожденным "учительным" пафосом. И это сближает ее с поэзией, замешенной на социальности, в том смысле, что и та, и другая в известной мере "выходят из себя". Ну скажите мне, кого и когда научила чему-нибудь в плане исправления нравов поэзия? Это происходит разве что в страшном сне или при рефлексотерапевтическом пользовании алкоголизма. Ну и ладно, будет.

Мне кажется, отличительной особенностью зрелых стихов С.Стратановского, - что придает им неизъяснимую прелесть и выгодно отличает их от километров продуцируемых поэтических строчек, - является его умение, местами даже очень ловкое, используя койнированные блоки, интерпретировать в квазисоциологических терминах (вот здесь-то и проявляется настоящий поэт), интерпретировать, говорю я, мало приличный детский фольклор. В качестве архетипа можно привести следующий пример:

Пошла я раз купаться,
За мною шел бандит.
Я стала раздеваться,
А он мне говорит и т.д.

Можно только пожалеть, что в последних стихах (например, в обращении к секретарю райкома или им подобных), а также в некоторых заметках, помещенных в "Обводном канале", в преизбытке присутствует то прекраснодушие, от которого не вполне свободен поэт вообще. О, мера" На самом деле поэзия не есть упражнение в нравственном богословии, ни собрание социально-кулинарных рецептов, и ее нельзя свести ни к тому, ни к другому, хотя есть масса охотников. Если пошлость обязательно ведет за собой банальность, скажу, что цель поэзии лежит в ней самой.

Остается только выяснить, почему все это происходит, каковы истоки этого вечно возвращающегося "розового" христианства, искривленного "прямым" словом. В самом факте "прямого" обращения со словом, смешной и трогательной полемике о социальной функции литературы (это лишь угадывается) для меня очевидна попытка снять "невроз" так называемой второй культуры. Жаль только, что средства выбраны негодные. А то, что "неофициальная" литература страдает, так сказать, неврозом непечатности, отъединенности и т.д. - это очевидно для любого имеющего уши. Но столь же очевидно и то, что этот трагизм должен преодолеваться изнутри, индивидуальной работой, а не путем подачи никому не нужных советов или коллективной терапевтической ругани. Культурное бешенство на христианской подкладке - не выход. Не следует подменять задачи. Ну, и чтобы закончить, приведу слова Того, кто является самым главным в христианстве: "А Я говорю вам, что всякий, гневающийся на брата напрасно (да, да, да!), подлежит суду... а кто скажет: "безумный", подлежит геенне огненной" (Мф.3.22). Я помню об этом.

1 Не пропадает желание быть пошлым. Второй раз уже.