Самуил КИССИН (МУНИ)
СТИХОТВОРЕНИЯ
Публикация Д.Северюхина

Мой дар убог, и голос мой негромок.
Но я живу, и на земле мое
Кому-нибудь любезно бытие:
Его найдет далекий мой потомок
В моих стихах...
(Е.А.Баратынский, 1829)

Редакция московской газеты "Понедельник" в № 14 от 3 июня 1918 писала о нем: "... автор помещаемых ниже стихов был хорошо знаком литературной Москве в десятилетие, предшествующее войне. Стихи его, чаще всего под псевдонимом Муни и Александр Беклемишев, появлялись в журналах и альманахах. ...В общем, однако, Самуил Викторович печатался мало, к стихам относился с безжалостной суровостью и часто уничтожал их. Тридцати лет, в марте 1916 г. он скончался. Посмертный сборник его стихов в настоящее время печатается..." Книге этой, подготовленной к печати семьей и немногими близкими поэта, не суждено было увидеть света ни в 1917, ни в 1918, ни в последующие годы. Времена "легкого бремени" и "счастливого домика" безвозвратно миновали, а эпоха горящих усадеб уступала место эпохе безымянных поэтов и сожженных рукописей. Сбывалось пророчество Самуила Киссина: Стихам Россию не спасти. Россия их спасет едва ли... Вопрос о местонахождении (о существовании!) рукописей или типографской корректуры стихов Самуила Киссина сегодня остается открытым. Страницы блистательной и проникновенной прозы Владислава Ходасевича, посвященные Муни, являются, по существу, единственным источником сведений о поэте, если не брать в расчет десяток разрозненных высказываний равнодушных мемуаристов (М.Шагинян, В.Н.Буниной и др.). Вопрос о влиянии С.В. на творчество В.Ф.Ходасевича уже был поставлен Ю.И.Колкером в его очерках "Айдесская прохлада" (см. "Молчание" №4, январь-февраль 1984). Приходится признать, что сколько-нибудь объективному исследованию взаимозависимости двух поэтов препятствует скудность имеющегося в нашем распоряжении материала. Однако, ряд стихотворений В.Ф.Ходасевича 1907-1916, адресованных С.В., позволяет высказать предположение о существовании напряженного поэтического диалога между друзьями, заключительным звеном которого, уже после смерти Муни, явилось посвящение его памяти книги Ходасевича "Путем Зерна" (1921). Отражение этого диалога находим, в частности в характерном для двух поэтов обращении к лексике, скрытым цитатам и эпиграфам из Е.А.Баратынского. Дошедшие до нас крупицы поэтического наследия Муни позволяют судить о нем как о поэте самостоятельном и изысканном. Символистская окраска стихов 1907-1908 заключает в себе свежесть стилизации, вызывающей в памяти поэтическую игру Черубины де Габриак и, во всяком случае, чужда эпигонству. Слова, некогда произнесенные О.Э.Мандельштамом о В.Ф.Ходасевиче, едва ли не с большим основанием могут быть отнесены к Муни: "... это типичные младшие поэты со всей свойственной младшим поэтам чистотой и прелестью звука..." ("Буря и натиск", 1923). Ориентация на тихую, "домашнюю" поэзию с известной примесью дилетантизма в противовес вселенским амбициям и доступным страстям его венценосного шурина - В.Я.Брюсова, придает стихам Киссина драгоценное для нас свойство неустареваемости.

Д.Северюхин

Посв. М.С.М.

Я - царевна пленная
В башне я одна...
Моет камень пенная
Белая волна.

За решеткой черною
Взор полуослеп.
Я стопой упорною
Мерю тесный склеп.

Длятся дни постылые,
Тянутся в тиши.
Сны мои бескрылые
В тягость для души.

Жду тебя без веры я,
Сокол мой, жених!..
Стены башни серые,
Крики часовых.

Лижет камень пенная,
Белая волна...
В скорби неизменная
Я одна, одна!..
(1907).


Веет грустью ласковой, осенней.
Как светло-прозрачна синева.
Листья клена - золотые кружева.
Грустью веет ласковой, осенней.

Город тонет в утреннем тумане.
Нежно золотятся купола.
Речка неподвижна... замерла...
Серебрится в утреннем тумане.

Сонный ветер грезит... На деревьях
Осыпаются неслышные листы.
Сердце бедное мое, и ты
Словно ветра вздохи на деревьях.
(1907).

В СУМЕРКАХ
I.
Окна завешаны шторами.
Трещит, разгораясь, камин.
Сердце биеньями скорыми,
Сердце больными укорами
Твердит: ты один! ты один!

Маятник ходит размеренно,
Усталых часов властелин.
Угли трещат неуверенно.
Сердце стучит: все потеряно!
Стучит: ты один, ты один!

II.
Стучится в дверь рука упрямая.
Войдите! Скучен мой досуг.
И дверь открыв, вошла тоска моя,
Старинный, неизменный друг.

Подсела к жаркому камину ты
И смотришь на игру огня.
Зачем так строго брови сдвинуты?
Иль разлюбила ты меня?

Иль не с тобой часами длинными
Вели мы тихий разговор?
И кружевами паутинными
Усталый застилался взор.

И ночью молчаливо-думная,
Склонившись ласково ко мне,
Не ты ли кроткая, бесшумная,
Со мной рыдала в тишине?
(1907).

+++

Сухой осенний резкий воздух,
Ни облачка. Лазурь чиста.
И на чернеющих бороздах
Ворон крикливая чета.
Деревья черны, длинны, худы.
Не слышно листьев под ногой.
Их рдяно-золотые груды
Умчались в пляске вихревой.
Иду. Далек мой путь бесцельный.
Давно со мной моя тоска.
И голос ласково-свирельный
Уж не завет издалека.
И в этой четкости осенней,
И в чистом небе узнаю
Мечту увядшую мою
Давно, без слез и сожалений.
(1907).

НА ОЗЕРЕ
Над мутно-опаловой гладью
Вечернее солнце зажглось.
И ветер примолкший играет
Душистою тонкою прядью
Твоих золотистых волос.

В вечернем шуршаньи осоки,
В ленивом плесканьи весла
Лениво душа замирает.
И глаз так понятны намеки,
И ты так светла-весела.

И словом боюсь я ненужным
Мечту молодую спугнуть,
Заря истомленная тает
На небе прозрачно-жемчужном.
И тихо колышится грудь.
(1908).

ВАКХАНТЫ

М.Х.

Июльский день так прян и пышен
В убранстве, ярко золоченом.
Пригоршню ярких спелых вишен,
Смеясь, ты бросила в лицо нам.

Мы за тобою без дороги
Сквозь чащу лип и туй зеленых.
И смех в чертах притворно-строгих,
Вишневой кровью обагренных.
(1908).


Посвящается Грэси

Не скажу тебе, зачем я в час, когда приходишь ты,
На пороге рассыпаю снежно-белые цветы.
Не скажу тебе, зачем я, как я в комнате один,
Алый цвет заткнувши в косы, тихо сяду у окна.
Сам ты знаешь! Угадаешь! Сердце скажет, ум поймет,
Белый цвет о чем расскажет, алый цвет о чем споет.
Я скажу тебе, зачем я в час, когда луна нежней,
В огонек лесной бросаю горсть примятую стеблей,
Что за грешную молитву шепчут бледные уста.
А вокруг меня ночная, неживая красота,
И в лесной огонь бросая горсть примятую стеблей,
Об одном молюсь я небу, - чтобы умер ты скорей.
(1908).

СОНЕТ
Вставал закат, блистателен и строг
За старых сосен медными стволами.
Вы шли со мной, объяты злыми снами,
И я ваш вздох невольный подстерег.

Вдали хрипел над сизыми полями
Надорванный, тоскующий рожок.
День уходил. Блистателен и строг
Стоял закат за медными стволами.

И в вас была торжественность заката
И девственность вечерней тишины.
И только вздох, - как дальний звон струны -

Мне рассказал про горькое "когда-то",
Про злую тень, что навсегда легла
На матовость высокого чела.
(1908).



Венец пустого дня...
Баратынский.

Голодные стада моих полей!
Вас скудные даны на пищу злаки.
С высоких злых небес я не свожу очей,
Гляжу на огненные знаки.

Безмолвный страх пустынных вечеров,
Брожу в полях раздумчивый и грустный,
Тревожу тишину сыреющих дубов
Моей свирелью неискусной.

И молкнет зов. Ответом гулким мне
Лишь где-то в поле эхо засмеется,
Да ворон, хриплый стон заслышавши во сне,
В испуге крыльями забьется.

Пустые дни! Пустые вечера!
Ночей неизъяснимые топленья!
Судьбы жестокая и праздная игра
Без усыпленья, без забвенья!

Зачем? - не знать, не знать мне никогда!
Небес безмолвны огненные знаки.
Нагих полей моих голодные стада,
И мне даны сухие злаки!
(1908).



... безчарная Цирцея...
Баратынский.

Пусть дни идут. Уж вестью дальней вея,
Меня настигла хладная струя.
И жизнь моя - безчарная Цирцея
Пред холодом иного бытия.

О жизнь моя! Не сам ли корень м о л и
К своим устам без страха я поднес -
И вот теперь ни радости, ни боли,
Ни долгих мук, ни мимолетных слез.

Ты, как равнина плоская, открыта
Напору волн и вою всех ветров,
И всякая волна - волна Коцита,
И всякий ветр - с Летейских берегов.
(1911).

ОКТЯБРЬ
Октябрь опять к окну прильнул,
И сердце прежней пытке радо.
Мне старый парк в лесу дохнул
Ночною, резкою прохладой.

Кой-где на ветке поздний лист
Сияньем месячным оснежен.
И ветра полуночный свист
Разгулен, жалобен и нежен.

Взметай, крути сухую пыль,
Шуми в деревьях, бейся в ставни!
Твоя бродяжья злая быль
Старинной сказки своенравней.

Ты, вольный, мчишься без дорог,
То в лес шарахнешься сослепа,
То, завизжав, рванешь замок
На старых, ржавых петлях склепа.

Осенний ветер, буйный брат,
Твой злобный вой, как голос друга,
И я, как ты, умчаться рад,
Залиться бешеною вьюгой.

Но я устал, но я без сил.
Я сердца быль не успокою.
Я только в парк окно открыл
И тихо-тихо вторю вою.
(1913).

ДОМАШНИЙ НАПОЛЕОН
Не в треуголке на коне,
В дыму и грохоте сражений,
Воспоминаешься ты мне,
Веков земли последний гений.

Не средь пустынь, где вьется прах,
Не в Риме в царских одеяньях, -
Ты мил мне в пушкинских стихах
И в гейновских воспоминаньях.

ЛЕНЬ МОЯ
В моей крови усталость, темный яд,
Тяжелой жизни праотцов осадок.
Уж с детства был мне только отдых сладок
И праздность жизни выше всех наград.

О, лень моя! Ты вожделенный сад,
Где ясный день, где небо без загадок.
Где искрится игрою праздных радуг
Мечтаний неустанный водопад.

О, лень моя! Ты дышащая мгла.
Ты хаос, где шевелятся тела,
Ты мать бесплодная, но сладострастья

Исполненная женщина, ты стон
Мучительного призрачного счастья.
Ты боль. Ты радость. Ты любовь. Ты сон.


ххх

У калитки куст крапивы,
Пыльный полдень, жаркий день.
По забору торопливо
Пробегающая тень.
Ну, так что ж, что день мой скучен,
Ну, так что ж, что пуст мой сад,
Что с печалью неразлучен
Мой сухой и мутный взгляд?
Жду, и жду, и жду упорно,
Жду, как ждет земля и сад:
Вот, - рассыпанные зерна -
Капли в крышу застучат.
С ветром, шумом, гулом, треском
Возлетит воздушный змей
И зажжет лучистым блеском
Пыль и зной души моей.

ххх
Шмелей медовый голос
Гудит, гудит в полях.
О, сердце! Ты боролось,
Теперь ты спелый колос,
Зовет тебя земля.

Вдоль по дороге пыльной
Крутится зыбкий прах.
О, сердце, колос пыльный,
К земле, костьми обильной,
Ты клонишься, дремля.

РАННЯЯ ОСЕНЬ
Воздух, легкий как забвенье,
Еле слышный листьев шелест,
Только будто Парки пенье,
Только будто смертью веет.

Не скрываясь, не играя,
Нити ножницами режет,
Не веселая, не злая, -
Иронически и нежно.