Сергей Хренов
ПОКАЗАНИЯ СОУЧАСТНИКА

1

Мне всегда казалось, что русскую интеллигенцию не прошибешь ничем. Даже тесанием на ее голове кола. Совсем недавно мне это показалось со страшной силой еще раз. 31 марта я участвовал в том, что предварительно было объявлено как постановка пьесы Эжена Ионеско "Лысая певица". Происшедшее в тот вечер, по-моему, без сомнения было самым выдающимся событием ленинградской сценической (хотя никаких подмостков не было) или театральной (если это театр) жизни с прошлого лета. Прошлым летом ключевыми событиями стали постановки Родионом "Анны Карениной" и "Идиота". Не буду судить, что лучше - "Лысая певица" или "Каренина" с "Идиотом". Они слишком разные, но и то, и то можно, грубо говоря, назвать "русским новым театром" и, таким образом, сравнивать. Относительный консерватизм постановок Родиона заключался в том, что в них предполагалось наличие довольно четких и ясных режиссерских сценических концепций (Так, "Каренина" была решена как набор гетеро- и гомосексуальных связей между основными героями романа, а кончалась тем, что граф Толстой (он же - Железнодорожник) совокуплялся на рельсах с трупом Анны, поняв, что (после того как убил ее (как Железнодорожник и как автор, выведя из сферы романа (искусства))) любил ее (всегда). В "Карениной" планы Родиона были почти полностью осуществлены, в "Идиоте" исполнители вырвались из-под контроля и творили что-то совсем не задуманное постановщиком. Но, на мой взгляд, основное в этих действах - именно исполнители (молодые модные люди - Африка, Густав, Тимур, Наташа Уличная и др.) (а затем, наверно, музыка ленинградских "Новых композиторов"). Что отличает эти постановки от традиционного театра? То, что, в отличие от старого театра, где актеры должны в кого-то "воплощаться" и кого-то "играть" (причем, ценится именно многогранность творческой личности, то есть неединственность амплуа), здесь участники действовали совершенно естественно, будучи сами собой и лишь на поверхностном уровне подчинялись схеме режиссера. Хотя в придачу к собственным крашеным волосам и бижутерии исполнителей имели место грим, костюмы и прочие аксессуары (отчасти тоже рецидив старой сцены), участники спектаклей делали лишь то, что могли делать лишь они при наличии такой музыки и такой аудитории. Это можно назвать шоу, перформансом, хэппенингом, а я бы назвал "валянием дурака". Сила (и некоторая слабость) постановок Родиона именно в конкретности исполнителей и публики (отсюда же требования камерности и одноразовости). Основное воздействие на зрителя было оказано за счет эффекта узнавания и сопоставления: знакомые тебе люди ведут себя несколько необычно, достаточно необщепринято (попросту говоря, дико), но совершенно естественно.
"Лысая певица" отличалась от описанных выше действ в первую очередь тем, что участвующие в ней люди - совсем другого плана. Первоначально данное мероприятие задумывалось непосредственно как инсценировка классической пьесы театра абсурда. Так оно и вошло в план "Клуба-81", в качестве ответственных со своеобразным писательским остроумием были названы Правление, Волчек, Ионеско. Но потом (я подключился именно в этот момент) было понято, что сама пьеса во многом устарела - раз, что учить роли (даже сократив) лень, а читать по бумажке неудобно - два, и что, даже если роли будут выучены, актеры-любители, наверняка, покажут не бог весть что - три. У любого советского интеллигента, задумывающего нечто театрально-авангардное, в числе прочего, рано или поздно возникают две архетипические идеи: первая - устроить на сцене что-то непотребное и стремное, заставляющее публику ерзать на стуле и оборачиваться, а потом запустить в зал милиционеров (или переодетых милиционерами незнакомых залу людей), которые начнут "вязать" публику - или актеров - или тех и других; вторая - поставить на сцене стол, сесть за него и начать заниматься тем, чем занимаешься в повседневной жизни - пить портвейн, играть в преферанс и т.п. При создании "Лысой певицы" исходной стала вторая идея.
Во второй раз я встретился с коллегами-участниками за полчаса до начала, и Митя Волчек объяснил план спектакля. Перед началом представления он (объявленный как театральный критик Дмитрий Борисович Зайчик) в маске зайца рассказывает о долгой истории создания театральной студии при "Клубе-81", наконец, показывающей первый спектакль, по сути являющийся последовательностью трех спектаклей - драматических этюдов "Пир во время чумы" и "Египетские ночи" (по Пушкину), вводящих зрителя в курс авангардистского театра, а затем уж собственно "Лысой певицы". Перед зрительным залом, на месте сцены, стоит покрытый белой скатертью овальный стол, на котором стоят три подсвечника с зажженными свечами (единственный источник света в помещении), пять суповых тарелок с ложками, стаканы с водой и пепельницы. Выходят пять участников (две женщины (одна, как положено у нашей интеллигенции, конечно же, иностранная подданная) и трое мужчин), они ставят на стол белую эмалированную кастрюлю с поварешкой и тарелку с черным хлебом и садятся. Одна из дам разливает по тарелкам содержимое кастрюли (представляющее собой случайную смесь сухих красных вин), и все начинают есть, тихо переговариваться друг с другом, закуривать, курить и гасить сигареты. "Пир длится 45 минут, пока на полную громкость играет кассета с записью (где-то в манере "новых композиторов", но без какой-либо музыки), основанная на многократно закольцованном и местами ускоренном интервью какого-то мне не известного советского поэта конца XX века. Затем объявляется перерыв, включается кассета с поп-музыкой, стол убирается, гасятся свечи, а актеры под предлогом переодевания через окно в соседней комнате покидают "театр". Это и будут "Египетские ночи". (Для себя я решил, что "Лысая певица" начнется тогда, когда кто-нибудь из публики сможет зажечь в помещении свет.)
Спектакль привлек к себе такое количество публики, какое, кажется, не собирало ни одно мероприятие "Клуба". Часть публики пришла, чтобы увидеть нечто авангардистское, модернистское, нонконформистское (короче, то, на что надо ходить). Какая-то часть публики предвкушала скандал, бардак и веселье, которыми славится "Клуб". Некоторая доля публики, видимо, просто хотела познакомиться с пьесой Ионеско, которую трудно где-либо прочитать или посмотреть. Увидев несметность публики, участники даже немного заволновались, что могут и побить, но аудитория с присущей интеллигенции воспитанностью и тактом наблюдала, как пять человек едят "суп". (Во время первого действия зал оставила лишь пара-тройка ведущих ленинградских неофициальных критиков да несколько человек, физически бывших не в состоянии долго находиться в демисезонной одежде в жарко натопленном помещении). По ходу "Пира" действующие лица получили записку с просьбой передать стакан воды, письмо от профессионального сценографа (женщины) с предложением сотрудничества, а один исполнитель дал какому-то зрителю автограф. Кое-кто из первого ряда подходил к столу и брал хлеб. Один известный художник, находящийся в зале, догадавшись, что в кастрюле, попросил себе стакан "супа", в чем ему не было отказано, а еще один выдающийся ленинградский писатель принял приглашение сесть за стол и начал активно участвовать в трапезе, в то время как другой великий писатель от приглашения отказался, не поняв (как и почти вся публика), что же едят актеры. Надо отдать должное Дм.Волчеку, блестяще решившему мизансцену, так как простое наличие на столе бутылок вызвало бы негодование у передовой части публики, одобряющей "Указ по борьбе с пьянством", и, возможно, даже появление выше упомянутой милиции, а у менее сознательной части - желание (тотчас же осуществляемое) присоединиться, вследствие чего спектакль потерял бы то неожиданное изящество, которым он обладал. (В общем-то, это уступка старой эстетике, но в данном случае ни у кого и не было мысли стирать границы между искусством и жизнью.)
Поскольку, по-моему, основное направление действа можно определить как анти-интеллектуалистское, анти-интеллигентское (как хулиганство и издевательство над культурной публикой), было бы непоследовательно подводить под происходившее идейно-теоретический базис и создавать полный цитат и примеров спекулятивно-философские схемы, трактующие происшедшее. (Хотя с первого взгляда видны, например, христианские аллюзии: брак в Кане, насыщение хлебами, Тайная вечеря (и вообще, евхаристия), а исчезновение актеров можно интерпретировать и как буквальный исход (в Египетские ночи), и как метафору эскапизма художника в современном мире. Совершенно очевидны связи с "Пиром" Платона, "Бытием и временем" Хайдеггера и "Чумой" Камю. Полагаю, что запросто можно истолковать спектакль с привлечением Кама-сутры, Песни песней и трудов маркиза де Сада). Но в двух словах концепцию описанного представления можно изложить так: традиционный театр предполагает, что актеры должны что-то давать, а зрители - что-то потреблять; здесь же потребляли обе стороны: исполнители в прямом смысле слова кушали, а публика при желании при минимуме аудио-визуальной информации создавала на ее основе какие-то собственные концепции и их потребляла, еще раз доказав, что наша интеллигенция съест все что угодно.
Но все же главный итог спектакля - не осуществление неких идей и не последующие герменевтические опыты, а поведение собравшихся на него людей. (Как выяснилось на следующий день, после ухода исполнителей большая часть публики сидела в полной темноте минут сорок. При последующих встречах со знакомыми я услышал только положительные отзывы и сожаления от людей, вынужденных уйти по каким-то личным причинам, не досмотрев спектакль до конца). Завсегдатаи старых театров встречали то, что не отвечало их вкусам (то есть, не укладывалось в общепринятый эстетический канон) топотом, свистом и тухлыми яйцами. Наша же интеллигентствующая публика, имея с одной стороны официально-массовое искусство, а с другой - амбициозность, претенциозность и шарлатанство нонконформистов, в большинстве своем не имеет каких-либо критериев и практически всеядна (благо, количество прочитанных книг позволяет с пониманием воспринять и объяснить любое явление, названное произведением искусства).
Со стороны, должно быть, жалкое впечатление производило сборище русской интеллигенции, у меньшей части которой хватило ума лишь на то, чтобы пить вино ложками из тарелок, а у большей ума не хватило даже на то, чтобы в это время пить вино где-нибудь в другом месте из стаканов, а не смотреть, как это делают другие из тарелок ложками.
Постановки Родиона и многие близкие им явления в современном искусстве (музыке, живописи, литературе) некоторые обвиняют в несерьезности, отсутствии мысли, идеи, духовности (то есть, бессмысленности, безыдейности, бездуховности) - называют игровыми и развлекательными. ("Лысая певица", похоже, тоже попадает туда же.) Я не стал бы заявлять, что эти признаки (даже более нейтрально и объективно описанные) суть характерные черты именно неофициальной (второй, нонконформистской, подпольной) культуры, и что ничего другого она создавать не может. (Понятно, что предпочтительнее различение искусства по качеству, а не по социальной принадлежности. Но что есть в искусстве качество?) Но все же можно заметить и утверждать, что явления искусства, возникающие вблизи центра, оси общества, в достаточной мере обладают чертами идейности, программности, дидактичности, структурированности, а в том, что создается на периферии, на окружности курга, занимаемого нашим обществом, эти черты выражены слабее. На периферии другие меры и веса, другое время (отмеряемое сутками через трое), другая иерархия ценностей и норм. Поэтому то, что творится в центральных областях, наверное, можно уложить в диапазон (в старых терминах) "духовное-светское", а в маргинальных - "сакральное-карнавальное".
Более серьезное обвинение гласит, что подобное искусство деструктивно, разрушительно, что в нем нет ничего созидательного, конструктивного. В этой связи я могу сказать, что, во-первых, в наше время искусство и существует в основном затем, чтобы его разрушать (слава богу, его много, и за раз не управишься), а во-вторых, на самом-то деле надо разрушать не искусство (то есть, фактические эстетические каноны и критерии), а те установки, схемы и модели сознания, которые превращают человека даже не в одномерное существо, а в математическую точку, траектория движения (и вероятность отклонения которой строго определены неизменными функциями.

Примечание. Слова "публика", "интеллигенция" и "искусство" я использовал примерно так же, как Борис Дышленко слово "экстрасенсы" в своей повести "Что говорит профессор" (то есть, расширяя (или сужая, или перенося) их значения).
Мне повесть очень понравилась. Без сомнения, это превосходное произведение традиционного искусства, написанное весьма интеллигентным человеком.

2

7 апреля я был административно арестован за "нахождение в пьяном состоянии, оскорбляющем человеческое достоинство и общественную нравственность, на крыше дома № 25 по ул. М.Горького", и осужден на сутки (во множественном числе, в моем случае - на десять), то есть, на пребывание в спецприемнике ГУВД Леноблгорисполкомов, ул. Каляева, 6.
Я не буду подробно излагать перипетии этого дня (на некоторых этапах в них участвовал Митя Волчек), сидение ночью с другими арестованными в аквариуме (камере для задержанных) ментовской (отделения милиции), спасание одного мужика во время внезапного приступа оставшейся (-ленной) бутылкой сухого вина, поездку утром на секундный суд, достача сразу после суда (в 11 утра) бутылки портвейна и распитие ее в упаковке (милицейском фургоне), снятие отпечатков пальцев, переезды из одного отделения в другое, приезд конвоя (машины с Каляева) и разъезды на ней по разным регионам города вплоть до Сестрорецка до полного наполнения фургона, распитие там же другой бутылки портвейна, возвращенной добрым ментом (мусором - милиционером), прибытие на Каляева (около 6 вечера), раздевания до пояса, показ одному врачу (женщине) головки члена, а другому (мужчине) - спины, одевание и помещение в собачник (изолятор для вновь прибывших) (мужчины и женщины - отдельно), сдача личных вещей и ценностей (ценности - это, как правило, деньги и часы, встречаются кольца и ордена) (у человека могут остаться только одежда, обувь, головной убор (у меня его не было), носовые платки и туалетные принадлежности (тоже не было) - так что, если вы собираетесь попадать на Каляева, советую всегда иметь при себе полотенце, мыло, зубную щетку, пасту и бритву), шмон (обыск), при котором изымают то, что не было сдано, и что запрещено иметь в спецприемнике - в основном, деньги, курево и спички, стрижка головы (усы, бороды и бакенбарды не трогают), построение и распределение по бригадам, выдача миски, ложки и куржки и кормление баландой (супом) (первый прием мной пищи за 36 часов), размещение по хатам (камерам) (около 2 ночи) - сон.
Подъем на сутках - в 6 утра, затем - завтрак, в 8 часов - выезд на работу, в 16 - возвращение с работы, с 18 до 19 - освобождение отсидевших срок, в 19 - ужин, в 22 - отбой.
На завтрак дают кашу (перловую, пшенную или овсяную) и полкружки чая, сравнимого по цвету с мочой после долгого питья пива (сахар-песок выдают вечером, так что на первое утро арестованный пьет несладкий чай). Вечером чаще всего могила (суп из рыбы, точнее, рыбьих костей с картошкой и еще чем-то) и почти всегда хряпа (вареная - то ли кислая, то ли квашеная) - капуста с картошкой и через день с небольшими количествами сала с небольшими количествами мяса). Тогда же дают по полкирпича черного хлеба (за 12 коп.) на человека. Наличие обеда зависит от места работы. На некоторых объектах вообще не кормят, на некоторых дают две бутылки молока (или два плавленых сырка) на троих, на некоторых - потчуют первым, вторым и третьим.
Спецприемник расположен в бывшей шпалерной тюрьме, в которой, говорят, сиживал Владимир Ульянов. При старом режиме камеры были одиночными. Камера представляет собой помещение 4 х 2 м, дверь с кормушкой (окошком для подачи пищи), напротив - оконце с решкой (решеткой). Сейчас в ней стоят три двухъярусные шконки (нары): две - вдоль одной длинной стены, одна - вдоль другой. Между нарами первого яруса на ночь кладется вертолет (съемный дощатый настил шириной в 1,5 шконки). Никаких постельных принадлежностей, разумеется, не выдается. В итоге в хате размещается десять административно арестованных. На стене полочка для посуды. В углу у окошка умывальник и параша (унитаз неописуемо маленьких размеров).
Что и как писать о сутках? Чтобы это не было подражанием "Мертвому дому" или другим подобным опусам интеллигентов, попавших в какую-то совершенно неведомую им среду? (Несмотря на все мои антиинтеллигентские настроения я, наверно, пока еще интеллигент). Хочется такого же соответствия живого человека человеку письменному, как у Леона Богданова в "Записках о чаепитии и землетрясениях". Но этому подражать нельзя, просто надо быть таким человеком.
Когда после выписки (освобождения) я встречался со своими знакомыми, почти каждый третий первым делом спрашивал(а): "А тебя там били?" "Нет", - не врал я. Не знаю, откуда у нашей интеллигенции такое превратное представление о советской милиции. Возможно, благодаря фильмам про партизан и гестаповцев. (Потом мне объяснили, что бить могли и заключенные, но более мирного и спокойного сожительства, сотрудничества и общения я уже давно не переживал - мужской клуб в чистом виде). Менты бывают разные, и осужденные бывают разные. Мы все читали "Острова в океане", "Зияющие длинноты" и прочих Шолоховых, и знаем, что граница между добром и злом проходит не перед шеренгой арестантов, построенных ментом, и что в наше время основной вопрос - не борьба добра со злом, а борьба зла с еще большим злом. (А по-моему, основной вопрос - решить, какое зло меньше.) Был у нас там верзила-мент по прозвищу Полтора-Ивана, который, как сказывают, еще пару лет назад был сущий зверь, но потом его ошпарили в бане кипятком, отдавили два пальца дверью камеры, и теперь он почти шелковый. Был старшина, учащийся заочно в институте Крупской, не изымавший при шмоне сигареты. Были и другие.
Первые два дня ошеломляли размеры механизма, в который я попал: количество ментов (вплоть до чина капитана), охраняющих нас, шмонающих, строящих, перекликающих, транспортирующих на работу и обратно; автомашин и автобусов; всевозможных документов (дел, карточек, квитанций, справок и форм), заводимых на каждого арестованного раз на сутки и ежедневно на каждую бригаду и камеру. Не знаю, рентабельно ли это, выгодно ли. (К условиям задачи: каждый день суток стоит арестованному 1 руб. (хотя на Каляева он проводит обычно на двое суток меньше официального срока - срок идет с момента задержания), предприятия платят ГУВД до четырех с полтиной в день за работу каждого суточника).
Народ, сидящий на Каляева, как правило, не новичок. У нас в хате только у меня были первые сутки. У моих сокамерников их было до пяти (по 15) (не считая медвытрезвителя и штрафы). (Бывает, человек выходит, отмечает освобождение и тут же залетает снова). В основном, это те, кого называют рабочим классом или простым народом, но есть и те, кого называют тунеядцами и бомжами. (Бомжи даже рады пребыванию на Каляева, где есть еда и ночлег, и в день выписки всеми правдами и неправдами стараются выйти лишь после ужина, хотя ментами предусмотрен обратный порядок.) По семейному положению это, главным образом, неженатые, разведенные и вдовые. (Один парень попал на сутки за три дня до свадьбы, причем с любовницей (в смысле, не с невестой).)
Состав камер меняется каждый день (в среднем на Каляева ежедневно поступает 150 душ). Представляться (называть свое имя) и знакомиться не принято. (Единственное, что спрашивают, - сколько дали суток, и какое отделение.) Если кого-то это не устраивает, он или, с одной стороны, знакомится с кем хочет сам, или, с другой, публично и косвенно называет себя (А она мне говорит: "Серега, трам-тара-рам...") Некоторые люди для некоторых людей так и остаются безымянными. Стандартные обращения: земляк (вариант - земеля) (в более строгом смысле, земляки - люди, живущие в районе одного и того же отделения милиции), молодой, отец, дед (все, конечно же, на ты). Из-за постоянного изменения состава и достаточно краткого срока совместного житья никаких закономерностей, характерных для социологии группы, ни в камере, ни в рабочих бригадах не прослеживается. Может быть лидер (у которого больше ходок, или который в этот раз уже отсидел большее количество дней, или у которого лучше подвешен язык), но это не обязательно. Никакого особого свода правил поведения нет, но кое-какие нормы все-таки существуют. Например, уважение к возрасту. (Так, когда, выписываясь, я освобождал нижнюю шконку, спор о том, кто перейдет на нее с вертолета (с которого, как правило, начинают все новенькие) - молодой (22 года) или дед (далеко за 50), был быстро и однозначно решен сокамерниками в пользу деда). Одна из самых больших ценностей - курево. (Я знал только одного некурящего человека). Даже при достаточном количестве в камере табака одна сигарета курится на двоих-троих, и обязательно дают покурить людям, по каким-то причинам не имеющим своих сигарет. Вопрос "Покурим?", обращенный к курящему суточнику (неважно, знакомому или нет), означает предложение оставить докурить сигарету.
Как я уже говорил, арестованным запрещено иметь практически все, что хоть как-то облегчило бы их сидение в камере (сигареты, спички, алкоголь, чай, книги, журналы, любые настольные игры и более изысканные развлечения - в день можно проносить с собой одну центральную газету, но при запрете иметь при себе деньги это тоже вроде как проблематично). Естественно, в камерах все это есть (книг, правда, не видел). Шмон принципиально различен для конвойных и бесконвойных бригад (я работал в бесконвойке). Конвойная бригада работает под присмотром какого-нибудь сержанта или старшины с Каляева и поддерживает с ним довольно свойские отношения. Если специфика объекта дает возможность производить закупки, то уж пройти шмон у своего мента не представляет трудности. У бесконвоек относительная свобода выхода во время работы на волю и перемещения по ней сочетается со шмонанием случайным каляевским ментом, что включает, в числе прочего, прощупывание промежности, снимание ботинок и носков, отдирание стелек и подкладок. Затариваются (прячут на себе запрещенные к вносу предметы) суточники весьма изобретательно. (Один человек, желая заменить в камере перегоревшую лампочку, проносил целую, привязав ее к половому члену.) Я особо не мудрствовал - затаривал сигареты в карманы верхней одежды и ни разу не попался (самые очевидные места - верхний слой одежды, то есть первый этап шмона, менты чаще всего пропускают). (Опасаясь, что этот текст может попасться какому-нибудь мусору, больше секретов выдавать не буду.) Суточников, взятых на шмоне за задницу, посылают на внеурочные хозяйственные работы, а в особых случаях (это относится и к случаям грубого нарушения дисциплины) - помещают в шизо (Штрафной ИЗОлятор), где отнимается верхняя одежда и кормят раз в день. Самое популярное курево в спецприемнике - овальные сигареты "Стрела", плоская форма которых словно бы специально придумана для затаривания. (В нашей хате был еще мешочек с табаком весьма дурного качества, принесенным с фабрики Урицкого, из которого в тяжелые времена мы крутили самокрутки.) Табак используется и при взаимоотношениях с баландерами (раздатчиками пищи из арестантов). За одну-две сигареты можно получить добавку, лишнюю порцию сахара или лишний кусок сала. Во многих камерах варят чифир, сжигая все, что можно найти в спецприемнике горючего, иногда доходя даже до собственной одежды. Девушки, работающие на парфюмерной фабрике, приносят с собой и употребляют парфюмерию (парфюмерные изделия с большим процентным содержанием спирта). Почти во всех камерах на шконках вырезаны шахматно-шашечные доски, есть карты и домино из орголита. Когда арестанты находятся на работе, по камерам проходят шныри (уборщики) и менты, забирающие все, что там находят (включая хлеб и сохнущие на батарее носовые платки). Поэтому существуют различные тайники. О некоторых из них не знают не только ищущие, но и прячущие. Так, раз к нам зашел вновь (но не в первый раз) прибывший из соседней хаты с намерением забрать спрятанный в нашей камере бритвенный станок. Он должен был лежать в тайнике под шконкой на стыке стены и пола, в который, по словам соседа, помещалось до десяти пачек чая. Станка в тайнике не оказалось. Странно, что о тайнике никто не знал. Видимо, как-то раз состав камеры сменился полностью, и устная передача информации прервалась. Кое-какое чтиво в камерах тоже есть. Во время моего пребывания в хате были довольно недавние номера журнала "Смена" и "Крокодил" и журнал "За рулем" 1981 года. Самые любимые газеты - "Труд" и "Советский спорт" - последний, говорят, можно читать весь. С деньгами у суточников проблем почти нет. Если денег слишком много, они пропиваются во время рабочего дня. Некоторые арестанты даже поднимаются за время отсидки: они что-нибудь крадут на месте работы и продают это там же или через других суточников в других местах.
Еще немного о камерной этике и эстетике. Утром вертолет снимается и ставится вертикально, отгораживая большую часть хаты от параши. Это, в общем-то, ни о чем не говорит, поскольку поставить его больше вроде и некуда. Но зато при отправлении естественных надобностей арестант обязан с самого начала в полную силу включить спуск воды (осуществляется вентилем), в основном, чтобы заглушить звуки, производимые выделяющимися газами, что образуются при разложении хряпы в желудочно-кишечном тракте.
В суточниках очень много от русских юродивых. Они могут говорить все, что вздумается, крыть матом начальство на работе и переругиваться с ментами. Суточники считают, что на местах работы вольные обязаны снабжать их куревом, кормить и не предъявлять каких-либо требований в отношении работы. (Вольные не всегда считают так же).
Очень многие шкалы на сутках перевернуты. Так, работа - это праздник; относительным разнообразием и какой-никакой свободой она, конечно же, не сравнима с сидением более полусуток вдесятером взаперти в камере. Работы бывают разные - от уборки мусора (в общепринятом смысле слова) до стояния в цехах у станков и конвейеров. (Что касается меня, то прораб нашей стройки, узнав, что я имею высшее образование, уже со второй половины второго дня посадил меня за составление каких-то таблиц. Это имело и теневую сторону. Я ходил в плаще и вязаной шапочке, и возникали конфликты с охраной по поводу выходя на улицу, так как меня не идентифицировали как суточника (вообще, какой-то посторонний на объекте) - народ, как правило, то, что сейчас называют плащами, не носит. Приходилось снимать шапочку.) Дураков почти нет, поэтому никто особо не перетруждается. Наиболее высоко ценятся работы, где есть возможность выхода с территории, кормят обедом, и с которой привозят на Каляева как можно позднее. Самые черные дни в спецприемнике - суббота и воскресенье. Работать возят не на свои объекты часа на два-три и, естественно, не кормят.
Такая регулярная, размеренная (не тобой) жизнь имеет свои прелести и преимущества. Стул у меня, например, был строго в 10-11 часов утра почти одинакового цвета и консистенции (что на воле бывает крайне редко). Иногда о чем-то думал и размышлял (например, как буду писать вот эти воспоминания). На воле же обычно сплошная суета, а в голове одна музыка.
Конечно, я не смог не придумать образ нашего спецприемника. Когда часами сидишь в ряд на нарах, а перед лицом - другой ряд людей, никакое другое сравнение кроме общего вагона на ум не придет. И вся эта трехэтажная П-образная тюряга похожа на мчащийся по кругу поезд, что делает лишь одну многочасовую остановку в день на станции Работа, - мчащийся вне общепринятого социального, политического, идеологического, культурного пространства - времени, обязательно направленного зачем-то куда-то. Жизнь, циклически размеренная отбыванием суток и прочими подобными событиями лежит в иных измерениях, иных плоскостях бытия, которые линеарные люди стремятся не замечать или уничтожить, не имея ничего, что могли бы дать взамен. А именно в этих слоях кроются все те же пресловутые загадки русской души, вообще вся чисто русская духовность - телесная, плотская, животная - не духовность, по отношению к которой все блестящие проявления русской мысли и русского сознания - лишь сублимация и дневная жизнь.
Понятное дело, я не мог не обращать внимания на язык людей, с которыми вместе сидел и работал. Естественно, самый распространенный диалект на Каляева (и среди ментов, и среди суточников) - русский матерный. Особого разнообразия и вычурности не наблюдается, но порой структура фраз весьма интересна. (Что-нибудь вроде такого: "Мой дядя - ё.в.р. - самых честных - ё.в.р. - правил, когда не в шутку - ё.в.р. - занемог - ё.т.м.") Самая распространенная тема разговоров - случаи из личной и чужой жизни. Рассказы начинаются примерно так: "Получили мы раз аванс, пошли в лабаз, взяли ивина и т.д." (Сюда же относятся описания и рецепты всевозможной балды (спиртных напитков), до которой дошел русский народ.) Такие повести порой весьма продолжительны и включают не один эпизод. Интересно, что даже при рассказывании анекдотов имеется тенденция рассказывать несколько анекдотов с одними и теми же героями подряд, как бы составляя цикл. На втором месте - разговоры о житейских трудностях и горестях (повышение цен и понижение качества, проблемы с трудоустройством, начальством, милицией, соседями, домашними и т.п.). дальше идут разговоры про баб. Никаких проявлений половой жизни за время своего срока я не видел (хотя по рассказам, суточники по возможности, особенно на работе, не упускают случая). (Как сказал один мой сокамерник: "После такой хавки ничего не хочется, даже бабы не хочется, да и какая тут баба, если только и думаешь, как бы пробздеться!") О политике почти не говорят (тему указа по борьбе с пьянством и связанными с ним переделками и перегибами, естественно, следует отнести ко второй группе вопросов), о спорте - очень мало. Есть еще одна особая тема, к которой возвращаются очень часто и которую не устают обсасывать: отмечание будущего освобождения (что тоже представляет собой проблему, поскольку выпускают почти одновременно с закрытием магазинов). Бросать пить никто не то чтобы не собирается, а просто не считает это умопостижимым и естественным (можно (или нужно) пить меньше, реже, но вообще не пить...?) Когда я в день выхода прощался со своей бригадой, один из них сказал: "Не прощайся. Все равно встретимся на Каляева".
Вот пара историй из услышанного, которые я почему-то выделил.
Первая рассказана как случай из жизни (хотя, возможно, что это анекдот и вымысел). Будучи в армии, человек ушел в самоволку, но слишком загулял, испугался и сдался в ближайший госпиталь, кося на аппендицит. При подготовке к операции, к его удивлению, у него обнаружили лобковых вшей. Аппендицит, однако, удалили.
Вторая история подлинная, происшедшая на Каляева несколько лет назад. В спецприемник на 15 суток попал старик 80 лет (очень благообразный, с роскошной бородой) из Кронштадта. Его сдала ментам старуха-жена после того, как, входя домой выпивши, он споткнулся о порог и упал. (Не исключено, что она просто не могла его поднять и позвала на помощь милицию, которая тут же определила деда на сутки). Дед был уже настолько слаб, что ни о каких выездах на работу речи не было. Он даже на шконку лечь без посторонней помощи не мог. Если он начинал делать это, предварительно сев, то падал назад и ударялся затылком о стену. Если же пытался залезть на нее передом, то ему не удавалось закинуть ногу. Его даже на местные хозработы не посылали, потому что таскать его каждый день вверх-вниз со второй галёры (галереи 2-го этажа) никто не хотел. Так и сидел старик все свои сутки в камере.
Из юмора суточников. Один суточник другому вместо просьбы передать кусок черного хлеба говорит: "Дай мне, пожалуйста, бутерброд с сыром, а то с колбасой я не люблю".
Из камерной мудрости. Один суточник (около 30): "Вот и день прошел. Так, глядишь, и срок проходит". Другой (около 50): "Так и жизнь проходит".
Для меня самыми замечательными и знаменательными за время пребывания на Каляева были сны, которые я там видел. Такое количество снов в обычной жизни я виду, наверное, за год. Все сновидения были цветные, звуковые, почти все - сюжетные. Понятно, что мозг как мог боролся с дефицитом всех видов информации. Видел очень много своих знакомых, с которыми общаюсь последнее время (но не всех, и никакой закономерности найти не могу) - больше девушек, но сексуальные мотивы в сновидениях практически отсутствовали. В снах почти ничего не говорило о моем теперешнем положении. Только в одном из первых снов, в котором я гулял по городу с друзьями и подругами, я вдруг опомнился, что скоро уже десять вечера, и надо успеть вернуться в спецприемник до отбоя. А в другом - какая-то очередь была, без сомнения, навеяна очередью на шмон. С каждой ночью память раскапывалась все глубже и глубже. Например, где-то на третью ночь я увидел в качестве одного из главных действующих лиц сна своего однокурсника, которого не видел уже шесть лет, да и раньше-то не особо отмечал вниманием. На пятую ночь в сновидении присутствовал человек, с которым я сидел за одной партой классе в четвертом и не встречал лет четырнадцать. (Лет нам было столько, сколько сейчас, но перед встречей я шел с матерью). Некоторые сны забывал, проснувшись, и уже не мог потом восстановить. Некоторые прерывались закидыванием в камеру новеньких. Вот кое-какие отрывки из наиболее примечательных снов. Идет то ли лекция, то ли урок, то ли допрос. Я в аудитории, в президиуме - четыре человека (Густав, еще пара знакомых). В какой-то момент четвертый (незнакомый) начинает читать сочинение, называющееся "Трактат Африки", - рукопись, довольно черновая, в большой общей тетради, на каждой странице (как у концептуалистов) по одному предложению. Помню только первые: "Жили старик со старухой у немцев. Старуха много пила, а старика показывали в клетке". (Историю деда из Кронштадта я, кажется, к тому времени еще не слышал, но слова "старик" и "старуха" употреблялись очень часто.) На следующую ночь все сны были пронизаны темой поезда (образ поезда-тюрьмы я уже создал). Сначала действие происходит после окончания Второй мировой войны. Бывший немецкий эшелон, в котором есть вагоны для лошадей, путешествует как бродячий цирк. (Какая в этом сне национальность у меня, не понял.) Потом я стою на платформе, собираясь сесть в сидячий вагон. Ко мне подходит какой-то иностранец и что-то спрашивает по-русски. Я отвечаю. Затем он что-то спрашивает по-английски. Я отвечаю, что мне лень говорить по-английски, и прошу его говорить по-русски. В вагоне он сидит впереди меня рядом с полуобнаженной блондинкой. Я теряю всякий интерес к иностранцу и начинаю болтать с блондинкой. Потом мы танцуем с ней в проходе, что вызывает возмущение пассажиров, но я объясняю, что мы занимаемся вполне естественными вещами, и ничего дурного в этом нет. После я долго провожаю какого-то своего друга в Кёнигсберг (там я бывал в командировках). Было несколько вставных эпизодов. В одном нас засекли в камере с курением. Сигарет в руках ни у кого не было, только дым в воздухе. Но мент указал на меня. Еще слышал свою любимую "дюрановскую" песню "Шофер" (но не виденный ранее видео-ролик, а какие-то другие картинки, поверх которых шли какие-то цветные титры на английском разными шрифтами (но не текст песни)). Ждал особо последнюю ночь; думал, будет что-нибудь крутое. Но сон первой половины ночи (до подселения), проснувшись, не вспомнил. Было только смутное приятное ощущение: какие-то лестницы, зеркала, коктейли. Во второй половине ничего интересного, только вот такой момент. Мы идем втроем (одного человека я идентифицировал как своего приятеля, кто второй - не знаю). Вдруг мой приятель отходит в сторону, садится на нечто вроде маленького пьедестала и говорит: "Я хочу услышать, как произносят слово "бутерброд"." (Бутербродов я вообще не ем, голода особо не испытывал, остается лишь заметить, что слово - немецкое.) Вся эта немецкая тема в моих сновидениях неожиданна и трудно объяснима. Вторая мировая война никогда меня не интересовала, в камере разговоров про нее не велось. Так что все это можно объяснить как наличие у современного советского человека архетипического образа врага (немца), который проявляется в экстремальных ситуациях противостояния чему-либо. Позднее я вспомнил, что последние несколько месяцев работал над переводом с немецкого одной лекции Гуссерля (которая, как я узнал в день ареста, уже была переведена на русский).
Занятие истолкованием собственных сновидений достаточно бессмысленно и заранее обречено на неудачу, поскольку, по-видимому, механизмы, создающие сны, должны также мешать рационально их интерпретировать. Вероятно, более целесообразно истолкование собственного текста. Здесь, например, сразу же обилие вводных слов, скобок, модальных глаголов выдает наследие детства примерного мальчика, старающегося как можно строже соблюдать правила игры, боящегося быть неправильно понятым и т.п. Но, думаю, чересчур усердствовать тут не стоит, поскольку вся эта писанина опять-таки станет лишь предметом для развлечения нашей интеллигенции. (Тем более, что все это, или половину всего этого, можно было просто выдумать.) Другое дело, что пишу-то я это все для себя, да, может, еще для пары близких людей. Когда жизнь в прямом смысле слова бесцельна, какие-то рудиментарные склонности все-таки вынуждают письменно - так или иначе - документировать некоторые куски собственной жизни (или жить, чтобы экспериментировать и документировать).
У меня было намерение в последний день испросить себе у своего прораба письменную благодарность, которая, как было заявлено в первый день, дает право на освобождение без очереди, практически сразу после возвращения с работы (кажется, единственная форма поощрения на Каляева). Но в последний день меня послали на другой объект (как я понял, это систематическая практика) - на гробы (на комбинат по производству похоронных принадлежностей). Мы таскали доски и гробы и жгли костры из отходов производства и кип списанных бланков. Было холодно, дул сильный ветер, но ни снега, ни дождя не было. Впервые я видел ярко изумрудные язычки пламени. Я курил у костра и вспоминал "Ностальгию" Андрея Тарковского.
Выйдя с Каляева около семи, я сел в троллейбус поехал в "Сайгон".

Примечание. Слово "народ" использовалось мной в такой же манере, как и слово "интеллигенция" в первой части. В таком смысле Богданова можно назвать народным писателем. Достоевского, должно быть, тоже можно.
Спаси Бог всех тех, кто участвовал в моей судьбе и жизни в эти дни.

3

снег идет только там - где свет
снег идет из ночи в апрель
снег исходит из света в ночь
а где тьма - там апрель и весна

почки лопаются в ночи
трава прорастает во тьме
снег идет по моей голове
на моей голове зима

апрель 1986