Михаил ИОССЕЛЬ
ЖИЗНЬ НА ПОЛЕ

Михаил Юрьевич ИОССЕЛЬ (р.1955) - ленинградский прозаик, поэт, критик и переводчик. Автор повестей "Змееносцы" (1980), "Грамотный" (1984), рассказов. Произведения М.И. печатались в журналах "Часы" №№ 45, 53; "Предлог" №№ 3, 4. Интервью с М.Иосселем см. в МЖ № 6. С января 1986 г. М.И. проживает в США.

моим друзьям -
с любовью
и на прощание.

"Разведешь руками дым, увидишь новый дым. Огонь всегда чуть дальше вниз по дороге."
Джон Ле Карре,
"Маленькая барабанщица"

"Мне кажется, что более или менее имеющей смысл молитвой для вознесения ее Богу, была бы какая-нибудь такая: Дорогоe Бог! Никуда не отдавай меня во власть испуганного человеческого существа."
Курт Воннегут,
"Арестантик"

Не имеет значения, что на месте этого стояло прежде - первое предложение. Как известно, Самуил Маршак настоятельно советовал пишущим, поскольку с первым предложением всегда неизбежны и неразрешимы проблемы, и оно не удается, как правило, - отбрасывать его и делать первым то, которое стояло вторым, а если не получится и то, которое стояло раньше вторым, то (но этого уже Маршак не советовал) отбрасывать и это вице-первое предложение, и делать первым то, которое стояло раньше третьим, и можно так же, разумеется, и дальше идти, постепенно стирая текст, как запись на магнитной ленте, наложением шумов извинений по поводу его уничтожения или, что то же самое, подмены равнодлинным шумовым извинийно-звенящим фоном: на месте этого предложения стояло прежде второе.

Скажу, что быстро разрешить проблему третьего предложения, которое, как и многие другие из шедших фикцией первоначального текста, подверглось не полному, но существенному и заметному стиранию методом наложения на него нелигитимированного предложения, то есть, - лежащего за пространственными и временными пределами первоначального, - если только оно было, это первое, первого первее, дачного времени начало, - теста, который не предназначался для последующего груботрогания его и который просуществовал в девственной, и эфемерной, и противоестественной своей неизменяемости короткую секунду, до тех пор, пока я, противореча своим времен начала многократным обещаниям, нашедшим отражение в тексте, первоначально замышлявшемся как - некоторая статья, некоторый функциональный и немедленный отклик, - да и тогда, во время первого и неподтвержденного начала, не замышлявшемся, конечно, таким, - обещаниям, которым и сам не верил и тогда, конечно, - не трогать; не причесывать его, не округлять, не вылизывать, - не начал его расчесывать, причесывать, вылизывать, округлять, - то есть, так называемо, - совершать над ним так называемую работу, которой нет и не может быть, конечно, конца, но которая - была ли? кто это знает? кто может это знать? - знать, как известно, можно только то, что узнаешь, и что-нибудь узнать о написанном можно только из написанного, да и то - не всегда (но зато всегда интересно следить за положением движения на движение, и времени --на время, и, если можно так - намеренно - уродливо выразиться, - себя на себя, когда иногда не можешь, а иногда можешь понять, где старый текст, а где - новый, когда новое маскируется под старину, а старое стремительно обходит время на повороте. - и были ли они, - как один, так и другие, и другой: они были), - скажу, что долго, вероятнее всего, мне пришлось бы разрешать проблему первого, тогда еще не третьего, - предложения, и второго, а теперь - четвертого, и всех остальных в едва ли не бессмысленной, расслабленной приятности нетекстодвижущего процесса обдумывания возможности изложения, на бумаге их запечатления, впечатлений, какими бы они не отпечатавшимися в близкой памяти ни были, или же, наоборот, впечатавшимися в нее: в этом тоже предстояло, может быть, попробовать разобраться, - от, - такой был (и есть? ли?) первоначальный замысел, позже - подлежащий анафемированию, в ней, в поэме, подразумева(-ся) (-ется) источник первоначального толчка, - поэмы Алексея Парщикова "Я Жил На Поле Полтавской Битвы", то есть - это в приятности неизбежно - в обдумывании (вот она, анафема!) самих впечатлений, то есть - неизбежно - застаивания впечатлений, чреватом, о чем пытался предупредить меня первоначальный (преданный анафеме) замысел первоначального текста, опасностью попыток настоять свои (столь драгоценные! чего боялся первоначальный текст?) впечатления на своей пересамовыраженческой, то есть, вполне естественной сути, отринуть подразумевавшуюся мысль о подразумевавшемся подзаголовке - со всеми подразумевавшимися ограничениями, которые он мог наложить на то, чему первоначально было предназначено быть функциональной, то есть - подвластной жестким жанровым ограничениям статьей, начать по поводу -и без - вспоминать, и, настаивая впечатления на смеси устремлений своей пересамовыраженческой сути и своих - по поводу - и без - воспоминаний, подкрепленных фундаментом цитат и прошитых остовом арматурных прутьев цитат, застоять, если можно так - намеренно уродливо сказать, свои впечатления, передержать их, как светочувствительную фотопленку, то есть - неминуемо обречь их (вот чего боялся я!) на распад, на, если можно так сказать, разложение - посредством анализа (и другой вид разложения сразу же являлся моему первоначальному воображению первоначального замысла первоначального текста: где-то на просторах саванны, со вздувшимся брюхом и слипшейся шерстью, с стаей стервятников на голых ветвях), - разложение на составляющие, образующиеся в процессе анализа, а ведь каковы, лукаво спрашивал я свою, выписывая ее, строчку первоначального, то есть, - движущегося сейчас, из сейчас в сейчас, - текста, составляющие впечатления: если они есть, его нет, и можно если и не допустить, то - сказать, что в русском языке значение (одно из подразумеваемых одним) слова "впечатление" несовместимо, или не всегда совместимо со значением (одномерным) русского же слова - "анализ": в родах - когда кесарево секут впечатление, - из него рождается, как только умирает впечатление, - мысль, - ни больше ни меньше! - и чем серьезнее я делался - бы, чем я делался глобальнее - бы (как глобус стал бы!), тем больше было бы и продолжительнее было бы искушение откреститься от всего первоначального замысла, от подразумевавшегося подзаголовка и имевшегося в виду заголовка, от желанно-жестких границ и ограничений, - о чем речь, вероятно, ниже, - жанра; от того, что можно называть, а можно и не называть, настолько ему это безразлично, - текстом, обойтись без всей вещи в целом, сломав свой первоначальный априорно преданный анафеме замысел, - то есть, сделать то, что и сделал, не подозревая и подозревая об этом, - тем больше было бы искушение длить и длить, не заканчивая предложения, предложение, - вот, пожалуй, что могло случиться - бы. И-таки, конечно, случилось, поскольку возможность - ничуть не меньший императив, чем долженствование, - если бы ко мне микропримером литературной предсказуемости житейской случайности не пришел сегодня, много дней назад, утром хорошо знакомый мне человек, именуемый в непродолжительном дальнейшем ХЗМЧ, - к слову, более далекий от литературы, нежели она от него, - и случайно, - а я так расположил их на столе, чтобы он не мог подумать, что он увидел их не случайно, - не увидел бы обособленно от прочих машинописностей лежавшие на моем письменном столе машинописные листы текста поэмы Алексея Парщикова, скорей разъединенные, чем соединенные краем скрепки, и, думая доставить мне удовольствие проявлением интереса к тому, что интересует меня, не спросил бы меня - из вялой вежливости, безо всякого интереса, - что это такое он случайно краем глаза только что заметил у меня на столе, не я ли что-то новое написал или что-то старое перевел, и, когда я ему сказал (при этих словах он с облегчением разочарованно вздохнул), что не я, - не сказал бы, желая доставить мне удовольствие от прочтения вслух хоть чего-нибудь, хоть чьего-нибудь, пусть даже - не своего, не попросил бы, а вернее, и конечно же, - даже не попросил бы меня, но - не сказал бы мне, как бы мученически хмыкнув: "Ну, что ли, парочку абзацев - или это стихи? - парочку стихов вслух на пробу", - и этим ненастойчивым предложением не помог бы мне разрешить проблему третьего, а в прошлом, вероятно, первого предложения, без которого, конечно, не было бы ничего, кроме начала, ибо если в начале было слово, то перед словом - неизбежно появилось и, стало быть, стало быть - начало, и слово появилось и поместилось в нем, - в начале, - предложения, которое заканчивается, наконец.

Когда я прочитал ХЗМЧ парочку - на пробу - стихов, он, снова хмыкнув, но на этот раз намного менее мученически, покружил по комнате, привычно натыкаясь на расставленную по комнате мебель, тоненько насвистывая мотивчик песни "Вниз по речке Огайо" и поднимая то сто стола, то с тумбочки, то со стула, то с дивана разные мелкие предметы и книжки, меняя их местами и теряя к ним интерес, остановился, погрузившись в непродолжительное молчание, словно обдумывая некоторый вопрос и вопрос о том, стоит ли задать его мне, словно решая, стоит ли ему вместе с этим некоторым вопросом входить в произвольное движение изложения, то есть, - в некотором случае, - текста, которое могло, он это моей, положим, волей чувствовал, начаться (хотя могло и не начаться) этим вопросом; текста, в котором его начало, первое его слово, отделено, отдалено от начала его движения, то есть, - от его истинного начала, и в котором он единственно и мог осуществить свое право на существование, вполне отъемлемое произволом автора, тщеславно подчиненного не тексту, но его движению, право, - постоял на середине комнаты в молчании, решая и решаясь, и спросил меня - без интереса: "А вот почему, интересно, это [в квадратных скобках - напечатано] на машинке?" И я сначала как бы не вполне дополнял, что он, собственно, имеет, если что-нибудь имеет, в виду, и я хотел уж было сделать такой вид, как будто я хотел было его спросить: "Что ты, собственно, имеешь, если что-нибудь имеешь, в виду?" - когда вдруг догадался как бы - догадаться сделать вид, будто я - стремительно и вдруг - догадался, что именно он имеет, если что-нибудь имеет, в виду, и догадался не спросить его об этом, - что он имеет в виду, как бы из боязни лишиться этой, так, - так мне хотелось, чтоб он думал, - облегчавшей мне проблему третьего предложения, и проблему якобы начала постепенного движения изложения, - догадки, если, - так мне хотелось, чтобы он думал, что так мне хочется, чтоб он думал, - если я произнесу ее (вслух), и я промычал, не стал его спрашивать, что именно он имеет; если что-нибудь имеет, в виду, но лишь пожал плечами и хмыкнул, и он, умиротворенный, удовлетворенный своей многоступенчатой догадливостью, хмыкнул и сказал мне: "Да, - пожалуй, верно. Ты прав." Если бы он был догадлив в равной со мной степени, то есть, - у него догадливости было бы столько же ступеней, что и у моей (что невозможно, потому что это он ко мне пришел, а не я к нему), то немного позже, чем тогда же, в этом невозможном случае обнаружилось бы, что я был безусловно (то есть, - так, как не бывает в жизни - и не только в жизни!), что я был безусловно прав, предположив, что он имеет в виду именно то, что, как я предположил бы в этом невозможном случае, он именно в виду и имел, и вот в чем было бы тогда дело. Дело тогда было в том, что, часто, и вполне открыто, то есть, - по-дружески, то есть - без дела, то есть - ко взаимному удовольствию заходя ко мне в гости, этот ХЗМЧ, чей голос, кстати, - это можно с осторожной стопроцентной уверенностью предположить, так как он, ХЗМЧ, настолько же реален, несколько - нет, то есть - реален, - намного дальше от меня, чем мой - от него, - не раз видел на моем столе листы литературной и окололитературной машинописи (а равно, разумеется, и рукописные тексты), и он часто, едва ли не так же часто, как - заходил, и, опять же, только потому и для того, чтобы сделать мне приятное фактом попытки сделать мне приятное, - непродолжительно, всегда - непродолжительно и всегда с некоторым, не всегда вежливым, недоумением на лице всматривался в эти листы, на которых были разношрифтные, разнонаклонные, и разные, и очень разных, разумеется, людей то стихи, то - не стихи, то есть, - проза, а то - и то, и другое, и хотя, - я так подозревал, подозревал - бы, увиденное заставляло его еще отчужденней, еще больше, еще интенсивней отстраняться, отшатываться от литературы, чем бы она в понимании ХЗМЧ ни была, и радоваться, что он надежно защищен от нее иммунными системами его жизни (хотя, конечно, можно себе представить, то есть - придумывать некоторого индексированного ХЗМЧ, иноипостасизированного ХЗМЧ, - например, ХЗМЧ-I, число ступеней догадливости у которого на одну меньше, чем у ХЗМЧ, потому что это он приходит в гости к ХЗМЧ, а не наоборот, и тогда можно придумать, то есть - представить себе, что именно в те доли тех минут, когда ХЗМЧ, склоняясь над листами, отшатывался, экстраполируя частное непонимание или недоперепонимание, или перепонимание и неприятие на общее, вырабатывая гормон недоверия, отлетал от литературы, действовавшей на него, как репеллент на ленинградского комара, - именно в те доли тех минут ХЗМЧ-I и приближался к литературе, а литература приближалась к ХЗМЧ: это, к сожалению, не комплимент текстам на листах на моем столе, и, к сожалению, не, - по-английски говоря, "wishful thinking"; так или иначе, - дело, возвращаясь к делу, было бы в том, что у него, у ХЗМЧ, частые - внаклонку - взглядывания на машино-рукописные листы на моем столе и отшатывания от этих листов, замаскированные, чтобы не сделать мне неприятное, под облегченные распрямления с последующими потираниями якобы затекшей спины, просьбы в робкой надежде на их неисполнение и, опять же, с целью сделать мне приятное фактом попытки сделать мне приятное, прочитать что-нибудь - на мой выбор - вслух: буквально пару-тройку стихов, и неизбежные и неизменные выслушивания - без вслушивания в них - мои - на мой выбор - чтения вслух во исполнение его просьб) так, встречая старую, давно не встречавшуюся знакомую, спрашивать ее, как ее жизнь, и она на протяжении получаса рассказывает тебе про разницу между стулами (или стульями?_ ее первого и ее второго ребенка, - и как ты в это время проклинаешь себя, и как ты сам себе неприятен!), - да, выслушивания с каменеющим и все больше каменевшим лицом, которому он не находил, хотя - искал, в себе сил придать выражение, чтоб сделать мне приятное, - интереса, - это каменное внимание чтения со всем вниманием, на которое он был способен, то есть - с большим вниманием, но - без вслушивания, но - в другое вслушиваясь и другому внимая, - все это вместе, - так я полагал бы, - в последовательном сложении сложило у него, у ХЗМЧ, четкое и вполне определенное мнение: как о той машинописно-рукописно-клубковато-клубной литературе, над кусочками которой он над моим столом каждый раз, каждый раз делая то, что он каждый раз себе запрещал, склонялся, - так и, экстраполируя мой стол на поверхность страны, обо всей машинописно-рукописной и неофициальной в тех смыслах, что ни на чем более серьезном и существенном, чем пишущая машинка, не печатаемой, и являющейся не оплачиваемым трудом, и если платится по способностям, то значит, может быть, не платится по заслугам, хотя, конечно, так ХЗМЧ, будучи хорошо ЗМЧ, не думал; но он, как цельный человек, сложил свои представления,

И тут внезапно, как это бывает в поле, начинает подниматься ветер, а вернее: у тебя было некоторое предощущение ветра, и теперь ты начинаешь понимать, что оно не обмануло тебя. Ветер быстро усиливается, взрывается трескучим порывом, потом быстро, собираясь с силами для нового порыва, стихает, и тут же налетает новый порыв. Порывом ветра срывает с начинающего робко ветвиться текста, как толстый и ворсистый маскарадный плащ на шелковых шнурах с плеч, как чудаческий просторный маскарадный берет с пером с головы, - покрывало сослагательного наклонения; ты оказываешься безмаскараден на ветру по произволу, учиненному текстом, морщишься и дрожишь на ветру, вперяясь в ветренное поле жалобно-оборонительным взглядом слегка слезящихся глаз; здесь я впервые, вероятно, ощутил (бы? Ощутил - бы: нет: вероятно, - именно: ощутил) розоватую упругость витка текста, который сворачивается в тугую электроплиточную спираль, как трепанг, - при чужом (а своего он ощутить не может) прикосновении, от испуга; ощутил (или все же - ощутил бы?) центробежную, начально-центробежную силу текста. И тут налетает порыв ветра еще ни разу не переживавшейся тобой силы, он уже налетел; он налетел, и место маскарадной и неспешной сослагательности занимает модальность: наступает время настоящей работы; ты чувствуешь, что надо начинать торопиться, ты чувствуешь, что можешь и не успеть, но понимаешь, что ты должен успеть; торопиться!; было время, когда у тебя было время; у тебя было право совещательного голоса, теперь его не стало, не осталось, теперь есть только право завещательного голоса, никому не нужного (что завещаешь?), кроме тебя, да и тебе не нужного голоса; так легко его сорвать, этот голос; он так неуверен, так тих; и вот все постепенно стихает, как стихает и любой любого ветра порыв; что могло - то есть, должно было произойти, - произошло, - и необратимо, а значит, и - необсуждаемо, неосуждаемо, неизбежно: не на счастье и не на несчастье: на, если можно так сказать, то - на жизнь; значит, надо убрать выражение неуверенности, а равно и - уверенности с лица, и обратиться им, теперь уже спокойным лицом, к тому, что было, к тому, как было, - только потому, что, хотя и - как давно! Насколько по-другому! до смешного по-другому и даже не про то же самое, - так давно, что кажется теперь вполне ненужным (не верь себе, не верь себе сейчас), но с ним жаль и невозможно расстаться; дальше было так: я вернулся, переждав порывы текста, попавшего под шутливый пресс стрессогенных обстоятельств изготовившейся к переменам жизни моей, к ХЗМЧ, хмыкавшему в размышлении по поводу машинописности текста поэмы Алексея Парщикова "Я Жил на Поле Полтавской Битвы". Поскольку, как настолько много раз и до такой степени - не мной, что даже не вполне удобно (но что же сделаешь!) об этом говорить, повторялось, - в нашей стране чрезвычайно, - а вернее, чтобы быть точным, черезвычайно высок авторитет печатного слова, то есть, такого, которое может быть и от руки написано, и напечатано на пишущей машинке, но только (Хотя, конечно, и не только в ней) в стенгазете, и в этом смысле все остальные, - кроме печатных слов, - слова непечатные и часто, очень часто могут быть расценены достойными таких же слов с точки пристального зрения и самого читающего читателя в мире - СЧЧМ, что, конечно, вовсе не упрек ему - кто я такой, чтоб упрекать его! - но только констатация его факта, и поскольку читатели (среди которых есть, конечно, и понятно, поскольку мы и сами, понятно и конечно, не таковы, - и не самые читающие читатели в мире, но их меньше, их число вполне конечно, - понятно), - поскольку читатели того, что написано и пишется, будучи не избалованными разнообразием шрифтов и потому хорошо их различающими читателями, - все же, даже будучи очень творческими и очень умными читателями, иногда (а часть из них, конечно и понятно, - чаще всего) подпадают и подпадает под гипноз печатного слова, ибо ему трудно - пусть на уровне подкорочном - не поддаться: (отвлечемся: к слову, на уровне подкорочном - уж не Зигмунд ли Фрейд об этом говорил прежде меня? - случается порою всякие чудеса. Сейчас мне вспомнился один из персонажей раннего романа Курта Воннегута "Мать Ночь", который, проведя несколько лет в Освенциме во время войны, рассказывает через несколько лет после окончания войны другому персонажу о - зондеркомандах, то есть, - о специфических внутрилагерных подразделениях, в обязанности которых входило сопровождение групп подлежащих смерти заключенных к газовым камерам, запирание дверей газовых камер снаружи, а после акции уничтожения - выгребание из газовых камертрупов, и после исполнения своих обязанностей всякий раз члены зондеркоманды всякий раз сами подлежали уничтожению, и всякий раз объявлялся новый набор в зондеркоманды из заключенных, и в эти зондеркоманды заключенные шли добровольно, существовала даже некоторая конкуренция, и один из персонажей романа, тот, который провел годы войны в Освенциме, говорит другому персонажу романа, что он и сам однажды добровольно вызвался, и продолжая вызываться быть членом зондеркоманды, но из-за конкуренции в нее не попал, и, в ответ на заданный в изумлении вопрос: но почему? почему? что могло заставить человека пожелать себе такую работу, и быть после ее исполнения убитым? - говорит: не знаю. не знаю. много лет об этом беспрерывно думаю, и - не знаю. Может быть, - говорит он другому персонажу романа на следующий день, - может быть, хоть что-то можно будет понять, если я скажу, что в Освенциме играла музыка, весь день из репродукторов шла очень красивая музыка, нееврейских композиторов, разумеется, - негромкая, красивая музыка, которая по нескольку раз в день прерывалась звучавшей из репродукторов командой: "Leichentrager zu Wache", то есть, то есть, что-то вроде: "Трупоносцам приготовиться к работе", так было каждый день, говорит персонаж воннегутовского романа, и я не знаю, что со мной и с очень многими другими стало происходить, но мне стало казаться, что быть трупоносцем, когда к тебе обращаются посреди прекрасной музыки, если даже не почетно, то - важно: По-моему, это в высшей степени замечательное наблюдение: если не всего, то - очень многого можно добиться от человека, если, сделав каждый его день запредельно-трудным на приграничной полосе смерти, заполнить каждый его день негромкой и красивой музыкой из репродукторов, прерывающейся командой: "Leichentrager zu Wache".) (К слову, - по неявной ассоциации мне вспоминается отрывок из другого, позднего романа Курта Воннегута, "Арестантик", - я цитирую этого отрывка свой перевод: "Это был роман о планете, где самым тяжким преступлением считалась неблагодарность. За неблагодарность жителей этой планеты то и дело казнили. Их казнили древней чашской казнью. Их дефенестрировали. Их выбрасывали из окон на большой высоте. Героя романа Фендера в конце романа тоже выбрасывали из окна на высоте за неблагодарность. Его последними словами, пока он летел вниз из окна тридцатого этажа, были: "Огромное вам спасиииииииииибоооо!"); : так или иначе, надо заканчивать предложение, начатое словом-"поскольку", поскольку, хотя и может быть и так, что ему любое отступление от главного его движения - на мной определяемую пользу ("красивому лицу все к лицу!"), но груз сочетания синтаксической незакрытости и смысловой незавершенности чересчур тяжел для него; итак: поскольку велико отрицательное обаяние слова, не набранного типографским шрифтом, поскольку очень велико порой к нему недоверие (и, конечно, знает очень умный, очень творческий читатель, не самый читающий читатель в мире, о том, что это - только шутки подкорки, но не может, не всегда он может сопротивляться наведенному гипнозу: знать - не значит мочь сопротивляться, конечно), и поскольку творческий и умный читатель легко доходит в своем сублимированном пиетете перед печатностью до ого, что по одному звучанию слова легко - на слух - определяет, - на глаз, - печатное оно или нет, в каком локальном случае оно может быть печатным, а в каком - ни в коем случае, ни за что, - какими словами его нужно окружить, это слово, чтобы оно сделалось печатным, и то же самое он узнает и знает и про окружающие это слово слова, и поскольку ко многим (но не всем, а немногим) читателям из числа не самых читающих читателей в мире приложим упоминающийся Парщиковым в его поэме третий закон Ньютона, вследствие чего, отвечая на гипноз контр-гипнозом, самоиндуцированным, аутотренингированным, - они с глубоким недоверием относятся к печатному слову, отдавая приоритет, как бы порой у них ни было от этого нехорошо на душе и на уме, слову непечатному, машинописно-рукописному, или набранному не имеющим хождения в отечественных типографиях шрифтом (расстановка приоритетов, к слову, как мне думается, дело - во всех мыслимых смыслах этого слова - не благодарное: не сравнивай! - нет ли такого общепользовательского правила? - не сравнивай с землей? - если нет, его стоило бы придумать), и поскольку в каждом читателе намешано столько всего и в такой пропорции, что очень трудно, если не невозможно, выявить неуверенный результирующий, торчащий, как единорожий рог, изо лба читателя, векторочек его интереса, то и - получается страшнейшая путаница. И вот хорошо знакомый мне ХЗМЧ, раскачиваясь на каблуках и хмыкая, будучи хоть и не творческим, но умным читателем, - хотя и (а возможно, именно потому и) мало читавшим, и, конечно, будучи вполне осведомленным в вопросе наличия-отсутствия проблемы печатности-непечатности, именно и пытался вышелушить суть парщиковской поэмы применительно к этой в каждом коренящейся проблеме, освободить сигнал от наводок, самому себе объяснить степень принадлежности этого текста моему письменному столу; "вроде бы здесь ничего такого нет", - как бы говорил он (якобы задумчиво), и хмыкал, и поглядывал на меня, на что я пожимал плечами, и он свой взгляд отводил; он думал; он думал: "Это слишком заумно"; "заумно, что ли, слишком?" - взглядом как бы спрашивал он меня, на что я пожимал плечами, и он свой взгляд отводил; он думал; он думал: "Но, может быть, - зачем это писать? кому читать?"; "Кому это читать? зачем писать?"; "Это неплохо, это интересно, это странновато", - думал он, - "Дело, вероятно, в этом: Это интересно, это странновато, это неплохо: Поэтому, что ли, это - не в журнале, а у тебя на столе?" - как бы взглядом, уже взглядом - как бы умоляющим спрашивал он меня, на что я пожимал плечами. Как Петрушка на руке кукольника, и он свой взгляд отводил: и было видно, что ему не нравится моя уклончивость, которую он принял - и вполне ошибочно - за кривлянье, а чему он приписал мою уклончивость, принятую им - ошибочно - за кривлянье, - неизвестно, хотя и можно догадаться, и догадаться. "Что же ты молчишь?" - спросил ХЗМЧ с нажимом, прервав молчание. - "Не молчи." "Я не молчу", - сказал я, пожимая ноющими плечами. "Ты не хочешь говорить со мной серьезно", - упрекнул он меня. Я подарил ему загадочную улыбку. "Ты кривляешься", - упрекнул он меня. "Я уклончив", - попытался оправдаться я. "Уклончив, уклончив: Ты так уклончив, как - Ларри Спикс, спикер Белого Дома!" - скаламбурил ХЗМЧ, и по его смеху было слышно, что ему нравится его еготематический каламбур. А когда смех его прошел, и он неодобрительно уставился на меня, я сказал (или - сказал бы?) ему, чтобы он не обижался на меня ("я и не думал обижаться на тебя", - с недоумением сказал ХЗМЧ), что я хотел бы (или же - хотел: Хотел. И ведь, действительно: хотел; собирался; я должен был сказать ХЗМЧ: я хочу), я хочу написать о своих впечатлениях от парщиковской поэмы, и поэтому, и только поэтому я жму плечами до ломоты в суставах - переигрываю, конечно, переэксплуатирую словесное воплощение жеста, лучше пережать, чем недожать, хотя, конечно, лучше недожать, чем пережать, хотя, конечно, лучше вовсе не жать, лучше подождать, но - нет времени! - и что я хотел бы хотеть не осмысливать впечатлений ("не осмыслять" - неуверенно поправил меня ХЗМЧ) их произнесением вслух, и поэтому ничего определенного не могу и не хочу сказать, а равно и - про себя (не надо только - про себя!" - воскликнул, сделав вид, что испугался слушать про меня, хорошо со мной знакомый ХЗМЧ), что я хотел бы, я хотел (и ведь действительно - хотел; собирался), я хочу, не осмысливая их и не осмысляя, изложить их, впечатления, в том строго хаотическом порядке, в каком они, приходя ко мне на ум, умирают, заменяясь - на моем уме - мыслью, и отваливаются, как куски водянистой штукатурки, скрывавшие под собой до поры - до времени: "Уж не фреску ли?" - съязвил, слегка напрягшись, ХЗМЧ. "Фреску - не фреску", - ответил я ему философски, - "но уж мозаику-то, - это наверняка, бо человеческая, и в том числе, конечно, и моя - мысль мозаична, дружок!.. И - да: я напишу, я написал бы, я хочу написать, чтоб это было так спонтанно, как вихрь!" (Нельзя сказать, чтобы я не понимал, и тем более, что - не понимаю, что спонтанность имеет столько же со скоростью общего, сколько, например, длина с глубиной, но ведь иногда ведь можно сравнивать - зачем же нет? - длину с глубиной) "Не напишешь", - сказал мне, ухмыляясь, ХЗМЧ. "Я с тобой согласен, ХЗМЧ", - сказал я. ХЗМЧ. Небо за окном темнело, начало подходило к концу, рыбаки негромко переговаривались через подпространства озера, лаяли собаки, на берегу соседской дачи две женщины со смехом мыли посуду. "Напишу", - сказал я твердо, можно даже так сказать: прошептал; сегодня уже завтра; солнце высоко над водой. "Стоит ли фонтанчиком спонтанности дорожить!" - решил решить меня утешить ХЗМЧ. "Как ты вычурен, однако!" - сказал я ХЗМЧ. "А может быть, спонтанностью как раз и надо бы дорожить," - задумчиво сказал мне ХЗМЧ. Я подумал, - и подумал, что едва ли соглашусь с этим его высказыванием согласиться: текст дернул меня за руку, как собачка на поводке, и я с веселым смехом бросился обнюхивать заборы, деревца и автопокрышки, таща на поводке хозяина за собой. "Серьезнее!" - призвал меня к серьезности ХЗМЧ, и я надулся и раздулся, как шарик; накренясь в воздухе, покачиваясь, не дотягиваясь носками ног: на миллиметры более длинной правой, на миллиметры более короткой - левой, - до кафедры, я парил над ней с приятной на ощупь указкой в правой руке; указкой и бесцельно и бессмысленно водил в воздухе, мысленно держа мысленную речь перед воображаемой аудиторией: "Спонтанность изложения, если только она, эта спонтанность, не есть результат постепенной реализации предварительного замысла, как чаще всего, - все-таки, и бывает: "То есть, - лжеспонтанность, камуфляж, литературный прием", - уточнили мою мысленную мысль из воображаемой аудитории: "Вот именно: она словно бы подталкивает читающего к впечатлению, что перед ним, читающим и вчитывающимся, словно бы оказывается раскрытым обычно скрытый футляром, сокрытый под футляром формы, соответствующей, разумеется, замыслу (воображаемая аудитория дружелюбно засмеялась и смолкла), крутящийся, тикающий механизм, я прошу прощения у аудитории, писательского труда, что читающий и вчитывающийся как бы присутствует при как бы переводе, переплавке впечатления в одну из равновозможных мыслей, как бы вспыхивающую среди равных по своей возможности, но - неосвещенных, и потому неосвященных в темноте то ли Земли, то ли неба, но, поскольку какое бы то ни было впечатление от чего бы то ни было, будучи нестойким в чистом виде, стремится:" "К счастью, к солнцу, к знаниям, разумеется!" - перебил меня веселый чей-то мысленный голос из воображаемой аудитории, которая, - если прежде она только сдавленно прыскала в воображаемые кулаки, то теперь- бурно (но не издевательски, спасибо ей_ расхохоталась. Я попытался придать больше солидности своему, колеблемому дыханием воображаемой аудитории и сквозняком из окна, наклонно расположенному в воздухе телу, то есть, - увеличить угол между телом и кафедрой до хотя бы жалкого подобия перпендикуляра, но мне это - мне и это не удалось, мое тело, покачнувшись, переплыло перпендикуляр и завалилось на спину, что вызвало еще большее, естественно, веселье, пусть и воображаемое, аудитории, - и так, облокотившись спиной на воздух, с обратился к воображаемой аудитории с мысленным упреком из неудобного положения: "Какие вы ироничные!" - мысленно упрекнул я воображаемую аудиторию. - "Все для вас - лишь повод для смеха! А ведь есть древнее сиамское правило: если тебе не нравится форма, обратись к содержанию. Если вам не нравится, как я говорю, вы постарайтесь понять, что я говорю, вы вникните в смысл!" "Какой же может быть смысл без слов!" - возразил мне мысленный, но здравый голос из воображаемой аудитории. - "А какие у вас слова! Неинтересные у вас слова! Какой у вас такой за словарь!" "Да, что-то у него с вокабулярным аппаратом неладно", - мрачно пошутил другой мысленный голос, и вся воображаемая аудитория мысленно и грозно расхохоталась, и враз смолкла, оставив меня парить над кафедрой в смущении мыслей. "Поскольку какое бы то ни было впечатление:2 "Что его все время зацикливает на этом "поскольку"? - громким мысленным шепотом поинтересовался воображаемый один у другого. "Поскольку какое бы то ни было впечатление", - упрямо пробубнил я мысленно, - "от чего бы то ни было, будучи нестойким в чистом виде, как, о аудитория, некоторое воображаемое вещество с периодом полураспада в одну стотысячную долю секунды, стремится, как это воображаемое вещество - стремилось бы, когда б оно было, сплавиться, соединиться с другим, более стойким веществом, сплавиться с мыслью, выразиться, закрепиться мыслью, как закрепителем, - все старается остаться на свете! - и, предыдущей аналогии, - о моя аудитория, - вопреки, а может быть, и - не вопреки, ежели исчезнуть - это способ остаться, - исчезнуть в ней, в ней раствориться, и, поскольку:" "Опять - поскольку", - удовлетворенно констатировал мысленный голос из воображаемой аудитории. "Поскольку то, что я сейчас скажу, очень спорно", - возразил я (мысленно), - "вы, чем подсчитывать мои "поскольку", - - не слушали бы лучше меня." Воображаемая аудитория мысленно зааплодировала и обратилась в мысленный слух. ":поскольку впечатление от читаемого, о аудитория, в большей степени, - изначально, первоначально, - мысль, нежели чувство, нежели, о аудитория, впечатление, в большей степени - воспоминание, аллюзионный восторг, в большей степени - узнавание, чем узнавание нового, хотя и - каждый раз - радостное узнавание неузнанного, опознавание неопознанного, вспоминание того, что прежде забывая вспомнить, поскольку - да, именно: поскольку, поскольку - - "я мыслю" коренится, кроется, скрывается в извне, о аудитория, относительно вчитывающегося читания, а его - "я чувствую" - внутри его, не вчитывающегося читателя, то число обратных связей - прямых, замаскированных под обратные - между впечатлением, которое, конечно, есть - до определенной степени - впечатление, делается, о аудитория, настолько непрослеживаемо большим при спонтанном изложении, - то есть, при таком изложении, которое мы назвали словом "спонтанное, что, чем пытаться их прослеживать, лучше удовольствоваться тем, что удается, что удается, что было и что есть, что осталось, что и остается единственно надеяться на спокойное и уверенное движение письменного, а аудитория, языка, которое держит разделенными, не позволяя им бессмысленно смешиваться и не снисходя до объяснения их, эти - в том числе и эти - мысль и впечатление - слова, возвращающие моему телу устойчивое положение в поле притяжения текста:"" Приятно ощутить шершавою подошвою мокасина серую поверхность паласа! "Вот ты видишь", - сказал я ХЗМЧ, - "что получается, когда ты просишь меня быть серьезнее. Не надо просить быть серьезнее. Не надо просить быть серьезнее, серьезность - это одна из тех, очень немногих, вещей, которые случаются тогда, когда надо", - но он уже ушел, сегодня уже завтра, и я, как ребенок, который украдкой забирается столовой ложкой в банку с вареньем и, будучи схвачен за лямки штанишек, канюча, оправдывает свой очевидный проступок тем, что первую ложечку он только попробовал и не разобрал вкуса, и решил попробовать вторую, разобрал вкус отчетливей, но не до конца, и только третью ложку - съел без задней мысли - на третьей-то его и поймали, - решил, маша руками на будущую спонтанность изложения хаотических впечатлений, решил еще раз прочитать поэму Парщикова, - я ведь собрался о ней писать, собрался даже отметить это в подзаголовке, который собирался поставить под заголовком, который предполагался отличным от того, что сейчас, - чтобы - ну конечно же! - посмотреть: что произойдет с первоначальными моими, расплывающимися, хаотическими и определенными впечатлениями от нее, и прочитал, и это у меня заняло полчаса, потому что я тогда следил за временем и, за ним следя, засек время; следил за ним, потому что тогда не знал, что будет надо начинать торопиться, потому что время тогда было другое: за временем следишь, когда оно позволяет за собой следить; только так. Итак, полчаса я перечитывал поэму "Я Жил на Поле Полтавской Битвы". Потом, через некоторое, уже незасеченное время, которое можно считать вытекшим из жизни, как кровь, и влепленным вполне бессмысленным взглядом, покачивающимся в ритме моего покачивания на поскрипывавшем стуле, в занавески, как убитая муха, - я взял в руку карандаш - я очень точен в мелочах - и, не касаясь карандашным грифелем строк и вполне машинально (но мы-то знаем, что это не так!) и безмысленно (но мы-то знаем, что мы знаем, что это не так!) подсчитал, что во вступлении в поэму - 32 строки, в первом стихотворении первой главы их - 24, во втором - 41, а в третьем - ровно 78, в то время как в четвертом - 37; в первом стихотворении второй главы - 44 строки, во втором - всего 4 строки, в третьем - 42 строки, в четвертом - 95, тогда как в пятом - 42, и столько же в шестом - 42, а в седьмом на одну строку больше, чем в четвертом первой главы: 38, а в единственном стихотворении третьей главы - 85 строк, и беглое сопоставление между собой этих цифр привело меня к такому выводу: они ровным, аккуратным счетом ничего не значат, во всяком случае - для меня, и ничего мне не говорят,молчат, после чего (после сопоставления) я положил карандаш на стол - я очень точен в мелочах! - и вновь приклеил взгляд к занавеске. (Зачем я это сделал? - думал я. Подсчитал строки. Как странно. Не есть ли это, думалось тогда мне, - а сослагательное наклонение было сорвано порывом текста, но, как выяснилось, далеко этим порывом не унесено: оно слонялось неподалеку --такой простой - как рычание, как урчание, - на самом деле нечто не такое простое, но - нечто не столь уж сложно и объяснимое, не настолько продиктованное моим подсознанием (мне хотелось, несомненно, экспланационно привязать мой поступок со строками поэмы Парщикова к поэме Парщикова, к тому, что в ней могло б меня подвинуть вдруг на взятие карандаша со стола), и - да, мне думалось, есть. Вероятно, - так мне, вероятно, думалось, - дело здесь не только в моем личном, хотя и известном многим из плотно окружающих и с детских лет пристрастиям к странной разновидности статистической упорядоченности, странно-неослабевающем с тех давних пор стремлении непременно выводить, вывести из цифр, дат, количества автомашин одной марки на дороге за определенное время, длин жизней и всяких неапокалиптических чисел некоторую - и каждый раз свою и каждый раз неясную и, возможно, - да и - скорее всего, - просто несуществующую закономерность, большую - о да! - чем они сами, сами эти цифры, и чем самый их факт, но еще - вот: не пришлось долго искать источник вины за мой подсчет числа строк - еще думалось, подумалось, подумывалось, не могло не думаться мне, дело и в том, что по первым и неизбежно наслоившимся на первые - вторым впечатлениям, видимо (ведь надо оценить степень моей скромности: это "видимо"!), видимо, не в той - что взять с первых и вторых впечатлений! - мере показались мне прочными связи между стихотворениями поэмы, чтобы не искать мне еще и какой-то дополнительно-страховочной внутренней их привязки друг к другу, а если бы эти связи показались мне прочными и естественными, - что, конечно же, есть только меа кульпа, если - не показались, - то едва ли бы - да! - я стал, пусть и машинально (но мы-то знаем!) и безмысленно (но мы-то знаем!), подсчитывать в стихотворении число строк. В качестве же связей, говорил я - как бы доверительно - себе (вновь чуть подвсплывая в воздух, но - чуть), таковы были мои впечатления, - и первые, и вторые, - связей между стихотворениями поэмы и смыслами стихотворений и поэмы, или же того, что можно понимать под связями и под смыслами, выступают - в меньшей степени, то есть, - с меньшей частотой (я очень точен в мелочах), - как бы назывные, вызываемые из массива невостребованных прежде, видимо, автором в чистом виде смысловых образов (или образных смыслов), какими, по мысли Андрея Битова, и пишет писатель ("писатель пишет смыслами"!), - здесь брат, бьющийся с братом, например, на пример первого впечатления (и второго), и - где брат твой, Карл: Каин и Авель, человекоубийство как братоубийство, как экстраполяция братоубийства на весь человеческий род, - и в большей степени - и все приподвсплывая над покрытым паласом паркетом и сумняшеся весьма ничтоже, - называемые, вызываемые из стихотворения, - слова, стремящиеся возвыситься в своем стремлении - остаться - до символов, смыслосимволов, и создать при их - каждый раз - упоминании некоторую смысловую, неподконтрольную сознанию читателя ауру - вот впечатление от многослойной, карточно-колодочной тасуемости вытаскиваемых автором в нужный, то есть, - некоторый не предсказуемый читателем момент, слов, - нож, комар, комар, нож, - таких слов много больше, чем можно подсчитать и заметить, и чем нужно подсчитывать, они при определенной насыщенности словесного раствора сами выбирают, в какой момент им появиться на бумажном листе, они делаются неподотчетны и неподконтрольны - и автору тоже, они - как не фиксируемый глазом двадцать пятый кадр в секунду на киноэкране: двадцать пятым кадром можно нужное подкорке внушить, и - возвращается к себе домой кинозритель, и мучительно (или - не мучительно) размышляет - о том, купить ему или не купить мыло "Ирландская весна", а также и о том, - почему он размышляет об этом: это шутки двадцать пятого, ангажированного в данном случае этого кинозрителя мыловаренной фирмой, кадра; воспаряя и опускаясь; сегодня уже завтра; пишущему кажется (размышления в ожидании прихода ХЗМЧ), что, стоит ему, пишущему, назвать, написать, вновь упомянуть упоминавшееся - им же - прежде - слово, которое может многое для него значить, ночь на черноморском побережье, например, или утро среди северного сияния, - слово, прежде раскрытое всего одним своим смыслом, одним, пусть даже многими своими смыслами в окружении прежних, не теперешних слов, стоит ему развернуть во всю длину это слово, развернув его на сто восемьдесят градусов, поставив его затылком к прежнему контексту, вставив это слово в окружение иных слов, - или прежних слов, но иных, - в инообразованное множество слов, и позвать его, назвать его, ударить по нему, как молоточком по металлоленточке ксилофона, - стоит ему это сделать, - и все, что прежде за ним, за этим словом стояло, все то же с ним связанное, что нужно называющему слово, все его прежние и нужные смыслы, в порождении которых это слово принимало участие, надвинутся тенистой группой и войдут в иной контекст, в новый текст, войдут - пишущему хочется в это верить - в иное, новое сознание того, кто прочитает и читает, слово займет свое единственное место, плотно встанет в ячейку, войдет в ячейку - начала: если в начале было слово, то до слова было - начало, в которое и нужно слово нужное поместить; может быть, так и будет; пишущему хочется в это верить: смешавшись смыслами, сойдутся образные ряды, - но: нельзя найти в читающем себя самого, а самовыявление - это одинокое дело, и если для тебя слово комар - это марлевые занавески на окнах июньской ночью в зеленогорском пионерском лагере, и комариный звон, и - тебе одиннадцать лет, то для меня, то есть, - тебя, - слово комар - хмарь над морем и резкий запах репеллента над влажной простыней в полдневном, вялом, гнилостно-кофейном Батуми: назывное слово не отзывается: мы не делили память с тобой; нож, и снова - нож, и снова - нож: ну и что? (ожидая хорошо знакомого мне человека, так я стал бы думать. Скоро я увижу его.)

Очевидно, что уже тогда, - когда сегодня было уже завтра, в ожидании прихода ХЗМЧ, я стремился раскрутить свой текст (так задумывалось!) вокруг поэмы Парщикова, но самонадеянно недооценил центробежной силы текста, любого текста: если бы я смог ее тогда дооценить. Было бы то же самое, но не было бы сослагательного наклонения, к слову. Впрочем, вероятно, было бы и оно. Как говорится, все, что говорится, говорится - к слову, и не просто, и не столько, и не только потому, что и вначале было слово, и в начале было слово, и даже ежели в начале и вначале было не оно, - так я написал бы (не сказал бы), если бы пришел, вернее - не пришел, - то все, что бы не были и ни было в начале или вначале, будучи не освещено, и не освящено, и не упомянуто словом, существовало бы - для себя, в самоудовлетворении, и могло начаться для всего, что было - не им, только будучи в него, конечно и понятно, переведено (насколько, интересно было бы попытаться понять, широк диапазон широт понимания различными людьми слова "слово"?), но еще и, в ожидании ХЗМЧ, потому, что все отсчитывается от него, как что-то отсчитывается от чего-то, потому что неизбежен отсчет, как сад отсчитывается от первого дерева, как, например, поэма Парщикова отсчитывается, естественно, от первой строчки (но и от него самого), а число деревьев сада, как бы оно ни было (даже если б сада не было) велико, всегда конечно и, конечно и понятно, бесконечно и ничтожно мало по невозможному сравнению со столь великим, что - могущим считаться аж бесконечным количеством вариантов видов короликих деревьев (деревья не случайны, сад не случаен, ничто из говоримого мной, думал я, древообразно и древообразно медитируя, - о, приди, ХЗМЧ, - не случайно: слово выискивает слово, и деревья не случайно растут, но красивее звучат - дерева), стволов дерев, дерев, дерев, ветвей дерев, цветов, плодов и листьев дерев, и - и это самое главное - расположения деревьев в саду; это пахнет перфекционизмом (деревистый запах); это - свободная тема садовода, зажатая в тиски непременности: так, как есть - есть непременность и данность, шаг в сторону от непременности, и не менее стискивающая: на тоскливый сантиметр в любую сторону от прежнего его расположения вырасти из почвы сада дерево, или, для разнообразия, древо, новая ветчоночка на веточке на ветке старого, а ныне - нового дерева, даже - новый лист пробейся, даже - спади прежний лист, даже - новый древоколосок возникни в прежнем саду, - и это будет новый сад; все - единственно!; число садов намного бесконечнее, конечно и понятно, того, которое может разместиться на поверхности Земли и ею быть физически вмещено, когда б сады даже росли, как водоросли, на пяти шестых поверхности планеты, - как планктон, - гидропонически - из разносоленой воды, а вдоль и поперек любого сада, вдоль и поперек изученного садоводом, вырастающего из клочка питательной субстанции, из крошечного клочка идеализированной Земли размеров в неслучайную шахматную доску (которая может быть любого размера), вмешающего, разумеется, всю эту бесконечность садов, ходит возделывающая сад простодушная и искренняя - лопата, которая работает по принципу мысли, или так: работает по принципу работы, как садовозделывающий садовот работает по принципу чувства: стоит и чувствует; облокотился на черный черенок лопаты, а лопата клинком воткнулась в землю под усилием и как бы застыла в как бы простодушном, автономном раздумье: попытаться ли ей (и если да, то - как и зачем?) еще войти отвесом глубже в землю или просто, простодушно и осторожно, постараться вытянуть, пройдя удар, рывок параллельно земной поверхности шахматной доски, а после - тягучий прыжок вверх, - тот кусок земли, который уже стал полудобычей, он уже захвачен, намечен, охвачен; она - лопата - медлит, хотя садоводу думается, что это он - медлит; стоит и чувствует; медлительность и ожидание простодушной (или - как бы простодушной?) лопаты - предсказуемо - неслучайны; чего же ждет лопата? Ждет, последует ли новый толчок; клинок лопаты под божественной, не-садоводовой ногой, ходит-ходит, и только ей, этой божественной и двусмысленно-звучащей в своих определениях ноге, божественно попирающей лопату, на черенке которой - божественные руки не-садовода, и решать, и судить, нужен ли, возможен ли он, новый толчок, что вдруг вгоняет кромку глубже в ставшую необычайно твердой и глинистой землю: толчок может последовать, может - нет, и дальше я предполагал порассуждать о том, что, конечно и понятно, не менее, а более трудно, чем еще глубже, ежели возможен толчок, клинку лопаты под толчком, тычком войти в невозможную землю, дружной связке лопата-руки вытащить на поверхность земли землю, а мысли (sic! - это аналогия!) - из глубины всеобщей мысли выхваченную мыслью мысль на поверхность слов, что все, как это - хорошо! - должно было стать понятным после этого моего как бы ненаписанного пассажа, решается не лопатой, не (sic! - это - изящная аналогия!) мысль., не садоводом с его чувством, с которым вместе он стоит над лопатой, но - тем, что гонит лопату в глубину и тянет на поверхность (что это? - спросил бы я себя, пытаясь отряхнуться от сложносочиподчиненного предложения), когда нечто, а кажется тебе, что - ты, возделывает твой сад; и - где располагается божественный источник толчка? исключительно - снаружи тебя? наивно так полагать? в тебе: не менее наивно полагать, что твой божественный неистончающийся источник - в тебе; здесь очень - это я особо подчеркнул бы - очень - очень важен баланс, а не правда ли, спросил бы я с божественной наивностью (весь - ассоциативный порыв!), то, что человек, в котором нет баланса - а его нет никогда - почти - и ни в ком - между источником божественного (о - божественного! Однажды ко мне привязалось слово - фельдъегерь) толчка внутри и вне его одновременно и источником полной послушности толчку (тут появился бы внезапно новый источник), производит впечатление наивного человека, редко отдающего себе, как и другим, отчетливый отчет в том, что к чему, что зачем? - так я написал бы завтра, при том, что завтра - уже сегодня, в ожидании ХЗМЧ, когда бы он ни пришел, и, чтобы логически закрыть провиденциально-садоводческую картины, я представил себе, что - вдруг - надвигается гроза, греми гром, садовод - в дом, а дома у него не было и нет на полу, что вокруг сада, - и пришедший ХЗМЧ увидел, что со мною происходит, и поздравил меня. "Вот", - сказал бы я ему, когда б этот пассаж был написан мной и им прочтен (или наоборот) - "вот: видишь, как в тексте не получается смеси, видишь, как старое подминает новое, как новое подменяет старое? Что подминает что подо что, и что что подменяет: Поди разберись". И ХЗМЧ пошел разбираться, пошел бы, когда б был, хлопнув, если бы она была, дверью. Ушел, ушел бы, оставив меня ни о чем не спрошенным, обезлиаложенным: монолог всегда мне представлялся несколько неловко-ненатуральным. "Считай, что я и не ушел, и не ушел бы", - сказал мне, или - так сказал бы мне ХЗМЧ, возвращаясь. - "Чем ты хочешь быть побужденным разговору к о ? Мой выбор? Это очень интересно, очень: значит, ты утверждаешь, что - "я мыслю", то есть, - cogito, - расположено вовне, а - "я чувствую", то есть, ай фил, - расположено внутри человека? Как это очень интересно! Не мог ли бы ты быть чуть подробнее?" - спросил бы, попросил меня ХЗМЧ, уходя. Но я уже был толкнут! Я бы сделал вид, что не заметил бы его ухода, ХЗМЧ. "Да, мне думается, - да!" - ответил бы я. - "Даю Мне думается, - да. Это так." "Объясняй, пожалуйста", - сказал ХЗМЧ из-за двери. "Ощущения, чувства - это тоже назывные слова, но называемые - мной; за ними ничего не встает и тенистой группой не надвигается, кроме шквала слов, вызванных к звучанию звучанием написанных и не произнесенных вслух слов. Главное, локально-главное - не то, о ХЗМЧ, что еще никто и ничего из моей недолгой памяти достаточно не заменило (и не заменяло) необходимого и достаточного пресновато-пресловутого в пресловуто cogito в пресловуто-пресноватом многосотлетней давности cogito ergo sum, кроме, разве что (разве - что?) одного из авторов найджелоризовских в переводе Хренова в "Предлоге №5" граффити, вычеркнувшем из слова "мыслю" аввуратное латинское "g", да еще отважно-вознесшегося Андрея Вознесенского (sic! - а впрочем, - ничего особенного, "sic" - ни к чему), отважно заявившего: чувствую - стало быть, существую, - не это главное, локально-главное, ХЗМЧ, но - то (и - то), что люди, как кажется при первом взгляде. На них, : (с улицы донеслось презрительное пение ХЗМЧ): склонны признавать и узнавать человека в чуть ли не любом существе, но вовсе не в любом существе. А только в существе - мыслящем, только в - мыслящем существе, - то есть, так, как им понятно, мыслящем, разумеется, то есть. - понятном им, людям ("Есть нечто чудовищное в том, что ты вдруг взялся усреднять по людям", - сказал бы я за ХЗМЧ, если бы он сам не сказал. "Но я же пишу", - возразил бы я, когда бы он не ушел), пусть не до конца, но все-таки понятном им, людям, и они отказывают в этом признании, в этом узнавании, люди, существу, веществу, только - и исключительно (то есть, с их точки зрения - только и исключительно, то есть, - может быть, и - мыслящему, но мыслящему - ими неузнанно) - чувствующему (ощущение - чувство) существу, по преимуществу - ощущающему и, как следствие своей таковости, руководствующемуся в своих не человеческих поступках своими ощущениями, которые - его сугубо внутреннее, не прорывающееся на поверхность взаимопонимания (то есть, конечно и понятно, взаимочувствования) человеческими людьми угрюмое дело (и небольшая, но не больша, беда), - несосуществующему существу, побуждаемому к независимой ходьбе - бродьбе своими проистекающими из ощущений да из ощущательной памяти поколений рефлексом; и действительно, ХЗМЧ, - например: например, мы воспринимаем, согласись, ХЗМЧ, читая о ней - читал ли ты о ней? - лишенную ощущений (вместе с местом расположения - мы так геоанатомически привыкли думать - души) и лишь ментально страдающую не на шутку голову профессора Доуэля как - все же (и без всяких - все же) - человеческо существо-вещество, как человека. Которому можно показать и сказать, и он увидит и поймет, или, если не поймет, то не только по своей вине, и сможет, если он, она, оно захочет, понять, - который (человек), или может, если он, она, оно захочет, участвовать, - в генерировании общего для всех и принадлежащего одновременно всем и никому ноосферного (ноосферического) поля (бог с ним, с ноосферным полем, хотя. На нем, в нем невозможно жить. Оно не для жилья, житье назначено. Его нет); или - например, ХЗМЧ: например, - ты помнишь, знаешь их, I'm sure, - оперирующие во множественных киномодификациях (парамаунт?) изначальных лукасовских "Звездных Войн", "Войных Звезд" дружественные человеколиким землянам вполне инопланетные существа, стремящиеся всеми фибрами своих загадочных душ оборонить в числе других больших и маленьких планет Зеленую Планету Земля (ЗПЗ), быстро, неизбежно, но незаметно для зрителя трансформируется в его очень усредненном зрительском восприятии в существ - вполне достойночеловеческих, хотя и выглядят они - неземно, хотя и обладают они множеством умений, специфически-категорически-неземных, пугающих землян умений и античеловеческих навыков, страшных и опасных, будь они обращены против самих землян - непосредственно, - зато они, заметь, ХЗМЧ, говорят с землянами на их языке, это успокаивает и примиряет, даже и подружает, и поступки их вместе с их мотивами землянам и приятны, и понятны: мы тебя пришли защитить; а вот - заметь, ХЗМЧ! - поступки и мотивы их (рефлекторные? ли?) - олигофрена, наделенного всей или почти всей полнттой биологических ощущений, - они непонятны здоровому, - то есть, неолигофренному человеку, и он, олигофрен, конечно, в восприятии здорового человека, в его ощущении, но ощущении - не чистом, не химически-чистом, но - сплавленном с внеличностным и чуть ли не надмирным - "я мыслю", - он все же, - и без всяких "все же" - менее, гораздо менее - человек (хотя и человек, ХЗМЧ, человек - как часть божественной, ХЗМЧ, души и объект божественного человеческого участия), чем ужаснолицый неопределеннотелый, - но гуманный! - гуманоид из-за галактики, который, в свою терпеливую очередь, менее походит на человеколикого человека, чем всецело-полноценно замкнутый в своем герметично-замкнутом мире своих странных ощущений орангутанг, ХЗМЧ, или даже, - чем - бабуин! - который непонятно что (человеку не понятно, - и мне) желает, и сделает, и непонятно, как поступит, на кого наступит в следующий непонятный моаент; да, ХЗМЧ! пока я не забыл: и вот еще что: когда говорят о нечеловеческой, ужасной ярости или злобе, тогда, по сути, не имеют в виду, что человек не может их испытывать, эту ярость, эту страшную злобу - зачем же нет? зачем же нам обижать человека? - но лишь то, ХЗМЧ, когда так говорят, имеют в виду, что эта злоба или ярость непонятны в человеке, и непривычно-непонятны, то есть, - очень натурально, - пушающи, они - пугающе-непонятны, не могут быть контролируемы и проконтролированы вне этого отдельного, на миг нечеловеческой злобы или ярости расставшегося с человеческими существами, существующего внечеловечески, человека; определи поступок как нечеловеческий, о ХЗМЧ, - и к презрению примешается немного - или много - непонимания, к которому, конечно, примешается нейтрализующий презрение страх. Люди, узнавая, неформулировочно определяя людей как людей, а не как - не-людей, и имея выбор, всегда, а чаще - иногда, предпочитают иметь дело - это так понятно - с людьми; и именно поэтому они иногда, а чаще - редко, предпочитают не иметь с ними дела. Это парадокс, ХЗМЧ, - он не рассчитан на эпатаж, он, как говорят в американском языке, : я представлял себе, вернее, представлял бы себе, как ХЗМЧ, на цыпочках войдя в комнату квартиры (без ключа), завороженно меня слушает, приоткрыв пухлый ротик; я был, я был бы неправ: Смертельно серьезен, он и не парадокс, он просто Эллипс". "Эллипс?" - рассеянно удивился бы, чтоб сделать мне приятное, ХЗМЧ. Он, сидя на диване, читал программу телевидения на наступающую неделю; она наступала тогда. "Вот", сказал бы я ему под эфиром местной эйфории, забыв о том, что он ушел, и пришел. - "Когда бы начал я писать - вот так я начал бы писать! Снимая - так спонтанно - накипь с чистой души!" "Нет", - сказал мне, ухмыляясь, ХЗМЧ, забыв о том, что он ушел, пришел и ушел, сидя на диване с газетою в руках, но не в моей комнате. - "У тебя так не получится. Нет." А я бы - и это естественно - взвился. "Как это - у меня так не получится?" - вот так бы взвился бы я. "Так - спонтанно", - пояснил бы ХЗМЧ. - "И потом, кто бы тебе позволил так долго говорить о том, о чем ты собирался бы говорить?.. Под позволением говорить я имею в виду согласие слушать", - любезно пояснил бы ХЗМЧ. А я бы уязвленно - и это так естественно - хмыкнул. "А не спонтанно, ты считаешь, - получится?№ - спросил я, уязвленно хмыкнув. "И не спонтанно не получится тоже". "Как сладостен, однако, твой голос", - сказал бы я ему. - "А как же у меня получится, интересно?" "А никак". "Как это - никак не получится? Так не может быть, ХЗМЧ. Ты что-то, видимо, ХЗМЧ, перепутал! Ведь даже если не получится, то - как-нибудь получится: все равно?" (развязное, конечно, - от смущения, конечно же, - хмыканье, как бы робко-вопросительная интонация). "Как-нибудь получится", - угрюмо, чтобы сделать мне приятное намеком на конфликт, ответил мне ХЗМЧ. - "А вот так, как ты бы сам хотел чтоб получилось у тебя - ни за что". "Мне странно это слышать", - сказал я ХЗМЧ. - "Я вывел текст на ровную дорогу, по которой иду. Получится!" "Если бы ты сам мог знать, чего ты хочешь от того, что, как ты хочешь, чтобы у тебя получилось!" -энигматически воскликнул ХЗМЧ, вспоминая о том, что он ушел, не приходил, уходя. "Я хочу, чтоб было цельно", - робко попросил я его. Он молчал, читая завтрашнюю газету на стенде. "Цельно не получится?" - спросил я огорченно. Но он уже ушел от стенда. "А если цельно не получится, то чья в том вина, послушай, - текста или моя?" - спросил я его с грустью, но он уже ушел; он уехал. "Разве цельно - это непременно хорошо?" Но он уже уехал, ушел. "Непременно", - категорически сказал он, уходя, возвращаясь, как бы пытаясь вглядеться в нечто за моей спиной. - "Но у тебя так, безусловно, не получится", - уходя.

И тут я как бы взглядываю на циферблат символических часов, - таких, которые одновременно показывают разное время в разных местах, и вижу: мне не хватает времени, вернее, - может не хватить, и - я не успеваю! мной овладевает сильное желание торопиться. И от этого, - и надо было этого ждать, - то, что - как угодно назови его, оно останется текстом - становится стоячей, ровной водой, не движется, слова стоят, и движутся только буквы; новое отталкивается старым, как вода маслом: бо душа моя освободилась для суечения, и есть только один, вернее - много, то есть - ничтожно мало способов расшевелить стоячую воду: бросить в воду камень, сказать: "к слову", начав с - "к слову", хотя бы с вводных слов, как с водных процедур утром, которых я и не думал думать выполнять много лет; о чем я думал тогда, много дней назад, когда сегодня было длинной чередой - завтра, и трава была, и была движущаяся вода озера: если нечего найти в сейчас и ничто не помогает в сегодня, которое уже - завтра, не попробовать ли обратиться к бывшему позавчера вчера: о чем я думал тогда, когда у меня времени впереди было много? обо всем, как полагается, понемногу; я собирался написать о поэме Парщикова, - и без всяких, безо всяких сослагательных наклонений; думал о том, куда завтра, которое было много поза-вчера, пойти за грибами: прямо, или же направо, или же - налево; играя отдохновенною рукою в шахматы, делая прогнозы на предстоящий второй Карпово-Каспаровский матч, и, летая над, легкие бабочки-лимонницы роняли легкую пыльцу на шахматную доску в оживленном гудении шмелей и плеске легких волн о серый борт плоскодонки. Объясняя свое не начавшееся тогда текстуальное кружение вокруг текста парщиковской поэмы, бывало, я лениво говорил ХЗМЧ: есть такие тексты, у которых есть такое интересное свойство: чем дальше от них отдаляешься, тем ближе к ним приближаешься, но, - и правою рукой делал ход, - это может вовсе не иметь отношения к тому, что - большое видится на расстоянии, - и правою рукой делал ход, тем более, что и микрон есть - расстояние, - и правою рукой делал ход, - и парсек, - и правою рукой делал ход, - неоткровенною софистикой занимался. Полулежа на траве, сосредоточенно глядя вниз, на шахматную выщербленную доску: К слову, о шахматной доске и шахматных фигурах на ней: о шахматах, о шахматах и - о цельности: в одном из шахматных журналов (я читал когда-то шахматные журналы, - несколько; теперь читаю - один, а часто и его не читаю, потому что времени теперь не хватает) я когда-то прочитал в посвященной югославскому гроссмейстеру Светозару Глигоричу обзорной статье, что он, многолетний лидер югославских шахматистов Глигорич, принадлежит (или, говоря точнее, - принадлежал: он теперь редко выступает в шахматных турнирах, потому что его лучшие шахматные годы, в силу его возраста, позади) к числу тех очень редких шахматных игроков, едва начав разыгрывать, разыгрывая постепенно дебют, и только-только лишь его разыграв, и только-только начиная из него переходить в миттельшпиль, уже (с трудом мне в это верится) вполне отчетливо себе вс. В целом будущую партию представляют, как она будет в целом выглядеть, - представляю, какова, в какой ты относительный момент ее течения глигоричевскую партию ни заморозь, будет позиция на доске, - и дело здесь не в расстановке фигур, он может ошибаться в расстановке фигур, - и какова будет позиция в эндшпиле, и даже и в глубоком эндшпиле, если партия протянется до него; он представляет, Глигорич, себе неидеализированный, цельный вид всей партии в целом, он видит, начиная партию, - так в журнале было про него написано, - ее текст, тот текст, который есть не тот текст, которым в шахматной нотации заполнен был и будет каждой новой партии бланк, которым можно будет вслух движением руки над шахматной доской после на досуге показать, что в партии - за постепенным ходом ход - говорилось, но тот текст, которым - это тоже текст - на записано, записано - не будет то, что - ход за ходом - в партии говорилось, или что - сказалось, или - что должна она была сказать, эта партия: так, как это представлялось Светозару Глигоричу: представлялось - тогда, когда он только-только, постепенно-аккуратно, осторожно-вдохновенно - разыгрывал дебют этой партии.

Мысль моя, как и теперь мне представляется, была ясна и до хрупкой огорчительности прозрачна: я тогда думал о Глигориче не более, чем, скажем, он обо мне (конечно, должен я признать, наши взаимонеразмышления друг о друге далеко не равнозначны друг другу), он вспомнился мне по - ассоциации, которая есть назывное слово, и не более, сама по себе: у Глигорича цельности в избытке, - вот у него в избытке чего: он, а также и такие, как он, которых, хоть и мало, но - много, знают, начиная партию, что должно (пусть даже не получится) из этой партии получиться; и знает он не то, что и как будет, но только - что и как должно быть, даже если будет (И, конечно, будет, - в шахматы играют две стороны) совсем и не так: совершенный текст пусть и не свершившейся партии перед мысленным взором Светозара Глигорича и в ее начале, единственно возможная партия! цельности: вот у него в избытке чего; это пахнет перфекционизмом, который может пахнуть - по-разному; в этом случае (Светозара Глигорича) перфекционизма запах приятен.

Но посмотрим, что было дальше. То есть, - раньше. Надо доверять и доверяться самому себе, то есть, - и самим собой уметь или учиться смиряться, потому что самого себя самим собой не закроешь.

Дальше, раньше, все еще (или - уже) во власти замысла (чрезвычайно, надо сказать, сильно подразмытого к тому моменту того времени движением оригинального, то есть, - этого текста) мутантно-кентаврической статьи - полу-эссе-четверть-повести, оттолкнувшейся (-шихся) бы от поэмы Алексея Парщикова, я, вероятно, выражал не неизбывно искреннее сожаление по поводу неизбежной нехватки глигоричевской (все не в силах отстать от югославского гроссмейстера) перфекционистской цельности во многих произведениях литературы (ПЛ) - и, в частности, во многих поэмах (П) (как осторожно подбирался я к поэме Парщикова! Так осторожно, что и - не подобрался), - но, впрочем, добавляя (во избежание конкретики) я, как бы (и воистину) отдаляясь, подотшатываясь от текста этой поэмы, - не в предназначении этой поэмы производить впечатление единственно возможного - по дебюту (что я, собственно, хотел этим сказать?) - сочетания слова, приводящего к шахматно-неумолимой концовке, - а жаль, говорил я, стремительно возвращая из воды озера на озерный берег безмятежно брассовавшего за камышами ХЗМЧ, и это не упрек, не похвала, не наблюдение и не замечание, но только - ассоциация, которая, конечно, тогда еще словом назывным не была. "Это - боязнь конкретности, или - конкретики": - сказал мне ХЗМЧ, забыв о том, что он ушел, пришел, ушел, был извлечен из воды, подпрыгивал на одной ноге и дрожал - не жарко в августе на ветру! "Нет", - возразил я, надевая розовый пуловер, с вырезом и в сероватую крапинку, - "это есть ассоциация, вот и все. А конкретность хороша в конкретных обстоятельствах, которые ее - единственно - требуют, и вредна и даже (!) не нужна в остальных."

Хорошо знакомый ХЗМЧ по обыкновению хмыкнул, утепляясь, возвращаясь, уходя, и ушел.

Посмотрим, что же было дальше, то есть, - раньше. (Как гонит руку торопливость! Но еще немного изоляционной ленты на стирание методом наложения белого шума осталось.)

"А от ассоциаций можно по ассоциации перейти, я сам не раз переходил, - к аналогиям!" - крикнул я вслед ХЗМЧ, забыв о том, что он еще не ушел.

Сентябрьские туманы были непроглядно-густы. Прозрачный был сентябрь, три паутиночки дрожали на ветру под подоконником под окном.

"А от аналогий можно, если нужно, перейти к рассуждениям, тем более, ХЗМЧ, что аналогия - сама есть по себе - рассуждение, несмотря на то, что она - женского рода, а оно - среднего" (а это реминисценция), Бледная была, конечно, шутка. Но тут уж ничего не поделаешь.

"А рассуждение, конечно же, съедает впечатление", - сказал мне, иронически похмыкивая, ХЗМЧ. - "А суждение съедает рассуждение, как я - кружок колбасы". (И съел кружок колбасы).

"Все изменяется", )так было дальше) - так резонно возразил ему - я. - "Все% и замысел, и первозадача. И преконцепция, и настроение. Все. Все способно, о ХЗМЧ, изменяться с перемещением ручки в шарике руки - кулака слева-направо-вдоль и вниз по листу. И потом оно - все - становится таким, каким оно должно было стать."

Этот пассаж заслуживает внимания. (Но, пожалуй, только моего. И ХЗМЧ.)

Он, ХЗМЧ, хмыкнул. Но прежде, чем он хмыкнет, - надо, вероятно, сказать, что дальше, то есть, - раньше, я говорю, я говорил - о победе: о, лебедь пссоциаций: то стоит неподвижно в зеленом пруду и кормится размокшей булкой, то вдруг взлетит и с безобразным криком медленно перелетит через моря!

"К чему, мне интересно, ты сказал это, вот это, - то, о чем ты собираешься сейчас свой сказ начинать?" - спросил он, чтобы продемонстрировать свою прозорливость (хорошо прозорливость!), и скорее с любопытством, чем без, и, дьявольски довольный и сердито хмыкнув, ушел.

Я же все искал удобный угол зрения на текст; так; и я решил попробовать - мне он был рекомендован - перпендикуляр, но не сразу (голова закружится), а через промежуточные углы. Дальше было так, что - я не мог успокоиться. Можно так считать, что я был - на траве - склонен над шахматной доской (какой уж тут, конечно, перпендикуляр, и - где текст?), хотя я был склонен не над ней. Так. В шахматы играют, как известно, две стороны, и шахматист, играющий с собой, - бесспорно, обречен на ничью (где же мой партнер за - на траве - доской? Я один); шахматы высокого, районного и межконтинентального уровня - это (так нам пишут) далеко не просто игра, но еще и - или в первую из очередей - игра на неизбежную ошибку товарища по соперничеству, противника (как учесть эту немаловажнейшую деталь в случае Глигорича - (СГ)? Как учитывававшийся им компонент игры с учетом, - это невероятно сложно, - конкретного соперника? Или как?), а конечной целью и прекрасным смыслом шахматной партии, любой, является, конечно, победа. Постулировано на траве. В литературу может играть ("Игры, в которые играют люди", -Эрик Берне) одна сторона (литератор - Л), а могут - две (литератор и читающий литератором написанное - ЧЛН), и Л, играющего в литературу - с собой, может постичь, предсказуемо настичь, - любой, в зависимости от того, что он понимает под исходом, под ничьей, под поражением, под победой и под игрой, - из трех исходов игры; он самовыявляется и самосохраняется, и это есть его сугубо внутреннее дело, о котором речь, возможно, впереди, а может быть, - она уже и идет; играющий в литературу, в литературную игру - ЛИ, с ЧЛН, тоже может, как высококлассный шахматист (либо по понятной невозможности и неспособности играть иначе, либо по добровольному взаимоудовлетворяющему выбору) играть в Л на ошибку ЧЛН - на, к примеру, неожиданные, но порой встречающиеся вулканические проявления дурновкусия ЧЛН, и - целью и смыслом своеобразной литературной партии (как ловко перекинул я, не правда ли, временный мостик от шахмат к литературе!), то есть, - произведения литературного порядка (ПЛП) как факта, - но не литературы, разумеется, в целом - природа битв не знает, - является, конечно (так ли уж - конечно?), победа (П), но в литературной партии, конечно и понятно, все много многозначнее, чем мат противному, пускай даже - весьма противному королю; осторожно постулировано на осенней траве; победа в этом многозначном случае может так затейливо разветвляться: победа над собой (ПНС), финансовая победа (ПФ), победа над сердцами (ПНС-1), победа над умами (ПНУ), победа над душами (ПНД), и победа в том, в чем только можно победить (ПТЧТП), а также и над тем, над чем можно. Понятно и конечно, что многосмысленность победы применительно к - без исключения - любому ПЛП в понимании даже одного человека (например, автора, то есть, - Л), не говоря уже о случае принятия в рассмотрение второго человека (например, и это так естественно, ЧЛН), затрудняет, затрудняло и-таки затруднило внутри бесконечнейшего разговора о литературе разговор о победе, чуть ли (чуть - ли?) не принципиально исключает возможность поражения по написании (ППИ) (или по прочтении - ППП), потому что, что касается ЧЛН во множественном числе, то одним из них, как нам понятно, нравится свиной хрящик, а другим, конечно же, - апельсин, и к тому же ЧЛНы бывают в выборе между апельсином и хрящиком, - в зависимости от зависимости от обстоятельств, места и времени, порой принято более любить одно, а порой - другое, - к сожалению, к их сожалению, - не вольны, о вкусах, как нам хорошо понятно, не спорят, им подчиняются, и хрящик - это поражение апельсина, а что касается Л, который может безо всяких объяснений взять да и назвать себя - художником - Ха, то художника - и вовсе следует, вернее, - можно судить лишь по законам, им самим, Ха, над собой признанным, и он, конечно и понятно, - ибо кто же знает те законы, признанные им над собой: сам он не склонен никому о них говорить: то ли потому, что Ха сам не слишком хорошо знает их, - он, словом, находится в полном суеверенном своем праве всякого непрошеного (им) судью своих успехов или неудач a priori от своих произведений (Пр) - отогнать:

Теперь, когда остается совсем немного времени, я вполне отчетливо вспоминаю, что тогда, когда времени впереди было много, - настолько, что можно было позволить считать завтрашние дни за сегодняшние, - я не собирался (словно копнул вглубь на аршин, а вытащил земли - кубодюйм), походя подарив внимательному человечеству - ВЧ - рассуждения о том, что понятие Ха тоже (как и, впрочем, - что?) основывается на далеко не одинаково понимаемых различными понимающими (Ха и НеХа, и ЧЛН, конечно же, в том числе) критериях, которые, конечно, тоже - термины многовозможных пониманий и расширенных толкований, - это многоюдоострый вопрос; я, безусловно, не собирался увенчать распространение текста на дрожжах слова "победа" следующим напряженным аккордом: вот где заканчивается (а где она, впрочем, началась?) аналогия между шахматами и литературой: в конце, если посчитать концом - результат; вот, сказывается (!), на чем она, эта аналогия (а на чем она срабатывала?) перестает срабатывать: на многозначительной многозначности в умах понимателей (сколько умов, столько голов) понятия победы в литературе при - при желании на эту невозможность любого из участников системы Л-ЧЛН (а такое желание неизбежно, что понятно, возникает у по меньшей мере одного из них), - невозможности, - а то есть, неприятия пониманием понятия поражения, - это литература, - и на однозначность победы, поражения или ничьей в игре в шахматы при невозможности четвертого, другого исхода каждой партии вне, разумеется, зависимости от желания любого из участников системы ПРО - противник-противник; - не собрался, разумеется, но пришлось, пришлось бы, когда бы времени так не было мало.

"Это спорное рассуждение", - сказал ХЗМЧ, вернувшийся с корзиной грибов. Он уже, увы, посматривал на часы. "И главное, - зачем оно? К чему оно?" Он искренне, чтобы сделать мне приятное, пытался понять. Я постарался быть, чтобы сделать ему приятное, очень искренним: "Оно - к тому, что в ПЛП всегда нужно искать победу, потому что поражение искать в нем бессмысленно".

Он резким взмахом руки отбросил сослагательное наклонение и попытки сделать мне приятное попытками приятное - сделать мне: "Ты хотел писать об этих стихах", - терпеливо, громко, как глухому или пьяному, стал он мне втолковывать. - "Так:" "Так". "Мы с тобою скоро расстанемся, так?" "Так". "Раз уж я начал пытаться понять, я ведь должен довести дело до конца, так?" "Так". "Тогда скажи мне, - при чем тут эти стихи? Скажи, при чем тут эта поэма?" - искренне, как и все, кроме некоторого, что он делает, удивился, округлив округлые глаза ХЗМЧ. "Хорошо, что ты о ней сказал", - отозвался я с горячей искренностью. - "Я сам уже хотел о ней сказать, но как-то все кружил, кружил, кружил, и как-то все не знал, - как бы сказать: Я ищу в ней, как и во всяком ПЛП, победу, ХЗМЧ. В ней их сразу несколько, побед, может быть." "Сколько" - деловито сразу же спросил ХЗМЧ, оживляясь, - как всегда при возможности конкретного, с цифрами, с раскладами, разговора, на какую тему он ни произошел бы, забыв о том, что он ушел, пришел, уходит, что мы - расстаемся, стоя на пороге с корзиной крепких грибов. Я попытался быть конкретным: "Вероятно, больше одной".

Как же было дальше, раньше? Так, пожалуй: "Этот простодушный ответ:" Этот простодушный ответ внезапно вызвал гнев ХЗМЧ, и он сказал мне с непонятной мне горячностью: "Брось, пожалуйста, болтать языком." И контроль над как бы вымышленной ситуацией был утрачен.

Не обращая внимания на мои протестующие и успокаивающие жесты и ласковую просьбу не горячиться, он с той же лихорадочной горячностью обвинил меня в течение полуминуты - сходу - в том, что я просто не хочу серьезно с ним говорить (потому что не считаю его достойным выслушивания моего черезвычайно важного мнения), так и в том, что я просто не могу говорить серьезно, потому что мне просто нечего сказать, и что у меня нет никакого мнения, и отсюда все это вихревое слововерчение, то есть, - да, так было дальше, раньше - то есть, - обвинил меня во взаимоисключающих, но равно нехороших вещах, на что я ему миролюбиво, разумеется, указал, но было поздно его урезонивать, и он уже наотмашь хлопнул дверью, дверцей, и откинул трап от ноги, и через минуту я увидел великолепный самолет, натриево-взрезавший взревевшие облака. Дальше, раньше - было так: я сожалел о предстоявшей тогда, загнанной мной во время прошлое утрате ХЗМЧ: итак, мои искренние попытки найти форму разговора, заставившие меня так утомительно для него дергать придуманного мной в той же мере, в какой он придумал меня, ХЗМЧ, придумывая (и удивляясь пост-совпадениям) его возвращения и уходы, привели к тому, что несуществующая чаша мифического терпения реального, придуманного мной ХЗМЧ переполнилась, и я, оставшись один, - да, дальше, раньше, - было так, - обратился к бумаге, которая терпимей к автодиалогу, приученней, нежнее к нему, чем угрюмо-несущественная устная речь, выдающая в ведущем устный автодиалог раздвоение личности, автодиаложество как частный признак некоторого нездоровья. Так, пожалуй, было там, - раньше. Кажется, я несколько перенаивничал, перенаивнячил. Теперь уже нет времени пытаться - безуспешно - себя самим собой закрыть заслонить. И я сразу на бумаге взял быка за рога. Его рога были приятны на ощупь. Я нашел соперника, с которым я всегда играл вничью, во что бы я с ним ни играл. "Я все понимаю про тебя", - сказал, написал я себе. - "Знаю больше, чем ты думаешь, знаю меньше, чем мне хочется, помоги мне, - и я тоже помогу тебе, потом. И давай работать вместе - с интересом, конструктивно: я тебя направлю твердо, удержу тебя в пределах, чтобы ты воловерченьем впредь заняться не сумел!.. Я буду для тебя как следующий день Энгуса Уилсона."

Мне понравилась танцевальная и неожиданная стихоразмерность, и, чтобы не сбивать строку с хода, я как бы сделал вид, что не понимаю себя. Как ловко я, однако, перекинул временный мостик от ХЗМЧ - к себе, к якобы себе самому! "Не делай вид, что ты не понимаешь меня!" - сказал я строго - с учетом новых функций - я-штрих. - "Осталось мало времени, не тормози строку. Ты знаешь, кто такой Энгус Уилсон, иначе я не помянул бы его имени при тебе:" - я вежливо себе улыбнулся. - "Это был такой английский писатель, - знаменитый, несмотря на то, что ты его не читал, который в одном из своих интервью когда-то и кому-то сказал, что на следующий после предыдущего день он, Энгус Уилсон, переделывает, переписывает написанное им накануне, вводя написанное накануне в жесткие рамки, приводя написанное накануне с первоначальным замыслом Уилсона в подобие соответствия, и что, - так продолжал Уилсон в интервью, - без следующего его, Энгуса Уилсона, дня, его, Энгуса Уилсона, писательство немыслимо, невозможно (Его Писательство - Энгус Уилсон!), потому что сам процесс его писательства уводит его (Уилсон сообщил интервьюеру, что он пишет - от руки) руку, пылко увлеченную поспевательным движением за слоисто-движущимися словами и раз за разом открываемыми этими словами неожиданными для Уилсона сюжетно-звуковыми ландшафтами, - так полубезнадежно далеко от смысломеста, в которое он честно собирался придти, начиная путь куска пути утром предыдущего дня, что если следующий за днем накануне день с восхода солнца не начать с исходной точки предыдущего дня, если не поправить выходящую из - здравствуй, образный ряд поэмы Алексея Парщикова! - кончиков (в машинописном случае) пальцев результирующую (или - равнодействующую?) угольника сил, ответных вилке сил от "хрусталика - в сердце и мозг", равнодействующую (или - результирующую?), смещенную усилиями предыдущего дня в сторону вектора явно - скалярно - превосходящей силу ответа мозга на сигнал хрусталика силы, чья начальная точка отсчета - в сердце ли застряла пулей-косточкой? В чьем-то, так или иначе, что геоанатомически гораздо блпже к сердцу, чем к мозгу, - эту равнодействующую (или - результирующую!), уткнувшуюся острием стрелы вектора в бумагу в удивляющем далеке от намеченного и придуманного, априорно обжитого живущим, если можно так уродливо сказать, в мозгу разумом - смысломеста, если, то есть, не подкорректировать (надподкорочно) на следующий день, не поправить вектор получившегося, вышедшего в день предыдущий, - то, возможно, через несколько коротких дней будет поздно (кроме прочего, - еще и потому, что время - искажающая среда), - слишком далеко уйдешь от колышковых, промежуточных пунктов, чтобы суметь как-то скомпенсировать всю сумму отклонений от них и суметь придти если не к месту назначения, впечатанному в мозг при отправлении, то хотя бы - если можно - туда, в ту точку кочковатого поля, откуда это место еще видно на одном из четырех горизонтов без подзорной трубы; не обидно было бы, казалось бы, - тем более, когда, по сути, нет выбора, и начинаешь себя, глядя с удивлением по сторонам, уговаривать, - расстаться с первозамыслом: да бог, казалось бы, с ним, - да, он - порождение разума, а есть - и сильная - всеобщая привычка порождениями разума дорожить, но ведь он же - твоего же разума в твоем же мозгу порождение; разум твой и виноват, то есть, - ты: это ведь твой собственный разум, а не что-нибудь совсем другое, сплавленный надмирным паяльником с проявлениями твоего. А не чьего-нибудь чужого, захватывающего чувства, вел тебя и вел, и привел, и тебе даже не просто интересно знать, но просто любопытно, просто даже - важно: куда? он, оказывается (оказывается, для тебя это оказывается, и не в первый, кстати, раз, - сюрпризом), работал, - якобы послушный воле твоего первозамысла, - автономно и неподконтрольно тебе, борясь с преградами, еловыми завалами на торном каменистом пути если не текущим потоком, но - выкапывающего по капельке из пресновато-пресловутого подсознания пресловуто-пресноватого потока сознания, то - твоего - контролируемого ли тобой? - сознания, пропущенного через двухслойный фильтр твоего сознания и захватывающего эстетического чувства, борясь с контрастирующей скорости (тоже невеликой, но - все же) работы разума медлительностью мелкого шарикотворного письма, скрипом плохой (купи хорошую) ручки по плохой (купи получше) бумаге, борясь с непривыканием к клацанью клавиш пишущей машинки с искушениями и искренними попытками вернуться на просматриваемую до горизонта дорогу, пробитую твоим мощным разумом до того как выпустить тебя, мигом зайцем с нее свернувшегося, на нее, борясь со страхом заблудиться, подобным парализующему страху плохо ориентирующегося в лесу любителя-грибника, который, беззаботно успокаивал себя мыслью о том, что он только что оставил за спиной железную дорогу, по которой приехал, устремляется, перпендикулярно дороге, в грибной и дружелюбный лес, и через четыре сыроежки и подосиновик вдруг обнаруживает себя на травянистой кочке среди маленьких, но очень неприятных болот, и железная дорога больше грибнику не слышна, и птицы безбоязненно и страшно поют, и лес так тих и так угрюм, что ясно, что в нем не было и нет человека, и грибник шагает и сразу же проваливается в болотце, в невидимую грязь по колено, он мечется по кочке, прыгает козлом через болотца, ищет взглядом солнце - солнце высоко и из-за деревьев не видно - и ничего, конечно, не определяет по солнцу, начинает часто дышать, судорожно закуривает, бегает из стороны в сторону, падает, зацепившись за корягу, и рассыпает грибы, безумным взглядом смотрит на деревья, пытаясь определить по наростам мха на их стволах, где север, а где юг, а где железнодорожная станция, и видит, что не видит мха на деревьях, говорит себе: "спокойствие!", со всхлипом закуривает новую сигарету - она пахнет болотной жижей - и бросает ее, бежит к прогалу между деревьями и по дороге вновь влезает в болото. отчаянно и безнадежно. вспугивая лес и птиц, кричит: "Эге-гей!" как Алла Пугачева, но громче, и через три его ужасных вопля кто-то женским голосом лениво говорит за грязью измазанной спиной невдалеке: "Что кричишь?", - и бежит, счастливый, потный, грязный, на голос, и видит, что - косит на лужайке пожилая женщина сено, а за ней - железная дорога, та, с которой он двадцать минут назад сошел, ушел в лес, но много, много западнее, восточнее, южнее или севернее первоначального места, гораздо ближе к одной станции и гораздо дальше от другой ("больше никогда!" - бледными губами шепчет грибник); да, бог с ним, казалось бы, с первозамыслом, но ведь для чего-то он был; может быть, он был - толчком? может быть, - он не был толчком? может быть, он был только для того, чтобы о нем - сказать, чтобы он мог - стать, быть, потому что то, о чем не сказано, не существует, это - мертвая вода в тишине?.."

Кстати, слово "красота", мне кажется, само по себе, - не чересчур красивое слово. Слово, которым мы хотим указать на красоту, то есть, - красота, могло бы быть и красивее, а уродливость - не слишком некрасивое слово; но мы наделяем слово светом, цветом слова; все на нем, на слове, от него начавшись, и замыкается.

Если б было можно, я сейчас написал бы - ассоциативно - о том, как, стоило мне летним дачным вечером включить настольную лампу на письменном столе на мезонинном чердаке дачного дома, предварительно закрыв, чтобы оборониться от мчавшейся на свет на высоте мошкары, плотнее узкого окна створки в потеках белой масляной краски, - тут же устремлялся, подныривая под пластмассовый абажур, к шестидесятисвечовой лампочке лампы притавшийся, видимо, в трухе одной из двух консольных предоконных балок молевидный, но большой мотылек - не один и тот же каждым новым вечером, вероятно; он на кусок секунды приникал, раскинув крылья, к накалявшейся поверхности лампочки, температура стекла его отбрасывала, как стена - теннисный мяч, и он настойчиво и безутешно. Безуспешно кружил, разжалобить то ли пытаясь стекло лампочки, не желавшее расступиться, как море перед народом, и открыть ему столь вожделенный доступ к нити накаливания, а скорее (безусловно, много, много скорее), руководимый рефлекторным желанием испробовать свет на зуб, использовать свой шанс приобщиться света в крошечноголовокружительном полете от трухлявой балки до лампочки, сомнительное счастье - прикоснуться туловищем к нити накаливания, - нельзя, но очень хочется, подсознательное мотыльковое стремление к смерти на миру, кладущей однозначный конец и без этой безусловной гибели короткой и неяркой жизни его; прорвался, прикоснулся, - что дальше?.. Если б было можно, я взял бы на себя смелость провести - очень отдаленную, невидимо-пунктирную и не выдерживающую никакой драматизации - аналогию между мотыльковым танцем вокруг лампочки, которую ему легко облететь, и этим переполненным за ватерлинию подтекстами текстом, из которого, кстати, сейчас изымается, стирается методом последовавшего наложения и частичной заклейки оставшегося куска полосой изоленты шестьдесят, а может, - семьдесят предложений (чего? о чем?): не успеть оставить, можно попробовать успеть убрать: жалко, но ничего не поделаешь: день назад они еще были, но за свежепрошедший день времени убавилось на несколько месяцев.

Нить накаливания слова. (Кстати, однажды свет настольной лампы на чердаке обманул летучую мышь: она решила, что настал яркий день, и выползла из узкой щели между древними, источенными древоточцем бревнами над окном; зевнула, обнаружив розовую пасть, лениво и без интереса посмотрела на меня (ничего и никого не увидела), поразив меня сходством физиономии с какой-то тупорылой собачкой, съедобной чихуахуа, может быть, и, сложив крыла, повисла вниз головой, как сложенный темноплюшевый зонтик, и заснула, и, отрывая взгляд от бумаги, я смотрел на нее по временам с благожелательным спокойствием: сладко спит.)

Эти шестьдесят предложений. Оставь я их, нежеланных, но моих: какая суетливая мышинопись устроилась бы при их выпечатывании! Мышинопискные работы. Бесконечные простодушно-лукавые: я сказал себе, я пожал в ответ себе плечами, я ухмыльнулся своим словам, я посмотрел на себя, "ты так же многословен, как и я", - сказал я себе, и - что значит: разбирать и разбираться, и если разбираться, то - как ("ты помнишь, ты писал в моей статье о Чарльзе Буковском:" - сказал я себе), как - разбираться? (подбираясь к парщиковской поэме, оправдывая собственное текстовращение характером поэмотекста Парщикова): автоцитата (неточная)? "писать о том, что написано тем, о чьем написанном ты пишешь, надо так же, как написано написавшим то, о чем ты пишешь: не в том же стиле, и не в том же ритме, не в той же форме, - зачем же делать невозможное! - но (так было бы написано и напечатано, будь этот кусок сохранен) в том же ощущении, которое подвигшая тебя на написание, вернее, созидание (!) вели о написанной, вернее, созданной, созиданной, вещи вещь как бы в тебе породила, так же, как, как тебе кажется (это красивый был бы оборот --двухкаковый), писал то, что он впоследствии написал. Л. - разговоры об удовольствии от текста, обоюдно-сепаратном, - что нравится тебе и не нравится, а равнодушие к тексту - это мертвая вода и, я бы даже так позволил, может быть, себе сказать, бесплодное лоно, многопредложные разговоры о следовании как бы настраивающим тебя на как бы частоту вели под твоими глазами (что я имел бы в виду под этой, собственно, частотой?), своеобразным волнам твоих специфичеких ощущений, твоему (моему) эстетическому чувству и получающему удовольствие или неудовольствие от текста мозгу, то есть, - той самой вилке от хрусталика в сердце и мозг, неоднократное придавание лицу задумчивого выражения, тыканье стрелой равнодействующей силы на кончике иссякающего стержня шариковой ручки в бумагу:

Документ ЭНР - эпохи некоторой растерянности:

Итак, сегодня уже - завтра, написал я - не сейчас, не тогда. Установление даты.

"Я хочу задать тебе вопрос", - написал я. "Я готов", - написал я. - "Задавай свой вопрос." Я как бы сказал тогда как бы себе самому: "Этот твой, мой текст, - пусть он будет, - тем более, что даже если мы согласимся возражать, будет все равно не по-нашему, - для тебя и для меня просто текстом, рубахой-текстом, как местом, которому мы сейчас, им как бы в автодиаложестве разделенные на тебя и на меня, и на нас, безраздельно, это очень важно, принадлежим, - этот мой, твой текст можно при твоем, моем желании истрактовать как очень и сугубо умозрительную систему концентрических кругов, расходящихся, - какой красивый образ! - предположительно, от той точки в тебе, во мне, либо - в нас, - к мозгу ближе ли, к сердцу ли, в некоторой зависимости от того, какой из зубьев этой самой вилки от хрусталика почувствовался, ежели почувствовался, тобой как более острый и длинный, - в которую попала, падая и бесконечно упадая в тебя, поэма, - мы с тобой о ней говорим! - Алексея Парщикова "Я Жил на Поле Полтавской Битвы". Представь себе, пожалуйста, в себе эту точку." Я попытался представить себе свою геоанатомию. Неуверенно. "Трахея, что ли:" - как бы спросил я неуверенно. - "Гортань? Нижняя челюсть?" "Возможно, - да, гортань", - ответил я. - "Или нет. Голосовые связки письма. Это может быть. Но теперь ты не думай об этом." "В чем же твой вопрос?" - спросил я. - "Ведь ты хотел задать вопрос, так? Так я не слышу, не понимаю. Где ты ставишь вопросительный знак?" "Не торопи меня", - ответил я себе. - "Я ищу, допустим, форму вопроса. Напомни мне, о чем я говорил." "О концентрических кругах говорил." "Да, о концентрических кругах", - вспомнил я. - "Ты идешь, и это очевидно, по дугам концентрических кругов больших радиусов. Эти дуги отодвигаются все дальше (и все тише) от (эпи)центра, делаются все размытее, их очертания начинают нарушаться затуханием волн, исчезают, и скоро ты окажешься, мне кажется, среди спокойной воды, бродя по дугам неконцентрических кругов больших радиусов. Что мешает тебе перепрыгнуть на дуги меньших радиусов, покружиться в близости от поэмы, а потом перемахнуть на нее?.." ("Чтобы она утонула под моей тяжестью, и я, потеряв опору, тоже утонул вместе с ней?" - как бы язвительно как бы сам себя как бы перебил я. "А ты не прыгай на нее, ты в буквальном смысле на нее не напрыгивай, ты осторожно, как тот, кто - по водам ходил, перейди, тогда она удержится на плаву," - ответил я себе - раньше, дальше. - "И не интерраптируй меня. Я хочу задать тебе такой вопрос, чтобы ты мог на него ответить.") ":Что-то мешает тебе, пока ты кружишься в своем неистребимом ястребячестве, сузить круги вокруг текста поэмы, и я знаю, - что. И если твои постфактумные персональные установки относительно соответствия текста о тексте и текста, о котором текст, со времени статьи о Чарльзе Буковском, не изменялись и не изменились, а они не изменились, потому что в этом, мне противном случае мне стало бы об этом известно, но вот тебе такой вопрос, который может помочь мне, и тебе со мною, перебраться на круги меньших радиусов: думаешь ли ты и полагаешь ли ты, что это твое ассоциативно-ощутийное, так скажем, ощутимое при чтении и ощущаемое даже мной, даже тобой, даже тем, кто прочтет, когда и если прочтет, как некоторое навязчивое неудобство, - кружение на удалении, на все растущем удалении от текста поэмы находится, по-твоему и для тебя, в соответствии с твоими ощущениями от поэмы, с тем, как она, по-твоему - по-твоему, по-твоему, - написана, с тем, как она разворачивалась под твоим пытливым, ищущим взглядом, и что твоего вольного выбора - нет в том, как на ней писать, и о ней ли писать, сев писать о ней, - его или нет, или он есть, но его мало, твоего вольного выбора?" - я, помнится, задумал тогда сделать задумчивое лицо. "Да", - сказал я, делая задумчивое лицо. - "Я так думаю. Я так полагаю." Я молчал, и мне пришлось поэтому развить свои слова в свою мысль: "Как ты хорошо все это объяснил в своем вопросе сейчас! Как приятно было слышать в нем ответ! Я так и знал, что только ты меня поймешь и все мне про меня объяснишь! - так я написал бы, вероятно, - раньше, тогда, - и мой голос задрожал под стержнем шариковой ручки на бумаге красной общей тетради. "Серьезнее!" - призвал я себя к серьезности, паря под потолком в моментальном ментальном взлете, и посерьезнел, поскучнев.

И - сегодня уже завтра. И выпущено - и их жаль - пять предложений. Белая лежит изолента. "Воо:ообще-то говоря, слова, которыми ты характеризуешь другого, больше характеризуют тебя, чем характеризуемого тобой, и если призадуматься, то есть, начать текстуально обнаруживать свое присутствие в мире, то все, что было на своих местах стоявшим, необъясненным, получает, если только призадуматься, объяснение и прочнее утверждается на прежних местах, и если и продолжать призадумываться и призадумываться, то мысль, вышедшая из как бы изнутри впечатления в, если можно так сказать, извне ноосферы, постепенно начинает порождать и рождает, пройдя свой путь обратным путем под равным (угол падения равен углу отражения) углом, новое, не зачувствованное впечатление, которое есть, - конечно, - необъясненное старое, и уже можно, будучи почти спокойным за фиксированное, наколотое на этномологическую булавку объясняющего и первопереводящего его в слова впечатление, перейти, или - попробовать перейти на концентрические круги меньших радиусов, индуктивно перейти к спокойным, сфинксоватым на своих местах частностям, обрести иллюзию возможности ответить самому себе на - вопрос; вопрос, который может быть таким: сколько стоит килограмм авокадо? или таким: какое имеет отношение к поэме москвича Алексея Парщикова белградец Светозар Глигорич? Казалось бы. Какое имеет отношение к поэме Алексея Парщикова Энгус Уилсон? То же самое, что и Светозар Глигорич; казалось бы, какое имеет отношение к поэме Алексея Парщикова Светозар Глигорич? Сугубо ассоциативное: то: И далее я раньше продолжительно разъяснял неисповедимость ассоциативных путей, ведущих от московского поэта к югославскому шахматисту через бездумный и безумный подапокалиптический подсчет строчек в стихах (бесцельный от - безцельности ли поэмы?), ведущих от югославского шахматиста к английскому писателю: пусть гипотетический читатель будет свободен от - так великодушней - необходимости следить за тем, как я пытался на покатом поле выброшенных предложений проделать корректировочно-сизифоватую работу второго дня Энгуса Уилтона;!жизнь - она, придавая тексту жизнеподобие, все время сама себя подправляет, переправляет, правит, правится на ходу, отчего, конечно, она так вся и переливается полутонами своей колористической гаммы, - вот эту же работу, думал я, безгранично и напрасно доверяясь безграничному расширению пониматийных рамок милого мне тезиса о соответствии текста о тексте тексту, о котором текст,эту же работу либо проделывал - на ходу и с неочевидными на первый взгляд результатами, - либо хотел, что то же самое, проделать, либо должен был, что то же самое, хотеть проделать на своей поэмой и Парщиков, ибо его строчка, пользуясь образом из образного ряда его поэмы, - его пес,бегущий ловить - что? - истину ли? смысл ли? - и возвращающийся с веткой в сходящихся челюстях, - ветку пес ловил (или не ловил, но поймал), - чтобы снова служить дуге - дуге? Какой дуге? не большего ли радиуса концентрического круга, разошедшегося от упавшей с тяжелым еканьем истины, смысла, ветки, - его строчка легким бегом игривого и не вполне послушного, заигрывающего пса забирается порой в леса, моря, озера и реки и пруды поэмы, полной то лежащих на земле, то заброшенных на поверхность воды и покачивающихся на ней веток, и подхватывает, так казалось раньше, дальше мне, - не ту ветку, что была псу-строчке брошена вместе с отрывистой командой "апорт!", но другую, первую, которая попала под его веселые челюсти, сошедшиеся на ней в новом, по сравнению со старым, месте, чтобы не вернуться к хозяину без (безо) всякой, пусть любой, ветки, да и всегда ли, как бы спрашивал себя я, вовремя возвращается к хозяину заигравшийся пес, да еще любую ли он ветку, как бы спрашивал себя я, схватит пастью, - не любую, а ту, которая, среди прочих и незнакомых, легче и удобнее в челюстях, такое было у меня", - я бодро как бы хлопнул себя по плечу и как бы подмигнул себе, снимая синтаксическое напряжение, - так было написано до стирания, - и я в ответ себе себе подмигнул, - "впечатление, а впечатление - это такая вещь, что в нем ты, если это тебе важно, неуязыим; поле впечатлений, область впечатлений надежно защищает всякого, кто доверчиво вошел в нее - лишь со своим впечатлением, - дайте мне своих испуганных, обиженных, впечатлительных - любого, даже если у него есть впечатление, что у него нет никакого впечатления - вообще; но нельзя высовывать свой нос из этой области в чужое заполье со своим впечатлением, ты не можешь заявить вне этой области - никому, что у тебя такое впечатление, что десять в кубе будет тысяча, даже если допустить, что это и правда; правда, но в пределах этой области ты можешь заявить, - я бы здесь слегка сутрировал, - что дважды два будет пять, и что у тебя такое впечатление, что такая-то такого-то повесть написана небрежно и на скорую руку, и пусть даже тебе немедленно - пусть они попробуют! - возразят, что эта повесть писалась этим автором двадцать лет, и он сидел над каждым ее словом по часу, и были люди, которые все это время были рядом с ним с хронометрами в руках, - это тебе не интересно, хотя это тебе и любопытно, забавно: ты находишься в полном своем праве на поле впечатлений в области впечатлений, - у тебя такое впечатление, и ты на нем настаиваешь полевым волчонком, вежливо пожимая ноющими плечами и скептически хмыкая, как бы, может быть, давая понять, что ты имеешь в виду то, что такому-то следовало бы писать свою прекрасную повесть - сорок лет, и сидеть над каждым словом по дню; и все же, если избезлюдно, бо исключительно внутри самого тебя сосредоточенной области впечатлений хочется, а этого, конечно, непременно хочется, выйти, выйти подышать другого поля воздухом, - надо брать в бестрепетные руки тест и разговаривать с карандашом и текстом в руках, и здесь происходит обрыв заклеивающей текст изоляционной ленты, сегодня превращается в не метафизическое, но вполне реальное - завтра, и вниманию гипотетического читателя начинает предлагаться (впрочем, ненавязчиво) черновик, - кокетство побоку, потоком пошла жизнь, унося листы со словами; когда-нибудь напишется беловик. Штормовое предупреждение: уплощенная острота на несколько строк. Дальше, раньше было так: "У тебя есть карандаш?" - спросил я. "Есть", - ответил я, моргнув глазом от неожиданного вопроса. "Он пригодится", - сказал я. "Он уже пригодился", - мягко поправил я себя. - "Ты читал текст с карандашом в руках, я это помню - хорошо, в первый раз, и потому с карандашом, что, едва взяв листы поэмы в руки, обнаружил, что твоя шариковая ручка не пишет, потому что в стержне кончилась паста, а тебе, во-первых, было лень выйти к газетному киоску, чтобы купить за сорок пять копеек шариковую ручку, а во-вторых, у тебя не было сорока пяти копеек". Вот такой диалог:" Я проигнорировал эти свои слова", - написал я, выпуская пятьдесят предложений. ":ое имеет отношение к поэме Алексея Парщикова (связываем узел, развязывая его) победа в шахматах? Ассоциативное, конечно, отношение: то, - что от машинного текста парщиковской поэмы перейдя началом собственного текста, запущенного на свою орбиту (sic !) текстом поэмы, и кружась в нем, вместе с ним по его орбите - окружности, геометрическому месту точек, равноудаленных от центра, то есть, - текста поэмы, и произвольно (то есть, при отсутствии на то воли - пассажира ли, водителя ли собственного текста - меня) переходя по протыкающему окружность и вырастающему, как бамбук, стволу радиуса на новые концентрические орбиты, то больших радиусов, то меньших, когда, - я возвращаюсь к терминологии начала собственного начала, - то нечто, что возделывает твой текст, вдруг решит, или ему, что то же самое, супервдохновенно покажется, что прежняя орбита становится мала для разрастающегося, вращающегося по ней текста, - я успевал хотя бы на секунду задержать свой малорасторопный взгляд только на очень малом из бесконечного числа точек, равноудаленных от центра, и каждая из поймавших мой взгляд точек сразу переставала быть мод моим взглядом только неказистой точкой, и сразу расцветала, сразу превращалась в белого лебедя, сразу разворачивалась в под-текст и стремительно пристраивалась в хвост тексту, которому я, помещаясь в нем и как бы - смелым астронавтом (per aspera ad текст) - управлял им, подчинялся, и причем каждый новый текст из текстов, составлявших, и все составлявших и составляющих текст, неявно, но и очевидно, наводил мой взгляд на новую точку, едва различимую, и не различимую. Без посторонней помощи, без помощи, само собой разумеется, текста, на белой, как бумажный лист, или на черной, как глубокая вода, и плотной орбите, и каждой точки первое - начальное - превращение было - предсказуемо - в слово, и дальнейшие ее превращения и их скорости были так же неподвластны мне, как и - слава богу, так! - неизбежны, и даже иногда я успевал остановиться взглядом не на самой точке, а на ее первом, головастиковой стадии, превращении в слово, - так мозг, мне снова вспоминается слышанное, регистрирует информацию в одной двадцать пятой кинокадра, а глаз, хотя и замечает, но не видит ее, а приращение текста, дельта-текст, между тем уже превосходило мой взгляд по движущейся дуге орбиты, призывало к новому видению:"

Ностальгический неяркий "Свет в темном углу": (Наводя себя, наивно и - естественно, на - себя: светя фонариком в темный угол).

"Видение", - задумчиво перебил бы я, пожалуй, себя, убирая из-под подбородка ладонь. - "Ты помнишь: цитата из американского поэта Денниса Шмица: отец Челлини, чьей рукой была впоследствии изваяна ваза, ударил сына по лицу, чтобы тот запомнил саламандру в огне камина, и - что призывает нас к видению, какой толчок, какой удар? - цитата из американской поэтессы Грейс Пэли: вдруг - они видят, эти новые люди, новое в старом и привычном; новое видение; мне приятно, что ты воткнул среди других слов слово "видение" - так, чтобы за него, конечно, было можно сразу же зацепиться. Зачем мы это сделали? Объясни." "Не зачем, а - почему", - как бы сердито - снова - как бы - подмигнул я себе (изоляционная лента!). - "И не почему, а - зачем. Потому, что, хотя это не так уж очевидно, и не так уж важно, но мне, - и мне это важно, - кажется, что мне может показаться, что - да: тем самым, этим самым робким называнием, этим называнием, вызыванием нового видения из старого контекста в прежнем тексте в новом тексте, в новый текст, произошла, или только еще - может произойти - оценка на манер железнодорожновагонной, сценка двух моих последовательных текстов в моем сознании; и потому, что так текст и растет, дорогой: его хвост все отодвигается от его стремящейся головы, и, в своем кружении по орбите, до перехода на новый круг, грозит (себе и мне) замкнуть себя в большое скорпионово-любовное кольцо, у которого нет, как мы знаем, ни конца, ни начала, а есть только любовь; и потому, что было еще и - затем: соображение: текст должен двигаться, ты должен отвечать, ты должен спрашивать, я должен спрашивать, я должен отвечать, чтобы текст рос, раскручиваясь по своим орбитам, вырастая в процессе, от процесса движения, как растет электронное облако от движения одного ершистого электрона; и затем, чтоб ты меня спросил, я ответил; и затем, что, даже если может показаться, что кажется, что глаз сам выбирает точки, на которых остановится взгляд, - на самом деле это текст наводит взгляд на точки приращения текста, слова наводят текст на слова, курочка клюет по словечку. И вот, от точки к точке, иглоуказывательно, на орбиту с орбиты, - спасение от неподвижности в движении, и - бегом от инфаркта, - взглядом, словом и как бы при посредстве текста перемешаясь, дойдя до Шахматного Глигорича - ШГ, я лег на дачную, - зеленую, я помню, - траву, раскрыв взятые со стеллажа поселковой библиотеки две книги современного отечественного, отечно-отеческого автора, чье имя приводит в возбуждение многомиллионные толпы; и первая из этих книг была его первым (как было сказано в авторском к нему предисловии) историческим - он других не пишет - романом, а вторая, - я это просто зналЮ знал - сам, - была его последним романом, и оба (обе?) было, как я помню, очень скучно читать; было скучно, - скучно, но и очень любопытно читать, потому что чтение их наводило меня, мне помнится, на любопытные мысли, - ничем, впрочем, не связанные с тем, что было набрано очень типографским шрифтом на приятной на ощупь бумаге под красивыми обложками книг, но охотно присоединившиеся, чуть вытянув липучие щупальца формулировок, к, за неимением другого словообозначения, тексту; к тексту, который захватил к тому травянисто-дачному моменту в свою временную орбиту пыльцовую мимолетность рассуждения о Цельной Шахматной Партии - ЦШП, и - об очевидности победы в шахматах (ОПШ), и, по-осьминожьи, не отпускал, укоряя меня своей кургузой незавершенностью, не соединенностью его конца с его началом, и меня от себя, и я, я это помню (sic! ), думал о том, что, может быть, - часто, - тайна жалко порождаема вполне человеческими попытками объяснить то, что, будь оно объяснение чуть-чуть иначе, ни в коем, то есть,- в том, ином случае не стало бы тайной; что то, что мы называем, когда называем (те, кто называют), - таинственным, не только потому таково, что мы хотим, чтобы оно было таким, но и потому, что мы выбрали (и не в первый и не в последний раз) неверный с точки зрения пригожести результата способ объяснения его: при помощи точных, то есть таких, которые кажутся нам точными, - слов, и что иногдашняя как бы восхитительность необъяснимости (то есть, часто, неприятность непонятности (непонятности? Непонимания?)) - есть отчасти следствие блужадения в никуда не выводящем методологическом тупике: словно между словами и тем, что они должны (но должны ли они нам что-нибудь?) обозначить, всегда существует такое же счастливо-однозначное соответствие, как в теореме Пифагора, где сумма (а мы знаем, что такое сумма) квадратов (и мы знаем, что такое - в данном случае - квадрат: это, видимо, произведение числа, умноженного на себя самое) катетов (и мы, по умолчанию, знаем, что катеты - это стороны прямоугольного треугольника, пересекающиеся под прямым друг к другу углом) всегда, пусть даже (не дай бог!) разразится межпланетная катастрофа, равна квадрату гипотенузы, про которую мы то знаем, что она есть сторона прямоугольного треугольника, соединяющая в этом треугольнике катеты; словно метод работы одного нашего (?) ума и его орудия труда, - его слова, его знаки, равноприменимы, когда должно совершаться другое и другого - нашего же (?) - ума дело; дело в том, что едва чуть ли не пятьсот лет тому назад Монтень, - я много раз и многим это говорил и про это рассказывал, но не могу - в который раз! - удержаться, - говорил (и ни о чем, конечно же, таком я не думал) - о том, что у человека как кусочка человечества есть два ума, и один он придумывает вещи в мире и думает про то, как устроены вещи в этом мире, - и мир, а другим он думает про себя, и о себе, и придумывает - себе и не-себе - себя в этом мире, - и, так говорил Монтень, мы можем видеть, что если первый ум человека, куда только ни глянь, делается все острее, все сильнее, все смышленее, и все больше делается придуманных в мире вещей вещей, то второй ум человека, следует с прискорбием заметить, замечает Монтень, словно и не развивается вовсе, топчется на том же месте, где он был и переминался с ноги на ногу и тысячи лет назад (это опасно, говорил Монтень, едва ли не меньше, чем пятьсот лет назад); и - я бы клубком дыма воспарил, я бы: так написал, - понятно, что если мы берем слова и расставляем их так, как мы сделали бы, - те из нас, кто это сделали бы, - объясняя явление фотосинтеза или устройство нефтеналивного танкера-сухогруза, и пытаемся при помощи их и такой их расстановки дать локальное определение, - чтобы освободиться от них порой, или освободить от них порой добрых своих друзей и подруг, - мук (Маленький Мук) неразделенной любви или побудительных причин к писательству - ПИ, - мы тут же получаем маленькую самодельную тайну, потому что, понятно и конечно, вся душа второго ума прошла с многочисленные щели между разными значениями и разными пониманиями разными людьми - РЛ - одних и тех же слов, и на дне щелесита лежит округлым, как яйцо, творением творца свежесотворенная, каждый раз новая тайна; самая короткая дорога для работы второго ума человека - не непременно прямая, не непременно - не прямая, чаще всего - это дуга; огонь всегда чуть дальше вниз по дороге; первый ум удовлетворится своей работой, найдя формулировку явлению дождя (например) - осадки в виде капель воды; второй был бы больше рад дождю как, - но не всякий второй ум. - Слезам Неба, - так формулируют в словах явление дождя народцы тихоокеанских атоллов (слезы неба в виде осадков в виде капель воды); "Свет в Темном Углу" (ты помнишь? - написал бы я. - Только ты и помнишь, - написал бы я. - только ты.): детский возраст народов (ДВН), живущих, говоря теперешним, замонтененным языком, более вторым умом (второй - не значит: задний), чем первым, ибо первый не успел стать настолько мощным, чтобы подавлять второй, который более и ограничен, и изначален, и - цитата из "Мира Эскимосов" Эдмунда Карпентера, - ":на языке эскимосов слова "дышать" и "творить поэзию" совпадают - "anerca", - а ведь это разные слова, по мнению первого ума не-эскимоса, и самолет - не Железная Грохочущая Птица (ЖГП), но - металлический летательный аппарат с крыльями и хвостовым оперением; то, что подлежит осмыслению и одушевлению вторым умом человека - ВУЧ, не должно, должно быть, быть сказано прямо и как бы точно, прямота и как бы - точность тут же переводят то, что подлежит осмыслению и одушевлению ВУЧ, под препарирующей словесный инструментарий первого ума человека, - ПУЧ, который поверяет алгеброй гармонию и доволен первый ум и недоволен - второй; ах, мы задавлены первым своим умом!" - горько пожаловался - бы - все еще - я себе, чувствуя большую надобность киксануть. - "ну-ну", - утешил бы я себя тогда. - "Ну, не надо. Ну, что ты. Ну. Перестань:" У меня еще осталось, оказывается немного изоляционной ленты. Кусочки изоляционной ленты. ":хочу сказать, что, когда мы говорим о литературе - ЛИ, часто возникает путаница, методологический, если можно так сказать, кавардак, - из-за перенесения принципа работы ПУЧ на деятельность ВУЧ, все запутывается, как леска катушки спиннинга в бороду, и остается только махнуть рукой в надежде на то, что наш текст - Т, он больше нашего знает и сам вывезет, как всегда и бывает, но не всегда и почти никогда он не вывозит нас, как первый день Энгуса Уилсона, туда, куда мы метим, огонь всегда чуть дальше вниз по дороге: оттого, что слово, насколько бы шире обозначенного им оно ни было, бывает просто неправильно поставлено среди других слов, повернуто не под тем звуковым и смысловым углом, занимает не свое в ячеистом ряду слов, и в ряду не тех, что должны быть в этом ряду, слов, место, а само слово не виновато: оно и не мало, и не велико, оно не виновато, если - ведь его берут, когда его берут, беря его, - приспосабливает его к работе то ли первого ума вещей, то ли второго ума - себя в себе и мире; дело, много дела в том, чтобы знать, для какого дела нужно слово." "Стоило ли," - как бы саркастически спросил я себя, - "столько слов вытряхнуть на лист, чтобы придти к такому очевидному выводу?" (Обороняя себя, конечно.) "Стоило", - как бы сказал я как бы твердо, - "безусловно, и большое текстуальное себе спасибо за помощь, потому что, как ты можешь помнить, в пресновато-пресловутом "Свету в Темном Углу" ни в коем случае не ново - декларировался приоритет (персонального, конечно, пользования, что тоже не ново) пути к выводу (дороги, говоря языком настоящего текста, работы ВУ) перед выводом (скромным порождением и результатом легкого возбуждения ПУ): Изоляционная лента. ":орога текста. И в нем - моя, - по дуге. И вот, поговорив о монтеневских умах, чтя, учитывая разницу между тем, что, как я сам с собой условился, - неконкретно! - подлежит работе, осмыслению первым умом человека, и тем, что должно, а значит - может быть осмыслено вторым умом: мне: Изоляционная лента: я смотрел на яркие обложки книг исторически-отечественного автора на празднично-зеленой траве: изоляционная лента, белый шум: мне рассказывали о том, это во время одной из встреч совестких и американских писателей, когда эти писатели, собравшись, вероятно, в комнате, обсуждали насущнейшие писательские проблемы, в комнату или квартиру традиционной встречи вошел, - то ли любопытствуя, то ли, может быть, случайно, то ли по какому-либо отвлеченному от дел писательских делу вошел, то ли для обсуждения насущнейших советских и американских писательских дел, - Артур Хейли, чье имя в то недавнее время приводило в возбуждение многомиллионные читающие толпы в определенной стране, и советские писатели, увидев его входящим, - приветствовали его: то ли сдержанно, то ли сердечно, то ли - вежливо, - неизвестно - как, но - приветствовали, но американские писатели, проявив меньше вежливости, поскольку перед ними был соотечественник, демонстративно встали и демонстративно покинули комнату или квартиру встречи; они хотели этим демонстративным по отношению к Хейли жестом показать, - то ли Хейли, то ли советским писателям, что считают неуместным его, хейлино присутствие на писательской, и именно - писательской встрече, потому что они не считают и не считали его писателем, а считают и считали его Автором Бестселлеров Хейли - АБХ: : Изоляционная лента: Можно допустить, что этот случай во время традиционной встречи вызвал некоторое - непродолжительное, впрочем - взаимонепонимание: как минимум, двух, а скорее, - трех сторон: советских писателей, американских писателей, а также Артура Хейли. Этот случай - характерный пример того случая, когда язык оказывается слишком недвусмысленно, чересчур немногосмысленно зависимым от однозначной, плоской, как скатерть на разрисованной поверхности стола, - не широты и не ширины, но - широкости слов, накрывающих и скрывающих обозначаемое ими, - чересчур большой свободы слов в ячейках, предназначенных для других слов, - и делается, разумеется, узок, и, разумеется, он ощутимо "жмет" в обыденном процессе вербальной коммуникации, и становится, - даже если внешняя причина, а точнее, повод к непониманию, слово раздора не прозвучало в наболе слов, но - подразумелось, - прямой дорогой к непониманию, - непродолжительному, впрочем, то есть, - продолжающемуся ровно столько времени, сколько тем, кто вовлечен в непонимание, его нужно, чтобы понять, что процесс вербальной коммуникации направлен, оказался направлен по неправильному пути, что нужно либо перейти, что не всегда желательно и возможно, к коммуникации невербальной, либо попытаться несколько повысить вербальность процесса коммуникации, то есть, - договориться о словах и быть очень аккуратными со словами, и быть очень терпимыми при произнесении или при - непроизнесении слов, держа в памяти постоянство и неустранимость возможности, то есть, - неизбежности несоотвествия между словом и тем, что им сокрыто и скрыто, несоответствия, конечно, между звуком слова и словом. Неустраненное непонимание, как знают многие из опыта своих жизней, не может быть закрыто чередой последующих, пусть и многочисленных, - пониманий, потому что если есть конструкция, и есть в основании конструкции трещина, она без насильственной помощи не может ни исчезнуть, ни затянуться металлической тканью, она любит только сделаться почти - сравнительно с размером вырастающей на трещине конструкции - невидимой, и чем полней иллюзия ее несуществования, исчезновения, чем больше на нее давление, тем она скорее, понятно и конечно, приведет к громыхающему падению всей конструкции, и причина краха всей конструкции никому не будет, кроме тех, кому, конечно, будет, видна, (Впрочем, вне строительства, в нестроительстве может быть и так, что когда конструкция падает, этого не видно тем, кто ее возводит, и они продолжают, совершая бессмысленные пассы в чистом воздухе, уверенно ее возводить, и хотя ее уже нет, она продолжает видеться растущей, и, конечно и понятно, кажется, что она еще, все еще, уже или же - по-прежнему есть; психологический феномен, и: изоляционная лента: Возвращаясь к комнате традиционной встречи советских и американских писателей, - что было бы, если бы в нее вошел хоккеист?.." "Это интересный вопрос", - похвалил бы я себя за этот вопрос. "Если бы в нее вошел хоккеист, вряд ли бы кто-нибудь из писателей поднялся и покинул квартиру или комнату в знак протеста. С хоккеистом, будь на то его хоккейная воля, поговорили бы, с ним поговорили бы - о хоккее, поговорили бы о разных странах и способах установления взаимного доверия между разными народами разных стран, с ним поговорили бы и о литературе, потому что он - хоккеист и настоящий мужчина; но с Артуром Хейли не захотели говорить, как с хоккеистом, о литературе, и не захотели - не потому, что американских писателей обуяла непомерная, оборонительная от неуверенности в себе самих и от собственной ранимости гордыня: как, он - писатель? Если он - писатель, то кто же тогда я? Если он писатель, и я писатель, то - что означает это слово: писатель? Если он писатель, и я тоже - писатель, то - или я писатель, или он писатель, - вы выбирайте, с кем вы остаетесь в комнате: со мной или с ним! - истерика от уязвимости - едва ли: писательская гордость, неотличимая посторонним и сторонним В - воспринимателем от гордыни, в большинстве случаев - и всегда спасительно для П, то есть, Л - обороняет его от сравнений его самого с другими пишущими не в свою пользу, и от сомнений по поводу того, писатель ли он, Л ли он вообще? И от необходимости обеими ногами утверждаться отрицанием других пишущих - ПШ; нет: нежелание американского писателя беседовать с Артуром Хейли о писательстве (о хоккее он бы с ним, конечно, с удовольствием, не выходя из комнаты, говорил) есть, было - нежелание профанировать свое дело и есть, было - следствие(м) того, что объединение их под крышей одного слова "писатель" (П), в то время как они, американский Л и АХ, должны жить и живут под разными крышами, подразумевает, что дело у них -как бы одно: писательство, в то время как дела у них разные: у одного писательство, а у другого - написательство (НАП), Интересно, кстати, что яркие и целево-зазывные тексты на последних страницах обложек книжек, которым на основании учета многих факторов интуитивно-компьютерно вычислена судьба стать бестселлерами в Америке --А, делают существенное и, конечно и понятно, не вполне бессознательное различие между теми, кто с различной степенью удачливости целево и однозначно "работает бестселлер ("bestseller") (таких, это подсчитано, 90% от общего числа американских людей, чьи книги издаются в Америке, и Хейли - в умеренно-удачливом топе этих процентов), и теми, кто, пока он пишет, - конечно, озабочен степенью будущей продажности, что бы ему под продажей не понимать, - продаваемости будущей книги, но - не в первую очередь, или даже в десятую, а ежели она, эта книга, еще и станет хорошо продаваться, - что же, это различие, которое делают рекламирующие как первых, так и вторых экстракт-тексты на первых и последних страницах книжек первых и вторых, между первыми и вторыми, - оно малозаметно, но велико: одного из первых они, как правило, именуют "bestselling author of:", - "наилучшие продающимся автором чего-то:" - как правило, наилучше продавшейся в прошлом его книги, одного из вторых же, - зная, где порой проходит порой невидимая граница между первыми и вторыми, - без ошибки называют райтером, писателем, ставя перед этим непременным словом другие слова, меняя непременные: "лучший из живущих ныне в Америке", "лучший из послевоенных", "один из лучших, которые когда-либо жили", - все это известно всем, и давно. Издательские клерки, сочиняющие эти приковывающие взгляд восклицания на обложках, не думают, конечно, потому что не обязаны, не оплачиваемы за это, над формулировкой разницы между писателем - Л и автором А, Л и АБ, Л и не-Л; они, конечно, не определяют, потому что не обязаны, понятие писателя, ни для себя они этого не делают, ни для других, - то ли это тот, кто, по-чеховски, не может не писать - ПИ-ТЬ, то ли это тот, кто при любых обстоятельствах отдает больше, чем получает, то есть является более энергоотдающим, чем материально-жаждущим иматериалоемким, то ли это тот, кто опровергает руставелиевский афоризм - "из кувшина может вытечь только то, что было в нем" (читали ли американские издательские клерки Руставели? Возможно, что и - нет), то есть, тот, в ком есть больше, чем в нем есть (восхищенно-риторический вопрос: "откуда это в нем?" - значит, есть, и нечего об этом), - то ли это что-то еще. Издательские клерки этого не знают, но, называя одного писателем, Л, а другого - автором, А, они изощренным клерковским умом чувствуют, где зарыта метафорическая собака: она зарыта на границу, под одновременной касательной к окружностям, захватывающим суверенные области власти первого человеческого ума - ПУЧ, и второго; того, которым человек придумывает вещи в мире вокруг себя и который обеспечивает человеку необходимый и все более необходимый ему комфорт, и того, которым человек думает про мир - мир не непременно вокруг себя - и про себя в этом мире, и придумывает себя в этом мире, и который обеспечивает человеку необходимый, и все более (или менее) необходимый ему дискомфорт: Изоляционная лента: Неинтересно, ясно, говорить о словах, интереснее гвоорить о них - вокруг них, по дуге, их не касаясь. Но назови Артура Хейли в лоб автором бестселлеров - АБ, а не писателем, не Л, - и американские писатели не встанут и не покинут комнату встречи. "Что в имени тебе моем?" спрашивает шекспировский протагонист. "Настоящее неназываемо", - уточняет мысль шекспирову Вознесенский. "Мысль изреченная есть ложь", - говорит зажатый посредине Федор Тютчев. Это правда, но неизреченной мысль, есть такое мнение, в природе ноосферы не существует, мысль существует тоьько в темной изреченности Где же правда? Реверберационный вопрос. Американские издательские клерки по роду службы хорошо, - если и не знают, то - чувствуют разницу между плотью и духом, ПЛ и ДУ, между своей плотью и своим духом, но увереннее - между чужой плотью и чужим духом, а еще увереннее - между своей плотью и чужим духом. Есть духовная пища - для духа. Это - реверберирующее утверждение. Есть плотская пища - для плоти. Но есть духовная пища - для плоти, как и плотская пища - для духа. Духовная пища для брюха. Животу, конечно, и понятно, нужен комфорт. Кто бросит камень в живот? Плоти, стремящейся мимкрийно одухотвориться, сойти за ДУ, все же нужен комфорт, и именно прокольными, протокольными попытками достичь комфорта вдохновенно-лжедухотворяющая плоть неизбежно и разоблачает себя, и в этом разоблачении нет ни урока, ни стыда, и равно и разоблачения нет: Если мы вернемся к шахматам: Изоляционная лента: то можно вспомнить, что несколько лет тому назад, десятилетие-два тому назад, во времена более бурных, чем сейчас, споров по большему числу поводов, чем сейчас, на страницах массовых изданий часто публиковались статьи, проблематика которых сводилась к альтернативе, являющей собой характерный пример альтернативы, чья излишняя жестоковыраженность в словах приводит к ответу, не заключенную в ее словесном выражении: шахматы: наука или искусство: - и, несмотря на несходства аргументаций авторов тех статей тех времен, когда, как нам сейчас может показаться (но, ежели покажется, то - ошибочно), было в моде и обычае устраивать небольшие бури в маленьком стакане воды, авторы тех статей, то есть, - сами те статьи, приходили к одному и тому же выводу: шахматы - не то, и другое, то - ни то и не другое, и не это третье, но другое третье, то- в девяноста девяти процентах случаев (в ходу были тогда спортивные шахматы) - спорт; спорт, то есть, - слово "спорт" оказывался и оказывалось в споре о спорной с точки зрения отнесения ее по ведомствам первого (монтеневского) или второго (монтеневского) ума человека области человеческой деятельности - о шахматах - той самой гипотетической (мнимой?) собакой (С) неопределимой и несущественной породы, которая была зарыта на тревожной границе, под одновременной касательной к окружностям, захватывающим суверенные области власти ПУЧ и ВУЧ; если наука (Н), скажем, подведомственна первому уму человека, а искусство (И) - его второму уму, то - при условии этого абстрактного, потому что - поляризующего не полярные в реальном сосуществовании вещи, - если, - нельзя ли, если можно, научно (и вполне искусственно) разделить их ведомственно по признаку однозначности и неоднозначности для гомункулоидного человека, Каспара (sic!) Хаузера нашего времени, погруженного как датчик в ходе божественного эксперимента в поток Н и И, как датчик, влияющий на ход эксперимента? ("Но пораженья от победы ты сам не должен отличать"; но, если ты сам не должен (you mustn't, you needn't), то другие должны, потому что - могут, то есть - могут, но у них другие представления о поражении и победе, не такие, как у тебя, а Марианна Мур ("Свет в Темной Углу") говорила, что "всякий писатель, кто сверхчестен в своих попытках понравиться себе самому, почти наверняка понравится и всем остальным", но понравиться всем - то же самое, что не понравиться никому: это абстракция, противоположная абстрактной же и абсурдной крайне самонавлеченной поляризации себя и всех остальных; но - понравиться себе - это, конечно и понятно, важно, а вернее, - важно стараться и постараться понравиться себе самому, то есть, - победить себя самого, о чем и говорил (о чем говорил и) Фолкнер, утверждая, что нужно соревноваться только с самим собой, пытаться победить только самого себя, - и это я успел упомянуть!), - победа и поражение в искусстве неоднозначней неоднозначного, для слова "победа" можно подобрать слово "поражение", и суть будет так же далека от спокойной поверхности названия, и будет так же абсолютно довлеющая и самоценна, и самоважна; то же и в Н, но только наоборот: победа - это положительный или отрицательный результат, приближающий к положительному результату, который ясен, как черноморское лето, который может быть опасен, будь он вырван из научного контекста и придан в качестве вспомогательного средства второму монтеневскому человеческому уму, который с трогательной беспомощностью гоняется с сачком за эфемеридами и, утомившись, запыхавшись, в конце концов фиксирует эфемериду потоком быстрых нейтронов, или испытывает сильное искушение так поступить: он не заметил, как оказался целиком во власти первого монтеневского человеческого ума; победа и поражение в Н однозначны в рамках Н: победа - это положительный или отрицательный результат, поражение - его отсутствие, то есть, ничегонеделание, чего не может быть, потому что ПУЧ изобретателен в поисках удовлетворения все растущих запросов как плоти, жаждущей духовности, так и духа, жаждущего плоти, в поисках всемерного удовольствия: :изоляционная лента: в Н результат однозначен: "пошел поток быстрых нейтронов!" "есть - пошел поток быстрых нейтронов!" "шеф, лямбда фи не соответствует расчетному!" "видимо, в расчеты вкралась ошибка!" "вероятно, шеф" "проверьте, хорошо ли свинчен ускоритель быстрых частиц!", и если говорить о шахматах -Ш как - и не-И, и не-Н, но - и том отчасти, и отчасти - другом, - как о чем-то, по-научному однозначно в части результата и по-искусственному неоднозначно в истолковании победы или поражения, то слово "спорт" применительно к им могло бы быть заменено на любое звукосочетание, не несущее в наше сознание отягощающего наше сознание смысла, например, - тропе; шахматы: это наука или искусство? Это тропс, это увлекательный тропс; сам же спорт - это голы, очки, секунда, по названию рубрики в газете "Советский Спорт", это - выше, дальше, быстрее. Спорт - это наука или искусство? Это тропс. Спорт - это спорт или наука? Или это искусство? Хоккей: наука или искусство? Мы знаем то, что в него не играет трус, но это мало помогает нам решить дилемму: хоккей - это наука или искусство? Это тропс. Это спорт. Это биология. Биология на марше! Биология на фарше! Это плотская пища для духа, духовные макароны по-плотски. Все подряд, что и как напишется, пойдет, как в солянку, как в селянкую Теплая ванна, виниловые шлепанцы, цыпленок-табака, батник из Гонконга, бантик на болонке, колобок из печи, колонок на плече, колонки на стенке, севрюжий бок и хоккей, томик хайку на тахте, тихоокеанская сельдь в селедочнице из ЦДЛ, радуга над лугом с похмелья, мелодии Бродвея конца начала середины тридцатых годов, календарь с портретом Достоевского в туалете, утренний туалет с видом на календарь с портретом Г.Беляевой в будудуаре, жаркий пляжный полдень, подлинные рукописи Чэнселлора в ежемесячнике, и хэппенинг в белом, и хюппенинг в алом, и хэппенинг в черном с бревном, лукавыми уродами и музыкальными инструментами, ментальный брейдаун на минуту в мужской компании, этцетера на листе, интерес, высасываемый из жизни, как оранжевый сок их сохнущего апельсина, как сок из котлеты по-киевски, блаженно призажмуренные глаза, заляпанные сквозь розовую салфеточку коровьим жиром пальчики под оркестр, биология на марше, на фарше, - и даже ночные кошмары, дневная мошкара, ночные комары, вечерние комары, как острая аджичная приправа, контрастирующая приятности интереса, извлекаемого, иссасываемого из жизни, зеленый томик Хейли прошлым номиналом в полутонну макулатуры, мускульное удовольствие сускулистой души, марширующая биология" :изоляционная лента: "Я не хочу сказать", - продолжал бы я с некоторой горячностью, вспомнив об автодиалоге, - "что биология нехороша, и что марш ее пугающ, хотя и - очень, и очень, и что не извлечение из жизни интереса, будь то радость от работы кишечника и четкого функционирования интоксицированного мозга или ночные бдения в сомнениях у раскрытого в петербургскую рночь окна перед листом бумаги, или битье посуды в коммунальной квартире и разрывание рубашки на груди при одновременном ударянии оперстневанной рукой по подвешенным на акульей леске металлическим предметам на сцене, - движет жизнь вперед, или же - надад, или же - удерживает ее в состоянии максимума потенциальной энергии, я не хочу сказать", - продолжал бы я с некоторой горячностью, - "что извлекать из жизни интерес не интересно - интересно! или не доставляет удовольствия - доставляет! или нехорошо - хорошо! или этому есть альтернатива - ее нет! или что неправ был Шопенгауэр, утверждавший, что идеальному человеку все полезное приятно и все приятное полезно - он был прав! или что есть идеальный человек - его нет! или что я нахожусь в том странном состоянии расудка, которое могло бы побудить меня посчитать себя способным судить о том, о чем я сейчас как раз и несколько посуживаю, подсуживая, - я в ней не нахожусь!.." "Оу!" - язвительно сказал бы я себе, автодиалогизируя: Изоляционная лента: "Но вот Лев Толстой говорил, что многие большие человеческие ошибки выходят из того большого человеческого заблуждения, что человек рожден, чтобы непременно быть счастливым; Лев Толстой считал, что человек рожден не непременно для этого, что, конечно, ничего не меняет, - да и так ли уж был прав Лев Толстой? - и Артур Хейли все едино будет называться писателем - Л, и американские писатели будут вставать и из-за недоразумения покидать комнату дружеского контакта, и все будет так, как будет, так, как было и так, как еще не было и не будет, и будет скромно торджествовать сугубый, сугубо биомаршечеловеческий принцип "не до живу быть бы жиру", противоположный биологии, но созвучный биологии на марше ширящихся рядов и расширяющегося шага, и будет извлекаться из спазм сокращающейся жизни удовольствие высветиться коротким, ядовитого цвета светом между двумя длинными тошнотными темнотами, как скажем, - рыбка из пруда: без труда, на толстой леске с навешенными на эту леску и колышущимися на ней металлопредметами, и самые приспосабливаемые будут продолжать и продолжать быть самыми приспособленными, и будут победоносно биться, задавая ритм биологическому маршу, за самую красивую самку, и за саму. Почетную сумку, и за самое удобное кресло, и за самое нетопкое место, - самое генитально-одаренные мышлением маршеобразного типа, а те из тех преуспевших, кому подставит ножку их не чтимая ими карма, будут в ритме марша биологии надрывать свои резиновые сердца, как некогда - покойный бабуин в сухумском обезьяннике, чью фаворитку на его глазах злая его карма в облике сотрудников обезьянника пересадила в клетку конкурирующего бабуина, и будет слово легко скользить по поверхности его значения, покрытой слоем непрозрачной - и необходимой и неустранимой - смазки непонимания и отделенной этим слоем от слова, и так будет, если будет так, всегда, - или же какое-то время:"

"Тебя уносит все дальше, все опасней в открытый текст", - получил я телеграмму от ХЗМЧ. Позже ХЗМЧ мне позвонил и сказал, что очень скучает по мне, и что я очень умный, и чтобы я бросил все и занялся делом. Я такие разговоры люблю!

"Я хочу надеяться", - продолжал я с убывающей горячностью, не в силах враз нарушить инерцию несопротивления влекущей, уволакивающей сила текста в движении непокоя, несмотря на штормовое предупреждение, - "вернее, я хочу хотеть надеяться на возможность верить в существование и непрекращаемость существования движения, встречного мощи марша идущих с естественно-убийственной скоростью жизни и подчиняющего моментальную и нементальную удовольствийную тактику биологии, в том числе, - и на марше, неразгадываемой и не обещающей воздаяния за послушность ей стратегии духа: И вот," - начал бы я локально заканчивать, - когда я, думая о шахматах, лежал, думая о книгах на зеленой дачной траве передо мно, на траве, и когда я размышляя на траве: о чем же, если не думал, то --мог думать популярный исторический отечественный современный писатель, когда принимался за свой первый исторический роман, лежавший передо мной на траве, и когда он его заканчивал и закончил, когда принимался четверть века спустя за свой последний на сегодня, на тот дачный день (сегодня - уже завтра, уже и месяц завтрашний, и год, и все остальное) исторический роман, чьи (чего?) два тома лежали передо мной на траве, и когда его заканчивал и закончил, - о чем он думать мог, и не мог, окидывая, либо не окидывая мысленным, или же - не мысленным взором расстояние в годах между ними, вспоминал ли он - маловероятно, впрочем, что вспоминал - слова Уильямс Фолкнера, тоже - писателя, о том, что писатель не должен стараться никого превзойти, но лишь себя, и не должен - сравнивать себя ни с кем - лишь с собой, и не должен - стараться победить кого-то, - но лишь себя, лишь себя: не Чосера, не Чехова, не Достоевского и не Пруста, и не Ю.Семенова, - ни просто читателя, - лишь себя, - и если он эти слова и не вспоминал, что невозможно полностью исключить, и если он их и вспоминал, и если он над ними думал или не над ними думал, то - какой ему являлась в его разнокомбинированных мыслях его победа? - видимо, какой была, такой она ему и являлась, с санта-клаусовым мешком, полным финансовой свободы - СФ - за спиной с неразличимыми следами отбитых хулиганами-читателями крыльев, как бодро марширующая богиня Био являлась, чья вторая (и, конечно, не последняя) ипостась, - старушка в коммунальной квартире, неотрывно - она бы рада, может быть, оторваться! - и неотрываемо прильнувшая к замочной скважине чужой комнаты (не своей). Эриния огромной коммуналки-гормоналки, купающаяся в ненавидящем признании и злобной признательности раскрыторотных соседок, в чьем кольце в центре коммунальной кухни в коммунальной квартире вечерами ее рассказы, чьи из вечера в вечер названия - "Что я Видела" - неизменяемы, звучат в сумерках над голубыми конфорками; она вызмеивает, высмеивает, благожелательствует, побешивается, помешивая чужие супы, гиперболизируя и пророчествуя, - итфотворчествует, творит мир, себя, соседок гарантом коммунального больного и болезненного душевного равновеия; соревнуясь лишь с собой, исторический писатель (ИП - экстратеррестриал) обрел герметичное равновесие между офинансированной за умелую апелляцию к чужой плоти чужого духа своей плотью - и тем, что в нем не плоть, но оплачено, и плотно, и потно; у нас есть свой собственный Миченер и КлэвэлЮ наш "Источник" и наш "Сегун", но на свой собственный лад, - гармонизирующий, от них в отличие, дисгармоничные и аномально-гормональные души уверениями в том, что эта низшего порядка, мизерабельная дисгармония - есть гармония, как есть гармонь, - национальный наш инструмент, - уверениями в том, что гормональные взбрыкивания есть выплески духа; у нас он есть, но в первую очередь он есть, такой, какой он есть, у себя, и в этом - его победа: Да!" - продолжал бы я, вновь начиная горячиться, и тут же убавляя горячности. - "Вот почему - оказывается! - я начал - о победе в шахматах: это могла бы быть и победа в игре в буру или же - в городки, но мне случилось (каков фаталист-самодур!) думать о шахматах, и было сказано слово, которое и закружилось, обрастая текстом, и закружило меня. Я закончил, зачем начал говорить о победе", - Это - бы - извиняющимся - бы - тоном, как бы чувствуя интонационный спад, предчувствуя его и пытаясь выдать его за передышку между локальными кульминациями текста, решившего, видимо, с благословения усталости моих глаз, не задерживать на некоторое время мои глаза на новых иглотерапийных словоточках текстогенерирования и пожелавшего свободно покружиться по одной и той же белошумной орбите в темноте неузнавания слов. Я бы здесь устроил, будь у меня время, передышку, строго посмотрел бы на себя, сказал бы: "Обрати внимание на свой текст!" Сказал бы: "Он перестает обращать свое внимание на тебя!" Сказал бы: "Есть предел свободы, предоставляемой тексту, за которым начинается кокетничанье свободой от сути текста, суть которого не только в его росте, за которым начинается неуправляемый, то есть, - необратимый процесс хаоса." Сказал бы: "Обрати внимание на то, как разнородны его начало и его - то, в чем он сейчас; ты скажешь: естественное следствие нормального изменения масштаба замысла, то есть, самого замысла, изначальность которого ты отрицаешь как постоянно действующую в ходе текста силу, и признаешь только как первоначальный толчок, что есть, конечно, тоже кокетство; ты скажешь, что может быть, и, может быть, подчеркнешь - повторением - это может быть, сам не веря в то, что это так, но уносимый в открытый текст спорного изящества фигурой речи, - важно не то, от чего отталкиваешься, но то, что - вообще смог оттолкнуться и выйти в текст, так?.." "Естественное следствие нормального изменения масштаба замысла, то есть, самого замысла, изначальность которого не есть постоянно действующая в хоте текста сила, но есть лишь первоначальный толчок, что есть, конечно, я готов это признать, кокетство как фактор творчества", - упрямо и угрюмо пробубнил бы я тогда. - "Может быть, может быть, хотя возможно, что это и не так, - но - и все же, может быть, хотя возможно, что это и не так, но - и все же, важно не то, от чего отталкиваешься, но то, что - вообще смог оттолкнуться и выйти на своей ладье в водоем." "Где же та ладья? Где она? И где же тот водоем? Если не определить и не назвать берег, от которого оттолкнулся шестом, - не будешь знать, где ты находишься, ибо всякая вода безымянна без суши. А если ты не знаешь, где ты, как же об этом могут узнать другие? А если тебе нечем отталкиваться от воды и от воздуха, то есть, если у тебя нет ни паруса, ни весла, то твоя ладья, которая тогда и не лодка, и не ладья, а нечто, изготовленное из нечта и заполненное нечтом, чей удельный вес меньше, чем у воды, никуда не поплывет по твоей воле, а будет отдана - она - воле воли, которые не знают координат и ориентиров, и ты не будешь знать тогда, где ты, а если ты не знаешь, где ты, как же об этом могут узнать другие?" И - я бы задумчиво посмотрел на себя. "Ты же начал говорить в начале, и хотел вначале, и не изменил своего намерения и потом, хотя потом твои намерения и изменили тебя, - говорить о поэме московского поэта Алексея Парщикова "Я Жил на Поле Полтавской Битвы", разве это не так? Так ты всем и сказал. Ты скажешь, что ты только с ней и говоришь, просто твой текст говорит о несколько другом, он опосредует, я понимаю, твою внутреннюю речь на бумаге, но - поговори же о ней!" "Я только о ней и говорю", - сказал бы я тогда на это в ответ. "Ты - как воднолыжник, прыгающий с трамплина посреди водоема, который (воднолыжник) все же не может подобраться к трамплину и, конечно, погружается по нижнюю челюсть в воду." "Но они же как прыгают!" - оживился бы я тогда на это в ответ. "Как они прыгают?" - спросил бы я. "Они же как прыгают: они же разгоняются, они идут на тросу, тросе, - на фале, фалу - за катером, катер держит скорость пятьдесят семь километров в час, но этом нам неважно, и они за этим катером разгоняются, они уходят далеко по дуге от катера вправо, и обгоняют его на несколько метров, и почти останавливаются, а потом идут по дуге на увеличивающейся скорости влево, пересекают кильватерный след, и тут их скорость увеличивается до ста километров в час, вдвое против скорости катера, и тут главное, конечно, удержать в руках фал, который страшно рвется из рук, и они выходят на выступающий из воды скошенным утесом. выступающий из воды в месте отрыва от него прыгунов на метр с лишним трамплин, отрываются от него и летят". И - я оживленно бы замолчал, глядя на себе в покрывающееся пылью зеркало. "То есть, ты хочешь сказать", - сказал бы я, - "что ты еще не пересек кильватерный след?" "Пересек, по-моему", - сказал бы я. "Но не взлетел еще?" - тревожно спросил бы я себя на это в ответ. "Не знаю", - сказал бы я. - "Может быть, уже и лечу". "Едва ли", - покачал бы я с сомнением головой. - "Где трамплин?" "Да где угодно", - беззаботно сказал я без сослагательного наклонения. - "Где поставлю, там и будет торчать, и там я и постараюсь взлететь." "Взлети уже, пожалуйста", - попросил бы я себя с сослагательным наклонением. "Я постараюсь", - пообещал бы я себе. "Хорошо. Тогда пусть поэма Алексея Парщикова будет выступающим из воды на метр трамплином", - предложил бы я. "Да хоть катером. Да хоть фалом!" - добродушно согласился я, БСН. - "Ведь я что имел в виду", - добродушно, БСН, продолжал я, - "когда говорил о победе как победе победы, и об И, и о Н, и о шахматах, и о современном нашеисторическом писателе, и о поэме Парщикова, если применяться к этой поэме? "Что ты имел в виду?" - спросил бы я, ССН. "Я имел в виду, что - что могло бы быть единственной победой Алексея Парщикова над гипотетическим "иной", - ему не нужной, а "мне" не важной? Что она, если говорить лишь обо мне, обо "мне", мне послужила и толчком, и тем нетопким берегом, от которого можно оттолкнуться, чтобы поплыть, и той водой, по которой можно плыть, а ведь не по всякой воде можно плыть, а если ты мне скажешь, что то же - об оттолкновении - можно сказать о птичьих голосах или плеске волн, или зрелище заката, или озере - чем озеро хуже поэмы Парщикова? озеро не хуже, но оно не делает попытки передать мне сигнал, - или о чем угодно, хотя и не о чем угодно, другом, - то я с тобой, с собой, понятно и конечно же, вполне соглашусь, из чего не следует, что этого достаточно, но этого достаточно - для необходимого начала, то есть, - для жизни, из чего не следует, что поэма попала мне в тот по-разному у всех расположенный - то ближе к мозгу, то ближе к сердцу, - приемник прекрасного (?), то, что раньше - Вознесенским, кажется, было названо чудовищным словом "чувствилище", чтобы обеспечить мою жизнь на ее кусочек мощной подпиткой (потребительское отношение к искусству! Биология на медленном марше), но из чего следует...""""Из чего следует"" - перебил бы я себя, ССН, - "что ты сейчас пытаешься, как японцы, которые учатся этому десятилетиями, пить чай из чашки, в которой нет чая, и ощутить при этом его букет и его обжигающесть, но у японцев это получается лучше, то есть, - получается, а у тебя - хуже, то есть, - не получается. Поменьше экстравертности! Оборотись, в конце концов, к поэме лицом, глазами - внутрь себя." Я сделал так, БСН. Лицо приняло непередаваемое выражение. "При чем здесь поэма Парщикова?" - сделал было я попытку сопротивления, БСН. - "Почему именно она?" "А почему бы именно - не она?" - резонно спросил бы я себя, ССН, и сам же себе ответил, БСН: "Потому - она, что надо заканчивать то, что начал, чтобы окончание сомкнулось с началом, дав овальный моментальный слепок микросостояния ума и души - У и Д: на добрую и долгую память."

Я добродушно включился в мучительновытый процесс перебрасывания взимовсасывающими автодиаложными репликами. "Да?" - спросил я. "Даю Одни прыгают для того, чтобы подальше приземлиться, или приводниться, - приповерхниться, а другие для того, чтобы подольше не приземляться. А для чего ты собираешься это надо мной совершить?" "Я поморщился, и зеркало, помедлив, сморщилось в ответ носогубным регионом отражения лица моего в нем, - сквозь слой пыли. "Оставь, пожалуйста", - попросил я грозно, но добродушно.

И тут наступает - снова - долгая и трудная пауза. Сегодня уже завтра, завтра - послезавтра, у послезавтра не никак не получается совместиться с сегодня. "Отчего такая пауза?" - спросил я себя, и не заполнил этим паузу, и ответил себе: ""Оттого, конечно же, что говорить вокруг --прямее, чем прямо; так работает второй ум, на большой орбите лучший вид на то, вокруг сего вращаешься, вокруг чего бы ты как часть чего бы то ни было ни вращался, а если, перескакивая по радиусу к центру, приближаться к тексту и приблизиться до приближения к опасной зоне притяжения центра, то - то, чего ты часть - то есть, текст, - начинает задыхаться в свободном движении, и сжиматься, сталкиваясь своими составляющими на гибких хрящеобразных связях, как вагоны поезда, когда тот с разбегу ударится лбом в выросшую в середине темного тоннеля преграду, то есть: насильственная, резкая смена орбит трудна, и противопоказана тексту, но иногда полезно делать и то, что противопоказано, - если нужно", - и не заполнил этим отвлеченным рассуждением паузу. Пауза расползлась по белому листу синей пастой, а паства паузы - слова, и текста паства - тоже сливового цвета пасты слова, из чего может следовать, что текст может состоять из паузы, а пауза - за пазухой текста, в его пазухах - может иногда, - но это внутреннее дело паузы и текста, - содержать в себе текст,или входить в текст островками воздуха или вакуума, то есть, удушья. Пауза статична, а статичный текст - это пауза. "Он есть - и нет его уже. Но это принцип колеса", - это первая цитата из поэмы Парщикова, - и та: в паузе, - текст должен кружиться; можно ли сказать, что движущаяся пауза - это текст? сказать можно все, что угодно, но очевидно, что в потенциальной энергии всегда больше пугающести, чем в кинетической, а в неподвижности всегда скрыто больше движения, чем в ней скрыто, движение же открыто, - как раскрытые карты; так в ожидании всегда больше всего, чем в осуществлении ожидавшегося, а если вы с миром так провинились друг перед другом, что вам, а если можно перейти на "ты", то - тебе, - тебе охотнее мерещится (оправданно мерещится, то есть, - видится) во всем угроза, чем - нет, то понятно, что происходящее невдалеке от тебя накопление потенциальной энергии - один из самых, - если не самый мощный, - мощных стрессоформирующих факторов. Понятно, это молчаливо-выжидательная готовность паузы разрастаться в своей застывшести в тексте, грозя, как воздушная раковина в металле, пустить метастазные змеиные трещины первопричинками будущего обрушивания всего, что может быть - с удовлетворением - разрушено ими, - меня пугала, а когда человеку страшно, он, как это известно всем, и ему, смотрит в зеркало, если у него есть зеркало и есть он сам. Удивительная вещь зеркало, даже и, - и даже в первую очередь, - запылившееся, не менее удивительная, чем сама способность удивляться ему, и удивляться вообще! Оно удивительно своей удивительной привязанностью к человеку, оно - вершина самоотречения, как известно, оно - как верный пес, оно открыто смотрит человеку в глаза, и, в отличие от верного пса, оно радо радостно служить любому, радостно отражая всю гамму выражений на лице хозяина на час, - от уныния и до убогости, и оно не отпускает человеческий взгляд от человеческих глаз, запрещая целиком увидеть себя, а только некоторые детали туалета или лица, или - разрешая взглянуть на самого себя - целиком, но не на свое лицо - целиком, - нельзя смотреть на себя со стороны, глядя в зеркало, поскольку взгляд прикован к жаждущим отделаться от взгляда глазам, но отделаться от глаз взгляду невозможно, нельзя, но - можно тогда разбить такое зеркало, раз оно такое, но все зеркала разбить, хотя они различны, но одинаковы, - невозможно, потому что этого нельзя, разбить повсюду все зеркала, но можно разбить в лице одного зеркала с твоим лицом в нем - все зеркала, как можно отринуть всех собак, отринув верного пса, - а после посмотреть на осколки: то есть, это можно, но не нужно, то есть, - нельзя: зачем безумствовать и засорять замусоренную поверхность стола, если можно это сделать, не делая этого, - того, что сделать невозможно, нельзя: не в этом ли один из самых, если не самый мощный, мощных стимулов писательства - ПИ? (ПА?), - здесь, в этом, но не надо так волноваться, не то можно и по-настоящему начать волноваться, - посмотреть на легко представимые осколки на реальном столе, и - увы - увидеть в каждом из осколков свое лицо, заглядывая в каждый из осколков поочередно, в каждый из осколков, превратившихся - каждый - в маленькое зеркало: много ли таких вещей, которые, будучи разбиты на части, каждой своей частью повторяют свойства и назначение исходной вещи? мало таких вещей вокруг нас, - но мельчить кусочки зеркала, увеличивать число осколков можно с точки зрения вида на свое лицо не до, и даже не почти что до - бесконечности: свойства глаза не позволяют и не позволят, уже нельзя будет ни с какого расстояния увидеть все свое лицо с застывшими на своих глазах глазами - целиком, и тогда, когда - предпредельность, нужно остановиться, оглянуться (во гневе), помедлить в несовершении несовершаемого, и почувствовать, как заработали пружины, заходили зубчатые колеса, клинок лопаты вошел в землю и развил усилие, как закрылась с тихим стуком кавернозная пауза, как все задвигалось и ожило: текст пошел, превозмогши паузу, вернулся в движение, инженер утирает пот со лба, и ты уже теперь не одинок и с собою на---утомительно---едине. "С шизофренией ты никогда не будешь одинок", - так, кажется, цитируется Найджелом Ризом из "Предлога № 5" одна из надписей из его книги "Граффити".в сергеехреновском переводе:2 Изоляционная лента:

"Почему бы мне", - оживленно спросил я, БСН - ССН, себя, - "не разбиться на несколько одинаковых, как отражения одного лица в осколках зеркала, человек? Представь себе: один - глаз, другой - глаз и ухо, третий, - скажем, глаз и нижняя челюсть, четвертый - глаз и все лицо не целиком - целиком. Это не шизофрения," - успокоил я и не думавшего пожимать плечами себя. - "Шизофреник дробится, как известно, на множество жиущих в нем различных, важно, что - различных людей. К примеру, в А зарегистрирован один шизофренический пациент, которого сейчас лечат от раздавдцативосьмирения его личности, и все двадцать восемь человек в нем говорят через его гортань и рот различными голосами, и разговорами о разном и по-разному выявляют свое мелкое эго через его раздробленное на домены сознание, а я для облегчения диалога раздробился бы, пожалуй, на литературный прием, - затем, что так проще переходить, чтобы перейти, на малую орбиту большей приближенности к центру, если взять за центр тире трамплин поэму Парщикова по первоначальному и теперешнему моему-твоему настоянию. Организовал бы, может быть, команду из МИ, - есть такой в отечественном вертолетостроении вертолет: МИ-1, МИ-2, МИ-3, МИ-4:"

Я молчал. - это был литературный прием, - потому что меня уже не было, потому что я мысленно уже разбил зеркало, а для некоторых людей что-то совершить именно мысленно - это больше, и намного, чем совершить - немысленно, не мысленно, а рукотворно, вьяви, - что, конечно же, не комплимент таким людям, но ветхая охранная как бы грамота, которая не охраняет этих людей, которых охраняет другое.

Итак, удобно распятерившись вокруг стола воображаемой круглости, стершей реальные углы, - как бы распятой, как если бы распятие включило в себя фиксацию не только четырех конечностей, но и головы, прижатой не смертельной, не странгулирующей, но тугой веревочной петлей вокруг шеи к шероховатой доске, как бы распятый распятерением не - на, конечно же, что было бы чересчур, но, если можно так сказать (а если можно так сказать, то можно и представить себе), - вокруг воображаемого стола-пентагона, расколесованный, расстоленный вкруг стола, не выпускаемого мебельной индустрией, вписанного в воображаему. Окружность круглого стола с осколками - воображаемыми - запыленного зеркала на бывших углах, в каждом из которых - воображаемо - отражаются, соответственно, МИ, МИ-1, МИ-2, МИ-3, МИ-4, - а текст поэмы Алексея Парщикова - на не подвергшейся работе воображения над ней середине стола, - я начал (бы) робкую попытку насилия над текстом, пытаясь спиритически начать гонять его по дуге окружности преображенного стола малого радиуса, определенного и малым метражом моей квартиры, конечно. Попытка насилия началась с приветствия и попытки беседы.

МИ, которому достался наибольший по периметру осколок зеркала, взял на себя ответственность за приветствие и поздоровался.

МИ: Здравствуйте.

МИ-1: Здравствуйте.

МИ-2 (иронически): Здравствуйте.

МИ-3: Здравствуйте.

МИ-4: Я беру быка за рога,

МИ: У вас самый маленький осколок, не надо сразу брать быка за рога.

МИ-4: Я все-таки беру быка за рога. (На столе по воле воображения нашедшего эту фигуру речи забавной супервизора пяти МИ, то есть, - меня, появляется маленький, в десяток сантиметров ростом, настороженный бык. МИ-4 берет его за небольшие рога, держится за них секунды три, и отпускает рога; бык с облегчением истаивает в табачном дыму.Продолжительная пауза, все задумчиво следят восхожденья завивающихся струек дыма, - каждый, разумеется, своей, - к потолку.)

МИ: Итак, вы подержались за рога быка. Мы вас слушаем.

МИ-4: Рога приятны на ощупь. Когда держишься за них, кажется, что держишься за штурвал корабля. Когда держишься за них, берешься с искушением крутануть штурвал рогов, - но это может причинить быку боль. Когда я держался за них, я увидел в своем зеркале свой правый глаз.% он был добр.

МИ-2: Вот куда заводит метод слепого следования словам. Метод проиллюстрирован, и он ясен. Мои губы сардонически скривились в моем зеркале. Говорите про рога быка без бычьих рогов.

МИ-3: Сегодня уже следующий месяц. Скоро пора стричься. Я присоединяюсь к МИ-2.

МИ-1: Хоть этот бык и был фигурой речи, он ностальгически пах холодным перегноем раннего октября. Я берусь более подробно описать этот запах для того, кто умеет читать по движениям кончика носа, то есть, к большому сожалению, ни для кого.

МИ: Глаза бы мои не глядели на МИ-4, если бы могли не глядеть, Я призываю МИ-4 развязать завязанный им разговор, отставив в сторону, предав забвенью вороного быка.

МИ-4: Нельзя же было брать быка за рога, сразу же беря быка за рога. Теперь, когда я взял быка за рога, я хотел бы взять быка за рога. Мне кажется, что автору и, если ему хочется так говорить о себе, то и - порождению этого текста, порождаемого им и породившего в нем, в частности, нас, этот текст дается трудно, очень трудно, очень трудно, и мне интересно знать, как можно объяснить, почему это так, хотя, как мне кажется, мне кажется, я знаю ответ, который, может быть, и не важен, но имеет отношение, как мне кажется, к лежащей на столе поэме Парщикова, а на дворе, как справедливо заметил уважаемый МИ-3, уже стоят четырнадцать минут октября, конец декабря не за горами, и было бы желательно начать стараться натягивать провисшие вожжи, и притормаживать текст.

МИ: Я согласен. Трудность написания текста, которому мы безраздельно принадлежим, до определенной степени связана с поэмой Алексея парщикова, о связи которой с этим текстом этим текстом не открытым текстом говорилось не раз, - но только до определенной она степени связана, и определить ее можем мы, - а можем и не мы, давайте это сделаем - мы.

МИ-3: Давайте.

МИ-1: Давайте.

МИ-2 (иронически): Давайте.

МИ-4: Давайте.

МИ: Мы, все МИ. Пришли к согласию: хорошо. Зададимся теперь вопросом, на который может ответить только задающий этот вопрос: в чем - не такая уж особая, но - особенность поэмы Парщикова, одна из бесконечности равноособенностей присущих как всему, так и ей, начиная с самого факта ее существования в виде текста, в чем отличительная ее черта, отличная от остальных отличительных ее черт? Мы можем выбрать любую из тех, что нам придут или не придут, в различной очередности, на ум, или - на язык, или же, если можно так сказать, - на перо; выберем же для начала в качестве такой характеристики текста поэмы его - просторность; это очень просторный, и не случайно, но вполне намеренно сделанный таким текст, или же - сделанный таким по невозможности сделать его другим, - то есть, по его канве можно вышивать что угодно, что угодно читающему его, текст, поэму, - ее, и так или иначе, плюсово-нейтрально-минусово впечатляющемуся ей, так или иначе задумывающемуся над ней или над чем-то, что приходит или может придти в голову на основании того или иного впечатления от нее, - вздумавшему написать о ней или, что вернее, о чем-то, что связано или же с внешней очевидностью не связано, но все же так или иначе связано с ней, - и тем самым, самим фактом самоусаживания за бумажный лист белый, переводящеум себя из себя в себя, из одной своей ипостаси в другу., из человека устного слова в человека письменной речи (причем эти двое в одном могут друг от руга не просто отличаться, но - разительно отличаться, из чего следует тот очевидный и ухомслышимый вывод, что одни рождены быть первыми, а другие - рождены быть вторыми, но не по ранжиру, но это, хотя и исключительно интересный, но - в рамках нашего теперешнего, эффективного и делового в новом стиле рассуждения, уважаемые МИ, - несколько громоздкий и слегка периферийный вопрос), - да, и переводящему себя из одной своей в другую свою ипостась не по любой дороге, но по - так или иначе предлагаемой тем текстом, который можно из любви к формулировкам было бы назвать текстом толчка (И, конечно, текст толчка, - не обязательно: текст):

МИ-2 (иронически): Текст толчка - не письмена ли это на стене туалета? Найджелоризовские граффити. Поаккуратней со словами.

МИ: Вы слишком хорошо знаете солдатский слэнг, МИ-2. Не перебивайте меня: да: а вышивка по канве идет дугообразно, равенство центробежности и центростремительности держит текст в орбите или же орбитах текста толч: толкнувшего текста, текста начала, и можно изменять и изменить орбиты, но невозможно изменять и изменить характер движения - движения по окружности (к слову, уменьшить скорость собственного текста - он упадет на текст начала, толчка, и темная вода сомкнется над ним, так мотоциклист рискует гулко упасть, резко, резво уменьшив скорость мотоцикла, на землю с вертикальной стены; увеличить скорость собственного текста --- сразу увеличишь собственного текста степень риска вылететь с орбиты и отправиться в свободный, то есть, - неуправляемый, то есть, - и не свободный в темном вакууме полет), - таково внутреннее ограничение внутреннего (для внутреннего же употребления) жанра при внешнем - и негромко декларируемом - отсутствии - и отказе от - ограничений (отсутствии ввиду отказа), по самой крайней мере - жанровых, пр внешнем (якобном) отказе от удобной жанровой стесненности ввиду сакраментальной размытости границ между жанрами: изоляционная лента: может быть, одно из основных требований писательства (для внутреннего употребления) - (ПА? ПИ?), - это есть умение держать текст на орбите, по которой движется текст, - в безопасном диапазоне скоростей, - к слову: изоляционная лента: словом, я под словом "просторность", говоря о тексте, приглашаю в данном случае этого неконкретного разговора понимать возможность множественноякого его истолкования, то есть, в том числе, - возможность в процессе его истолкования толковать - не о нем, и это будет толкование, толковище - все равно о нем, все - о нем, то есть, слегка абсурдизуя путем произвольной поляризации текста начала и текста, оттолкнувшегося от текста начала, произвольно введенное понятие текста тол: начала, - текст начала позволяет оттолкнуться от него и равнодушно выпускает оттолкнувшийся от него зачаток текста из зоны своего притяжения, он инертен, он так же бушующ и волнлив, как кусок нетопкого берега, он спящ и не ревнив, и дело только меры такта текста, оттолкнувшегося от такого текста начала, - насколько может он позволить себе забыть об этом тексте начала, попытаться оторваться от него, упиться собой, - решать: прыгать ли ему с орбиты на орбиту, по орбитам кружась, или соскочить с орбиты и на ужасной вакуумной скорости умереть. Поскольку нас, уважаемые МИ, интересует этот текст, - так же, как, конечно же, и другие, - мы и говорим о нем, - я говорю о поэме Алексея парщикова, о - ней, - потому что мы о нем говорим, - отчасти потому, что нас - больше, чем супервизора, - что, естественно, интересует тот текст, в котором мы движемся, - не движением, конечно, живя, но попытками управлять движением нашей жизни, которую аккумулировать, сбсорбируя ее, нами управляющий, нами управляемый, движущийся, пока живы мы, текст, и в этом столько же нашей воли, насколько в нашей воле подстроить свою жизнь, свои осколочные жизни под результат попытки ответить на пубертатный вопрос - не в самом ли факте, то есть, акте жизни, - смысл хода жизни в хоте уставания от этих рассуждений и расставании с этими размышлениями; такое рассуждение, как это, - просторное, - например, - было бы, конечно, МИ,невозможным в пределах текста, жестко жанрово обусловленного жестким, а не, конечно, МИ, просторным, подавляющим, а не выпускающим на волю, смыслово-прочерченным, а не пунктирно-гаснущим текстом, - текстом романа Льва Толстого "Война и Мир", например!..

МИ-2 (иронически): Роман Льва Толстого "Война и Мир" - это своеобычное художественное произведение. Оно заслуживает прочтения, безусловно. Я серьезно говорю.

МИ: : изоляционная лента: Роман "Война и Мир", конечно же, в большую силу своего, хотя и бесконечнозначного, но не допускающего большего числа истолкований, чем в нем есть смыслов, эмилидикинсоновского послания миру, буквально феодально, - да, сюзеренно-суверенно-вассально подавляет и подавлял бы, ССН, текст, дерзнувший, вернее, дерзанувший попытаться оттолкнуться от романа с искаженным отменой старого алфавита и заменой его новым, выпрямленным алфавитом названием "Война и Мир" как лишь от текста начала, - критическая монография, - она приемлема, да, но неприемлема, о МИ, раскрутка текстом, оттолкнувшимся от текста начала, самого себя до объема, большего большого объема Льва Толстого "Война и Мир"; мы, уважаемые МИ, можем высказать предположение:

МИ-2: Говорите от своего имени, МИ! Каким бы ни было ваше мнение, оно может вызвать у меня раздражение.

МИ: : о том, что чем меньше на автора вторичного текста моментально-смысловой импакт, упакованный в текст начала, тем свободней в выборе себя вторичный текст, так оттолкнувшийся от текста начала, что - сделавшийся аж равнопервичным равно не первичному, о МИ, тексту начала, и хотя это наше, о МИ, мое мнение сугубо (коротко и иронически кивает в сторону МИ-2), разумеется, объективно, как субъективен и на каждого, доступного импакту, импакт, и больше пищи одному уму и сердцу (умосердцу!) дает "Сампо-лопаренок", нежели другому - "Улисс", - но оно и объективно, как объективно существование нашего, моего сознания, потому что, - где нам взять другое сознание, кроме нашего?

МИ-3 (заинтересованно): Где?

МИ-4 (туманно улыбаясь в свой осколок зеркала): Есть такие места:

МИ: Конечно, можно иронизировать, и - шутить, и - передергивать, и - провоцировать, и - обижать, и - обижаться, и - обижать себя самого себя непониманием, но я надеюсь, что вы - и прежде меня - поняли, что я, о МИ, имел в виду, говоря о просторности текста, - не о том, что "чтобы словам было тесно, а мыслям просторно", или наоборот, но о том, что, скажем, "Война и Мир" Льва Толстого оставляет не намного больше простора, самовыраженчески-смыслового простора тексту, попытавшемуся от нее (него) оттолкнуться - бы, ССН (а чем больше масса, тем больше притяжение, как известно), чем сказки в назидение ученикам яснополянской школы или инструкция по эксплуатации аттракциона "Ромашка" в ППП ЦПКиО имени Кирова, а Поэма Парщикова с этой точки зрения, с точки зрения ее просторности как текста, как поэмы - остановите меня! - как поэмотекста начала, - но это мое, о МИ, конечно, личное мнение (коротко и настороженно кивает в сторону МИ-2), - просторна до того, что показалась мне по мысли чупервизора (настороженно оглядывает всех МИ, которые напряженно смотрят в свои осколочные зеркала на столе), то есть слегка помыслилась мне, пользуясь словами Парщикова из поэму Парщикова, слегка ": как пододеяльник пустой", но (поспешно) - это не упрек, потому что пододеяльник - вещь полезная, и даже необходимая, и просторная, и прохладная, и вмещающая одеяло, и хорошая, когда хороший, - особенно, когда в доме холодно. (Умолкает, МИ холодно смотрят на него, оторвавшись от осколков-зеркал),

МИ-1: Все больше времени проходит, проходят дни октября, октябрь источает истончающийся запах ноября, и мы еще не знаем, как пахнет январь в А, рябиновый запах движущейся на запад зимы. По запаху я различаю пасты шариковых ручек: у черной пасты запах чуточку серьезноватый, густой, у синей - много более беззаботный. Сейчас текст пахнет черной пастой, смена цвета пасты знаменует смену шариковой ручи, что означает прохождение времени, у всякого промежутка времени есть свой запах, но я вам не могу о нем рассказать.

МИ-3: МИ-1 прав: прошло много времени: на волосяном покрове черепа супервизора теперь кепка, а теперь и зимняя шапка.

МИ-2 (сварливо): Тело супервизора побывало в братской Литве. Оно провело там немногим больше нескольких дней. Оно предполагало отдохнуть там, но отдых там отдохновения не принес. Нас супервизор в путешествие не взял, мы оставались в темной комнате темной квартиры, - с подразумевавшейся целью исцеления супервизора беседы от усталости от беседы. И очень много времени прошло даром, то есть, попросту - не прошло.

МИ-3: Как хорошо было в Литве! Я это хорошо себе представляю. Там было так тепло, как там бывает летом: было бабье лето, небо было синим, как летом, но осень очень чувствовалась и в усталости неба, и в цвете плотных листьев на деревьях холмов, и в настороженности ожидавших каверз от необычной осени горожан.

МИ-4: Да, там было именно так. Напрасно ожидается МИ-2, что нас не взяли туда. Мы там были. Если бы мы были там, тогда, ССН, на бы здесь теперь так не было, - как нам теперь, - интересно. В текст не включился бы так явно такой главнейший компонент как текста, так и жизни, особенно - теперь, виртуально, как - время. Известно, что Жорж Сименон бросал на полдороге роман, если что-то отрывало его от его написания на срок, больший, чем сутки, но романы Сименено - эт другая история, это сименоновская история, и его движение, его жизнь. А мы, МИ? Попробовать дать возможность времени войти в текст не стилетом стилистического приема, не сгущением и разрежением текста, не стремительностью смены реминисценций, но простым отстранением себя от текста, и его - от себя, когда меняешься, если меняешься, не только ты, - но и время, температура темпора, то есть, - морес, - не много есть вещей, более интересных для тебя и для текста, который - даже если этот текст, так вязко нас в себе удерживающий, взять: если взять его начало, если взять его середину: как он изменился! Как меняется, как трогательно он зависим от времени! - что произошло? прошло время, произошло время; больше его нет; а тот, кто в этом тексте проживает, - изменился ли он? Изменилось время, - конечно, изменился и он; (время высверкивает на изломе, как зернистая сталь!); он о другом задумался, а значит, и - по-другому; ему не страшно время, потенциальная энергия времени, покуда он сидит у письменного стола, и он сразу его старит, кинетически надвигаясь, стоит ему от его письменного стола отойти; нам стоит призадуматься и над тем, что если бы некто, ССН, бесконечно разворачивал текст, не заканчивая его и с каждой новой книгой, новым текстом возобновляя, но продолжал один и тот же текст до бесконечности своей физической смерти, словно бы смотрелся в зеркало с промежутками в секунды и оды, глядя, как изменяет время внешность его внешности и взгляд, взглядывал бы в зеркало между тем, что он бы - и ошибочно - считал своим делом, не переменяя своих из моды выходящих и рекуррентно в моду не входящих одежд, глядел бы в зеркало разрывно, потому что непрерывность не дает возможности увидеть результат свершения перемен, и двигался бы с текстом - разрывно, оставляя непрерывным только текст, похожий на кардиограмму, - как это было бы и интересно и, что тоже вероятно, поучительно, и полезно ему в будущей его - травинки ли, соринки ли, личинки ли, человека ли - ипостаси, и как это со всею очевидностью невозможно, и поэтому-то это так хорошо! (Пауза. Все молча и неодобрительно смотрят на МИ-4).

МИ (сухо): У меня есть и другие соображения, связанные с поэмой Алексея Парщикова.

МИ-3 (отрывая глаза от своего зеркала и мученически их закатывая): Парщиков-то чем виноват!

МИ-2 (иронически): Он виноват уж тем, что нам придется слушать.

МИ (игрнорируя Ми-2 и МИ-3): Прежде, чем перейти к тому, что мне кажется наиболее интересным моим соображением (терпеливо пережидает дружелюбный смех МИ-2 и МИ-3), я выскажу свои локальные соображения по поэме, и предоставляю слово с этой целью МИ-4, - прощу, но покороче, прошу.

МИ-4 (листая, придвинув его к себе с середины стола, текст поэмы Парщикова:

Вот я начал, вот мы вместе начали читать, и это было давно.

МИ-3 (перебивая МИ-4, пытаясь придвинуть текст поэмы Парщикова; МИ-4 не выпускает текст из руки, и МИ-3 смиряется: Пока я не забыл, я хотел бы выскаать соображение, которое у меня сейчас появится.

МИ (досадливо): Об этом речь впереди.

МИ-3: Именно поэтому я и хочу сказать об этом сейчас.

МИ-2 (иронически): Дайте ему, дайте ему!

МИ-3: Я хотел сказать про кроссворд. Вернее, я хотел сказать, что это, - то есть, эта поэма в рассмотрении разговора, - это больше, чем видится, но меньше, чем подозревается; вернее, я хотел сказать про кроссворд: у супервизора беседы есть хорошо знакомый ему человек, который относится к кроссвордам с маленькой корыстной маниакалинкой:

МИ-2 (насмешливо): Уж не он ли сам ли?

МИ-3 (с достоинством): Очень может быть, что и он. И он не то что любит - он не любит - кроссворды, но он любит, - и суеверно любит, - их заполнять, но его не интересует сам процесс заполнения, а что его интересует - его интересует: взять кроссворд и взять да и заполнить весь кроссворд целиком, и понятно, что нетрудно, взяв кроссворд, заполнить весь кроссворд целиком, но это, согласись, и не просто сделать, если взять да и не обратиться ко всяким вспомогательным материалам, к справочникам, картам, глобусам, схемам, энциклопедиям, атласам, расписаниям движений железнодорожных составов, и ему, человеку этому, - ему кажется, что если он возьмет да и заполнит весь кроссворд целиком, опираясь только на то, что у него всегда есть при себе - а есть у него всегда лишь он сам, - вот он, я, вытолкнутый в утреннюю дрожь из Эдема материнской утробы, - тяжело опираясь только на себя самого, - то, ежели это хоть раз ему удастся, то - и дальше все, разумеется, в молочном тумане, - дальше будет все хорошо, это у него такой, как говорили пятидесятых годов студенты (зик!), бзик, - безобидный, небезынтересный, но не захватывающий для выучивающегося на будущего Фрейда медика, - и это ему никогда не удается - без подручных средств заполнить весь кроссворд целиком - от немудрящего в одном издании до более мудрящего в другом, более софистикейтид, издании, - целиком, поскольку в каждом, от незамудреватых до умысленных, непременно встретится какой-нибудь периферийный приток реки на северо-востоке Бразилии из девятнадцати букв, и поэтому он все еще надеется, что когда-нибудь, когда он заполнит весь какой-нибудь кроссворд целиком, у него все будет - после этого - хорошо, хотя недавно он заполнил - к страху своему и удивлению - весь кроссворд - в "Кинонеделе", кажется, - целиком, и у него не стало все уж так уж сразу же хорошо, а даже стало чуточку хуже, хотя и стало лучше, из чего он заключил, что перепутал что-то в фамилии киноактера студии "Узбекфильм" из двух букв и тем разгневал собственную карму, вздумавши ее обхитрить, - и вот поэма Парщикова в рассмотрении этого разговора в режиме пентамонолога, помимо всего прочего, показалась мне как раз таким, слегка кроссвордоватым, кроссвордоватным текстом, в котором что-то по горизонтали, что-то там по вертикали не заполняется, не плучается, - к его облегчению: времена, когда все у него, у этого человека, будет хорошо, еще впереди, - они настали! - у супервизора беседы хорошо знакомого человека, он чего-то там такого не знает, что-то без подручных средств в нее, в него не вписать, - и кто в этом виноват? Он виноват, но он не виноват в том, что он виноват, есть люди, набившие руку на кроссвордах так, что им и периферийный бразильский ручеек на северо-востоке Замбии - такое же семечко, как ленинградский (зик!) эстрадный певец из четырех букв с мягким знаком на конце (которого могут и не знать омичи!), есть люди, которым сложно читать, как указывал нам МИ, "Сампо-лопаренка", а есть такие, чей изощренный мозг просит большей нагрузки, чем чтение, как указывал нам МИ, "Улисса" или "Радуги Гравитации", и есть люди, которые знают, что три черные птицы, вылетающие из закадрового пространства в фильме и исчезающие за песчаным холмом - есть в чьей-то мифологии знак приближения смерти, а есть такие, что не знают, что счастливая улыбка крупным кадром на лице героини другого фильма - есть верный знак того, что ее настигло светлое чувство, - то есть, автор - АВ - вправе, и единственно и может работать - своим кодом, как профессиональный разведчик, и судить себя по законам, им самим над собой признанным, но, если периферийный по отношению к нему читатель не знает этих его законов и не может, как бы ему того ни хотелось, судить по ним автора, то - знает ли сам автор, какие законы он над собой установил? Знает ли составитель кроссворда все слова, составляющие его кроссворд? Если он работает сам на себя, в режиме приемо-передачи, то при чем здесь мы с МИ, МИ-1,2,3 и (кивает МИ-4) 4? Мне показалось, что этот текст сулит при первом прочтении больше, чем он дает при втором, и число последующих последовательных прочтений ничего не прибавляет, то есть, - отнимает у (от) впечатления, первоначально пробудившего первоначальнуюмысль, пробуженную также и пробуженным ею первоначалом текста, оттолкнувшегося от текста начала.

МИ-2 (резко): Короче говоря, вы считаете, что в этом тексте дело не целиком и полностью в том, что он говорит?

МИ-3: Да. А также и не в том, как он говорит то, что говорит, - вернее, то, чего он не говорит.

МИ-2 (радостно): Что же это, Мистификасьон?

МИ-3: Натюрельман.

МИ (протестующе): Давайте сейчас об этом не говорить! Ведь нам же не так важно - что, как - почему.

МИ-2 (как бы искренне удивленный): Да?

МИ: То есть, то - почему, которое мы можем придумать, то - почему, которое объясняет нам. Нас? И нас тоже. Слова, которыми ты характеризуешь другого, больше характеризуют тебя, чем характеризуемого тобой. Я предлагаю предоставить слово МИ-4.

МИ-2: А почему МИ-4?

МИ (терпеливо): Потому что у него зоркий глаз в его осколке.

МИ-2: А у меня - губы в перманентном ироническом недоверии!

МИ-3: А меня - самая напряженномсылящая часть лба!

МИ-1: А у меня - раздувающиеся при запахе памяти ноздри! (Ми-1, МИ-2, МИ-3, вцепившись в текст, который МИ-4 цепко держит, тянут его каждый к себе, но МИ обводит их тяжелым взглядом, и они с неудовольствием отпускают текст)

МИ: А у меня - право на последнее слово.

МИ-4: Итак, поскольку текст - у меня, я могу вам сообщить, что супервизор нашей беседы, который как в начале моего текста, в котором мы находимся, ратует, хотя и с оговорками, за спонтанность, со свойственной ему спонтанностью принял в свое время решение вести во время чтения поэмы параллельные с чтением ее записи, подводя предварительный (спонтанно подводимый) итог каждой части и подчасти поэмы, благо она разбита автором на вступление, отступления, главы и подглавы, о чем в начале текста супервизор, как из текста следует, умолчал, не умолчав только о том, что он подсчитывал - действительно подсчитывал - число строк каждой части и подчасти поэмы, представив эту свою акцию, - не более нелепую, чем многие другие, - в выгодном для себя свете, то есть, - как нелепую, вылепив сложноподчиненное предложение в духе мягкой самоиронии, которая, как он считает, очень ему к лицу, вследствие чего я и вынужден говорить и говорю то, что я сейчас говорю.

МИ-2 (задумчиво): Это игриво.

МИ-3: Умолчать. Разве это значит - обмануть? Разве так уж плохо: взять - и не сказать? В большой стране большие сложности с бумагой.

МИ-4: И этот параллельный текст - у меня. Он представляет из себя (собой) как бы заметки, с которыми я сейчас сделаю, с вашего позволения, то, что называется красивым древним словом "зачитать": зачитаю; в процессе зачитывания или зачтения я буду, как мне было посоветовано, как бы сглаживать текст, выпрямляя его синтаксически и периодически раскрывая и закрывая сокращения, наклеивая куски изоляционной ленты, убавляя и прибавляя произвольной и непринужденной спонтанности. Заметки выполнены в тетрадки черным тонким фломастером, ввезенным в нашу страну из-за ее рубежа. Итак, написано, - и смотрите, как недавно как серьезен был супервизор; так мало времени прошло, так много времени прошло, и все-все-все изменилось! Итак: "Я Жил на Поле Полтавской Битвы7" Констатация факта? Историческ.поэма? Историческая поэма? Вступление. 16 двустиший. Интересно. Образность, красивые слова, ярко льнут. Много мутного. Читатель не знает - автор знает, этот разрыв может созд.тайну, кот. Может быть ошибочно названа тайной поэзии, у поэзии другие тайны, и ей хватает своих. Своих у нее нет. Больше, вроде, формы, т.е. форма рождает смысл, т.е., - авоська наоборот, то есть, - слова льнут, из слов - сам смысл, они вывезут, они вызовут к жизни смыслы - свои - для автора, свои - для каждого чит., читателя, и это - тайна поэзии, тайна попадания в середину пути между хрусталиком и мозгом. Хрусталик ли несет ответственность за зрение? Узнать."

МИ-2 (живо): Узнал?

МИ-4: Вы же знаете, что не узнал, потому что не узнавал, потому что главным было - задать вопрос.

(МИ-2 хмыкает)

МИ-4: "Напр., начало: строчка-пес: лови! - что ловит? Возвращается - к ноге? Кстати, Вознес., Вознесенский писал, что его стихи пишутся ногами, и он-де не боится двусмысленности этого заявления (значит, боится, раз оговаривает небоязнь), - ""вышагиваются"" пусть - к ноге. С веткой в сходящихся (?) челюстях. Геометрический абсурд. Но - звучит. Дуга. Служение дуге. Можно подумать. Под дугой колокольч. Звенят. Море мета.ю - мечу? Мечу? Мечет копье в этом сезоне дальше всех. Мечет икру. Можно метать только совершенно другую субстанцию, чем море, - а не море, - и только в состоянии сильн.алкогольн.отравления. Пусть - метаю. Чуть режет. Почему - море? Море слов, смысла, etc. Мы привыкли к океану. "Лечь меж бумагой и шрифтом": хорошо: смысл-слово-смысл (товар-деньги-товар): линза слова. Etc. Удовольствие от чтения не сплошное, но - так, дискретн.: по двустишию, двустишиям, или строчкам: 1-3, 4, 7, и цетера. "Рис ресниц и сверху риски колонн"? Слово утянуло. Рис ресниц - плохо, т.к. слишком явно - звуково в концептуальном тексте. Не совмещено. "Кукан температуры тел"? И хорошо, и нет, больше - нет. Почему двенадцатислойны стены? Что за Идеальный Город? Двенадцатислойные: сверхзащищенные, Супероборона. "Кипы полетов": хорошо, - больше, чем - нет. Кипы - тяжелые, заземленные, пыльные. В целом - странновато. Последние строчки - сильно переночевал Вознесенский - "вот я, Господи:" (или название книги Рокуэлла Кента - "It's me, o Lord" - "Это я, Господи"). Вознесенский: "я создал вещь, шатаемый любовью:" Шатаемый. Строчка - пес? Велес? Кто такой Велес? Почему - внук? Кто такой св.Власий?"

МИ-2 (сердито): Это любопытно. Вы собираетесь, мне интересно, продолжать в том же духе?

МИ-4: Супервизор сам не продолжал своих заметок в том же духе. Дух не изменился. Вы сейчас увидите. Изменился. Заметки стали существенно, как вы сейчас увидите, лапидарней, хотя и продолжительней. Лень. Или же - уже составившееся общее впечатление. Или же - и то, и другое. Вы сейчас увидите. Да.

МИ: Продолжайте, МИ-4, пожалуйста, мы вас видим.

МИ-3: А у меня вызывает сомнение метод супервизора анализировать не свой текст: писать заметки параллельно чтению - это все равно что переводить роман, запараллелив перевод его с его чтением, не зная, чем он кончится, или - хуже: все равно что читать за едой!; ясно, что поэма, - раз уж она названа поэмой, - не состоит из механически сложенных друг с другом стихотворений, не складывается сложением, - раз уж она разделена на части, - частей.

МИ-2 (радостно): Никто не говорит, что этот метод некорректен. Тем лучше! Тем более, что он еще не ясен нам во всей полноте своей ущербности, к сожалению. Тем более, что у любого метода есть и другие характеристики, кроме его корректности или некорректности, которые, когда нет твердых положительных критериев, - лишь слова.

МИ-3: Тем более, что можно усомниться, зная ужиную гибкость супервизора в вопросаХ, косвенно касающихся его отношений со своим текстом, - в том, что он писал свои заметки параллельно, именно параллельно с первым прочтением поэмы, а не после, уже составив впечатление о ней, не так ли?

МИ-2 (с гневом): Нет! Не так! Мы не можем, не должны подозревать супервизора! Как мы можем! Нам хорошо известно, что его слово - это что-то вроде кремня! И если он сказал, то - сказал! И если не сказал - значит, нет! И если не сказал, то - сказал! И если он сказал, - значит, нет! И если нет, - то нет; или да! И если да, - то нет; или нет! Всем хорошо известно, что он прям и несгибаем, как уж!

МИ: Больше серьезности, поменьше несерьезности, МИ. МИ-4, мы вас слушаем и видим, и понимаем все, что видим или слышим, и даже много больше того.

МИ-4: "1.1. 24 строчки. "Не по учебнику помню:" - отыскивать точку опоры нельзя научиться, можно только помнить о том, как это делал сам, в прошлом, когда никто этому не учил. В самом тексте 1.1. - есть? В самом 1.1. нет точки опоры, нет хребта опоры; читать - как вдыхать воздух из трубочек над креслом в самолете, - он, этот воздух, - он резкий, сладковатый, дышать им некот., некоторое время интересно, - когда уговоришь себя, что он и есть - тот самый разреженный воздух интенсивной синей высоты за иллюминатором, хотя и знаешь, что он - не оттуда, он земной, взятый с Земли, - но долго им дышать трудно, и скучно, в самом процессе дыхания нет ничего интересного, если ты не астматик: скучно, нет кульминации процесса, нечего ждать, как и в полете самолета, кроме самого факта полета самолета: скучно, нет взлетов, нет в тексте кульминации, нет поворотов смысла, нет того (или той совокупности тех), что - запомнилось бы, как центр, - как, когда учишь параграф из учебника, находишь взглядом центр, главное, интересное, что запоминаешь и что если вспомнишь, то - вспомнишь и все остальное, вокруг него. Вот в целом неск., несколько невнятно, необязательновато, небольшая необязательность слов. Трясогузка прыгает на донце сознания: "прыткий стаканчик". Интересные диссонансные рифмы: бурунчик-стаканчик, только-галька, Уилфред Оуэн, etc. Души оружия. "Души оружия" - Ильф говорил: вроде бы ни у кого не украл, а - чужое. Души оружия - галька? "Меж людьми побродила винтовка и знает, что такое удар по улыбке." Удар по улыбке - что-то из баррикадного 1905 года. Удар прикладом по открытой улыбке. "Новобранцы ада" - тоже чужое. Лобово, удар по лбу. Ангелы ада. Локальный каждый образ полуубеждает, не чересчур сонливит глаз, может убедить, а вместе они - нет, не лепятся, как будто образы - сухой, слишком морозный снег, из которого нельзя вылепить ничего; это упрек не образам, но - этим образом, и это не упрек. Плохо дел, когда образа рождают больше смысла, чем образы; плохо дело прочитанного, когда прочитавшему вздумывается по прочтении не по поводу прочитанного каламбурить.

МИ-1: А мне нравится словосочетание "морозное совершенство", во вступлении - морозный усик узла Севера, вспоминается мандельштамовская "ткань" - "вновь пахнет яблоком мороз", и от этих строчек пахнет яблоками, пахнущими ознобным морозом.

МИ-3: Тем более, что морозность, доведенная до морозности холодность - это доминанта характера парщиковского текста, как мне кажется, то есть, - как мной ощущается, то есть, - как мне думается, и этот мороз - не морозец, не скрипящий под сапожками снежок и красные яблочки румянца на крепких щеках девок в расписных платках в снегу с визгом со снежками в руках в вязаных варежках, но - мерцающая, отсвечивающая вороненым металлом изморозь, - сот, по-моему, температурная характеристика текста.

МИ-2: Но это ваше личное мнение?

МИ-3: Где же мне взять другое мнение, о МИ-2?

МИ: Одним словом, 1.1. страдает, но не сильно страдает, некоторой концептуальной упрощенностью, проистекающей из того, что автор пытался замаскировать его, 1.1., концептуальность, закамуфлировать ее непростотой формы, и проистекающей, если можно так сказать, из полдорожности характера стихотворения 1.1., если я вас правильно понял, МИ-4?

МИ-4: Вы не вполне правильно, хотя и верно меня поняли, МИ, но понимали вы, конечно, не меня, но лишь заметки супервизора беседы; это, впрочем, ничего не меняет. Полдорожность - это именно то. Внутри поэта, как и снаружи его, всегда - ваши и наши, и он хочет угодить и вашим, и нашим, причем наши наши - часто больше ваши, чем наши.

(МИ-2 терпеливо вздыхает)

(МИ-3 терпеливо вздыхает)

МИ-4: Продолжим продвигаться к концу. Пусть это не поранит ваш слух, поскольку, - может быть, - конец не означает конца. Кстати, нам недавно транслировали телевизионной связью давний фильм "Один день доктора Калинниковой", в котором исполняемая Ией Саввиной докутор (или докторесса?) Калинникова, обращаясь к исполняемому В.Золотухином журналисту, говорит о том, что если, заблудившись в лесу, пытаться начать пытаться отыскивать потерянную дорогу, то пойдешь по кругу, будешь ходить по лесу по дуге, и придешь на то же, на то же самое место начала попыток поиска потерянной дороги, потому что у людей, если понимать под этим словом тех людей, которых больше, чем не таких, как они, - одна нога, обычно правая, длиннее и сильнее другой, - и нельзя ли попытаться нам из этого сделать вывод - о том, что: прогресс, если понимать под ним движение вперед, то есть, - понимать его узко, в узких рамках европейской культуры, - зависит от людей с одинаковыми ногами, - которых, как сказала нам из телевизора Калинникова, - в нашем мире скромное меньшинство? Подавляющее меньшинство. Подавляющее большинство меньшинство. Одинаковоногие движут вперед жизнь вещей. Одинаковоногость первого (монтеневского) ума.

МИ (после паузы): Чем меньше вы скажете, тем лучше, хотя и меньше, мы будем думать о вас, МИ-4!

МИ-4: Даю Я понимаю, да. Дальше. Дальше - 1.2. "1.2. 41 строчка, из них 8 - в сноске. Оставл., оставляет странное впечатление. Очень механический, механизированный, машинизированный, жесткий, жестокий, мастерский и мастеровитый в отстраненности от всего и всех, что не есть механизм. Но снова выдают слова, особ. - в сноске, они как бы расшатывают механич, механическую конструкцию текста, потому что они несколько свободно закреплены в пазах, болтаются, тянут ав., автора за собой, заставляют вспомнить об ав. там, где он предполагается максимальная его отстраненность, - до произведения странного впечатления, - некоторой черноватой силы, нагнетающей давление в строчку; есть впечатление некоторой беспомощности ав.против запущенного им в работу механизма стихотворения, машина начинает идти вразнос, вибрирует, постанывая и поскрипывая; мысль, замысленная в ее непроявлении и непоявлении на поверхности прочтения 1.2., становится - "меньшим узлом большего узла", ав. становится трудно справляться с неявностью заданности задачи мистификации:"

МИ: Не надо об этом!

МИ-4: Это же не я, это же супервизор, это же - те же вы, это мы же, - но прежде!.. изоляционная лента: "но - массовый насос. Принцип действия непонятен, хотя и понятно, почему непонятен; и мутновато, инфернальновато, все затянуто в черную кожу, и с кожаным же хлыстом в невротических руках, только пуговицы горят, да глаза. Боттичелли - были ли мадонны у Ботичелли, у него завитушечная Венера, завитушечная Весна, он был светский художник, секуляризатор, были ли мадонны? Узнать."

МИ-2 (живо): Узнал?

МИ-4: Вы же знаете, что не узнал, потому что не узнавал, потому что:

МИ-2 Я знаю. (хмыкает)

МИ-4: "И спалили конструкцию, в дыму не увидев ни зги". В чем дело? Кто что спалил? При чем тут паровоз: При чем тут Маркс? Для шутки - тяжеловато, для серьезности - шутковато, для мистификации - маложутковато, для ничего - сойдет: действительно, сказано. Сказано, не спорю. Но сказано, между нами, очень и очень средне - Коровьев. Но сказано неплохо, плохо только то, что - сказано вообще, но и это тоже - неплохо."

МИ-1: Я могу понять, почему при чтении, я помню, в "Клубе-81" именно этот кусок произвел на клубников (клубней?) наибольшее впечатление, и почему именно его читал автор (не перепутал ли я причину со следствием?), отчего он и произвел наибольшее впечатление: потому, что это - необычный кусок.

МИ-3 (задумчиво): Необычно написанный - не значит: необычный.

МИ-2: Это впрно, если это верно, но что значит - необычно написанный?

МИ-3: Уймитесь же, МИ-2, и не дергайте меня, а равно - МИ-1, - за язык.

МИ-4: Не надо нервничать. До конца заметок недалеко. Говоря об 1.3., супервизор, скрупулезно и привычно подсчитав (он очень точен в мелочах) число строк в 1.3 - 13 шестистрочий, - неожиданно замечает, что художника должно судить по законам, им самим над собой признанным. В тексте заметок об этом сказано буквально следующими словами: "Художника должно судить по законам, им самим над собой признанным." К чему относится это замечание, не пояснено, но может быть предположено.

МИ: Но не непременно должно быть высказано. Речь о суде над художником уже - выше, как я помню, выше - шла.

МИ-4: Да:"1.3. 13 шестистрочий. Художника должно судить по законам, им самим над собой признанным. Здесь: любопытно заглавие, любопытно то, что оно --есть, и то, каковое оно: неуверенность ли ав. в том, что поймут, - о чем история? история, заявленная в заглавии, - имеет ли отношение к тексту стихотворения: в заглавии заявлено - что, а в тексте - попытка реализации: как, - угольник сил в стихотворении - с неудачным углом, силы не складываются, что и как - чуть ли не под девяностоградусным углом друг к другу, и слова берут власть над ав., и из них вылепливается (?) тот смысл, который - угоден им, а не ему, если в смысл включить - а это можно сделать - понятие достижения неявно поставленной цели; цель слова - смысл; цель смысла - смысл; цель автора (не та, что была поставлена, но то, что достигнута) - вопросительный знак, он нарисов., вырисовывается вследствие несложения сил в угольнике с неудачным углом; слова прыгают и пляшут, им легко и анархически-весело, их до необязательности много, многие необязательны, несомненно; текст ориентирует на конкретные вопросы о подробностях конкретной истории, - библейского масштаба, язык же - не только не соответствует контексту, но и недостаточно контрастен ему, чтобы сдвинуть смысловые пласты, заставив читающего разбираться в мифе, сотворенном языком, которым говорится о совсем другом мифе, и сразу же среди вопросов появляется и недопустимый (вский автор должен, если может он чего-нибудь бояться, - то есть, бояться чего-нибудь одного больше, чем чего-нибудь другого, больше всех его бояться) - зачем?.. я уж там, где он появился, где возникла проложенная им трещинка недоверия к тексту, там все (потому что эту трещинку уже не замазать) то, что должно работать в плюс, уже ведет к вычитанию, и от большого маленького "зачем", как периферийные микротрещинки, ответвляются маленькие "зачем" периферии дробления текста на образы и слова, на даже синтаксис, на аж характер рифмы, на все возможное и невозможное, текст начинает расслаиваться, как расслаивается сетчатка, ведя недавно-зрячего от полуслепоты к слепоте: зачем - пастух: Зачем каждая из кошмарных единиц мира обегала вдоль границ (обегала!) ангел и контрангел (это говорит ягненок - контрангел!), чьи черно-белые ряды (из двоих*, "как в упаковке для яиц"? дальше предложение незакрыто, - и все идет враздрай; угольник сил: "я знал, что изо всех:" (всех!) ":моих ног не получится ружья"! Аркадий (не Драгомощенко в данном случае), не говори красиво! "Бог, из чего была Земля?" Не остановиться. Все скачет, как перепуганный ягненок. Читателю дай только повод для иниации раздражения, дальше реакция идет по инерции. Можно все назвать в 1.3. как примеры неудач - неудачного угла угольника сил; "открывался чудный разворот земных осей" - не остановиться - "я заскользил вдоль смерти, словно вдоль перил" (и - не остановиться) "в зоосаду вокруг оград, где спал сверхслива-бегемот и сливу ел под смех солдат" (попытка милитаризации стихотворения: вот ведь - вроде очень хорошо - растительный сверхслива-бегемот, а - как плохо! - спал и одновременно ел, - бегемот не станет есть; медленно жуя (!), сливу, - он ее проглотит, и станет не над чем смеяться не пришитым кобыльим хвостом - именно здесь! - солдатам, которые в другом месте и при других обстоятельствах могли бы безусловно и необходимо но возникнуть и оказаться намертво припаянными рифмой или ее отсутствием к чему-то, о чьем или чего существовании в тексте не подозревали за секунду до строки ни они сами, ни читатель, ни автор. И даже то, что хорошо - плохо: человек - магнит: хорошо; но сталь ножа тянется за ним, это принцип действия магнита, а в тексте магнит уходит за ножом, об изобретении которого сказано, кстати, у американского поэта Чарльза Симика в стихотворении "Изобретение Ножа" так: "Его лезвие вспыхивающее в воображении вешаемого / в щепотку секунды когда тот бросает / последний взгляд поднятых к небу глаз на веревку / с готовностью тянется к палачам / которые идут домой на изломе дня дня / по снегу который толст и бесшумен / резать горячий хлеб из печи", - что существенно короче, 1.3., что не имело бы значения, или имело бы положительное значение, не будь всего остального, сработанного, к сожалению, в минус. Нарочитая (но недонароченная) пестрота языка раздражает полдорожностью: синхронный рев, ординарные скоты, киноэкран; ничто не левельнулось во мне при известии о том, что душа ягненка находится на подкидной доске в пережженном воздухе ночи."

(Пауза)

МИ-1: Да. И что-то очень напоминает. В широком ноосферном срезе. Он древних греков до Ахмадулиной.

МИ-2 Да. Это едко, если это едко. Но можно было едче. Можно было повеселее повеселитья.

МИ-3: Да. Пожалуй, это делает смысл.

МИ: Вы сейчас собираетесь перейти к первому деловому отступлению, 1.4., - МИ-4? Я просил бы вас коснуться его вскользь, МИ-4.

МИ-4: В заметках почти ничего не сказано об 1.4., МИ, но я могу, если вам так этого хочется, прибавить кое-что от себя.

МИ: Если так, тогда - пожалуйста.

МИ-4: Если так, то - не буду. Но прибавлю, что 1.4 чрезвычайно любопытно.

МИ: И вы заметили? Тоже?

МИ-4: Если все заметили, то как же мог я не: Все заметили.

МИ: Отложим разговор о двух отступлениях, названных автором деловыми, от текста поэмы, - на приближающееся потом.

МИ-2: После нас - хоть потом.

МИ-3: Это был такой каламбур.

МИ-4: В тексте заметок сказано только лишь следующее (и не больше следующего): "1.4. 37 строк. Тоже есть некот., некоторое досаждающее ощущение необязательности. Но - не так досажд. Стихотворение - ударно-смысловое, и хорошо сделано, что хорошо сделано, хотя - попадаешься то и дело в отвлекающие внимание "розовые дощечки с железным креплением, как сандалии Ахиллеса - где пятка мифологическая, там у меня (у него. - ав., автора) для приманки насажен колбасный кружок.2 "Множитель косоухого страха, хвощевое чувство, билет в новый ноев ковчег" - хорошо. Авт. Явно лучше чувствует себя в атмосфере создания атмосферы, поля, чем в принуждении самосебя создавать смысл прямыми словами, во время которого он очаровывается словами и оказывается от них в излишней зависимости. 1.4. удачно, но тоже - на мой вкус - немножко перепрозрачнено, немножко - как стрекоза, немножко - как "пододеяльник пустой", в котором бултыхается воздух: нет словесного акцента, удары больше и чаще обозначаются, чем акцентируются; само стихотворение вполне ударно в смысле прояснения смысла (иллюзия ли?) того, что происходит в сознательном подсознании автора, когда он делается автором, т.е., - пишет или думает о том, что напишет."

МИ-2: Это очень вялый кусок текста заметок.

МИ-3: Я вынужден согласиться.

МИ-1: Я не помню, чтобы супервизор это писал.

МИ-4 (как бы возмущенно): Но он писал!

МИ-1: Впрочем, я вынужден согласиться. Пахнет окончанием текста.

МИ-4: Заметки, как вы замечаете, делаются короче, кусочек об 1.3. был всплеском исключения, последним, хотя и не последним, ударом хвоста засыпающей рыбы. Почему так? То ли автору заметок все стало ясно, то ли заметкам стало все ясно в отношении их автора, - мы не знаем. Кто мы такие, чтобы знать? Кто такой автор, чтобы знать, каким быть написанному им? Мы не знаем. Равно как не знаем мы и того, почему один и тщателен, и старателен, и начитан, и одарен, а другой небрежен и безбрежно самоуверен в своей страсти изобретать - каждый раз, и каждый раз новый, для нового - себя, - велосипед, вызывая этим усмешки первого владельца велосипеда, но первый - не дает масштаба, а второй аж весь светится изнутри, и счастлив в письме, - в чем здесь дело?

МИ: Вы снова увлекаетесь, МИ-4.

МИ-4: Да. Глава вторая. "Битва". "271. 44 строчки. Автор снова рассказывает историю. Это у него не получается, потому что мне так кажется. Лопата, плотно входящая в землю, - может быть, автор слишком глубоко забирает в землю, которая для него твердовата? Как автор узнал, что в челюстях найденного им в земле черепа кляп из именно чужого флага? Опять угольник сил: узорчатый язык, высверкив.обращы. --и все это самоцельно, но не самоценно, не работает на общую удачу стихотворения, - по причинам, изложенным в касании 1.3. Торопливый список, каталог, совсем не хорально-уитменовский: Карл - рано лысеющий юноша, альфа-омега, Швеция ваших загулов, крепостной гарнизон, воеводы, солдаты держав: все припоминается ав., сверкающим на велосипеде. Те же авторовы плюсы (как флюсы). К плюсам привыкаешь, и хочется еще большего плюсования, и то, что не лучше, - то хуже, так работает капризное восприятие, когда его балуешь хорошим: изящной рифмой, упругим ритмом, - а также смыслом. Есть издержки образности: претенциозность, которая есть банальность: "копье разбивает солдату лицо, вынимая из-под верхних зубов бездну". Бездна из-под зубов. Каждый человек - это бездна, etc., что уже, увы, перенято нами. Также: очень антивоенное стихотворение. Это не авторово. Вогнал лопату глубже, чем вынесли руки, и не вынес на поверхность всю землю, вырезанную клинком. Также: шведы сражались с людьми, по чьим лицам мазнула стихия. По чьим лицам мазнула стихия? По русским лицам мазнула стихия? Почему она не мазнула по шведским? Могла бы и по шведским мазнуть. Ноу комментс, хотя они и подозреваются. Стихотворение безвзрывно."

МИ: И сразу дальше идите. Сегодня - уже скоро следующий год и новая жизнь.

МИ-4: И сразу дальше иду. Дальше - 2.2. 4 стр. "Точка зрения обозревателя." Точка зрения обозревателя неясна."

МИ-2 Вот как надо писать!

МИ-3: Да, я вынужден согласиться.

МИ-1: Не знаю. Мне было в точке зрения все понятно: я сразу вспомнил очень многое, что я уже читал; не помню, что именно, когда, где и зачем, но читал.

МИ: И сразу, сразу дальше идите.

МИ-4: Да. И сразу дальше. Мы не слишком быстро идем?

МИ: Нет.

МИ-4: И сразу дальше иду. Мы добираемся в заметках до Карла. "2.3. Карл. 42 строки. Торжественный звуковой гул. Чуть ли не гекзаметр. Чем больше стоп, тем автору вольготней в строке, в которую помещается больше слов, тем более тонически - и менее силлабо- авто стихослагает. Здесь очень любопытен подтекст борьбы автора со словом, мысли, навязываемой автором слову, и смысла, автономно порождаемого словами, любопытен тем, что противоборствующие стороны как бы поменялись знаками, с которыми они входят в восприятие воспринимающего, то есть, - меня (мое), и симпатии и плюсы (плюс) восприятия - на стороне - теперь - слова, попираемого произволом авторской мысли, минусоносицы в этом случае: и в самом деле, слово, пытаясь обольстить адамантного автора, изгибаясь и лучась в сверкании самовыбираемых сочетаний, вытачивающих точные формы смысла, как бы дает автору понять, как искренне оно его любит, как точно и насколько наверняка оно само знает, в чем авторова сила - в спокойном умении с доверием не давить его, слово, там, где ему, в отличие от нескольких предыдущих стихотворений поэмы, просторно и где за ним не нужно в оба глаза следить, а, - в свою очередь, - автор, чуя свою власть над словом в просторном слову размере, и тоже, хоть и не точно, может быть, зная, что - его, где - его (там, где ему легче дышится, то есть, - его слову, - там, со всею очевидностью, и - его), - начинает подкураживаться над словом, начинает как бы вручную соединять молекулы различных газов в банке, разделенной переборкой, когда - открой переборку, подними ее, и молекулы в миллионнейшую долю секунды сами установят единственноможные равновесные сочетания между собой; он, автор, как бы намекает слову своим делом, что оно, слово, то через его руку скажет, что он захочет, что - заставит,- но это, очевидно, невозможно делать и сделать без уважения - к слову ли, к (даже) другу ли, - к кому бы то, само собою разумеется, ни было: отношения между мыслью автора и предпочтениями слова в этом стихотворении неравноправны и неравновесны, от чего страдает только то, что единственно и может пострадать, то есть, - само стихотворение. Оно хорошо, но оно не нравится. То есть, не хорошо. Не сложно осудить наивный "лучезарный идиотизм" Карла, который, как и всякий недоказуемый (и даже и доказуемый) идиотизм, - не так прост. И легко отказываться от попыток растревожить астрал, перед этим основательно его растревожив. Чтобы сказать, недостаточно лишь сказать. И дорога к передаче мысли словом ни в коем, как известно (как мне думается), случае не пряма. А слово упрямо: оно старается сказать поперек. Очень хороши военные, переползающие, как чулок по лампочке, по шару диаметром около метра, но кто такой лифляндский допельклепер, и точно ли, что мертвые не управляют нами, и верно ли, что "историю сделает тот, кто родится последним" (здесь - вопрос, погоняющий, на вопросе сидя, вопросом), и автор ли или его слово само знает про - дубль-ве на черепе Карла! - то, что именно в Швеции на чемпионате мира по футболу 58-го года пришел конец расстановке игроков по схеме дубль-ве, и воцарилась бразильская - 4-2-4 - система, и кто же все-таки "поле приподнял с враждебного края" - отлично сказано! - а если этот кто-то, о ком можно догадываться, всуе его имя не называя, это сделал, то - почему он приподнял поле именно с края, противоположного Карлу, - походе на уже имевший (ли?) место мазок стихии по лицам людей на противоположном карлову крае поля, - почему не приподнял с другого или же оставил поле в покое, и почему у друга, брата и сестры шведского короля в рассмотрении разговора - черепахи в неприступном затоне на Ворскле, чей коготь заразен, - пятиугольный глаз: пентагон? ? Я понимаю, что автор имел в виду, работая над этим стихотворением, и предпочел бы, если можно высказать свое предпочтение, либо чтобы он имел в виду что-нибудь другое, либо то же самое или ничего не имел, но высказал бы имееное в виду так, чтобы я смог не понять, что же он имеет в виду, и положился бы тогда на себя в отыскании смысла, порождаемого звучанием слов." Вот. И на этом монотонный ход заметок заменяется ложной последовательностью нескольких отрывочных замечаний, о причине чего можно догадываться, что, конечно, ничего не меняет.

МИ-2: Наконец-то мы в конце, наконец!

МИ-3 (капризно): Я устал смотреть в зеркало на себя в роли более статиста, чем протагониста этой части текста, то есть, - статьи.

МИ-1: Супервизору напомнили, что безграничный текст имеет свои, а часто и - чужие границы.

МИ: МИ-4, нам не терпится услышать вас замолчавшим.

МИ-4: Да. " "Марфа и Мазепа". Напоминает Карла, но еще более безвоздушно, и снова популярная механика, и снова механизм работает только для себя, на себя."

МИ-1: Я перебью МИ-4. Я вспоминаю, что недавно, в недавней беседе с супервизором Сергей Артюшков назвал это стихотворение поэмы перепевом Хлебникова, заставив супервизора беседы задуматься над этим и согласиться с этим, - хлебниковское описание пиршественного стола - "нет уже нашего черноглазого короля беседы за ужином", - первоначальнее, разумеется, само собой разумеется, парщиковского описания мазепьего астрономически гастрономического, механического, эротического герметичного разгула, - бледней, беднее рубенсовских красок, - причем из этого конкретно Хлебникова же зачерпнул пригоршню вдохновения существенно позднее (существенно раньше Парщикова) и упоминавшийся ранее Андрей (sic!) Вознесенский, - "висит, продетый кольцом за колени, рядом с серебряной шкурой зайца, там, где сметана, масло и яйца:", откуда и проистекает, или может проистечь неновое ощущение непервичности парщиковского, то есть, - никогда до Парщикова не существовавшего --текста:

МИ-4: Да. К примеру, - "дух вычитанья", - это очень-очень чужое: "давний долг свой вычитанию заплатит:" В заметках далее: изоляционная лента:"Кто автор Аморес"? Комар - пунцовый шар, комар рад войне, это очень хорошо сказано, но это также и - несколько царапает, от этого коробит, я просто очень не люблю, когда у меня берут кровь, когда выжимают кровь из беспомощного пальца, - от этого неуютно, как и от частушечно-считалочно-сказочно-сказового пятистопного хорея - 2.6., в котором неумолимо прочитывается тот же самый неутомимый, но теперь уже до ироничности шутливый Вознесенский: "Вдруг, в созвездии Весы, вспомнил, что забыл часы: Человек снимает страны, и моря, и океаны: На балконе он стоит и прохожим говорит: "По утрам, надев трусы, не забудьте про часы!.." Как и большинство стихотворений поэмы, это (стих.) - ничто без поэмы, без включенности в поэму, как поэма - ничто без составляющих ее, пусть лишь количественно (качественно?) стихотворений; цикличность - цикл стихотворений, цикл рассказов, поэма как составляющая текста, включенного в большой цикл текстов и состоящая из стихотворений, в которых циклично вращаются опорные слова внимания и назывного, индуцируемого звучанием слов, смысла, - цикличность, характерная для работы многих - не есть ли признак недоверия работающего к своей способности сконцентрировать себя, не расширяя границ мысли пережевывающим распространением (и самораспространением) текста? - может быть, и есть: это новая работа, в новых, хотя и старых, условиях, когда сам факт работы делается подавляюще значительным, а результат ее не только что не ясен, но и - не был целью, выдвигавшейся на видимый план. Медный купорос - Вольтер - страх. "Смерть! Шведами тебя награждает царь!" Поле делается зловещим, Железо брыснуло, но остаются и другие металлы, убийственная медь в составе медного купороса. "Железо, брысь!" "Феррум, брысь!" То ли это суеверное причитание над в щепоть сложенными пальцами, суеверно и жалко изгоняющими нечисты дух из избы, - деревенский Экзорсист, - то ли надменное цыканье на неуважаемую низшесть ("Брысь, костлявая! Брысь!" - была итакая повесть Саулюса Шальтяниса), то ли ласково-сердитое прикрикиванье на пытающуюся вспрыгнуть на колени занятого письменным трудом человека кошку, - как бы то ни было, такие слова лишь жалко сотрясают железистый воздух: недостаточно сказать, чтоб - сказать, и в этой жалкости, неуверенности, в этой мотыльковой несерьезности, охраняющей, пытающейся охранить себя приданием себе монументального вида, родственного раздутощекости, в этих провальных битвах ego авторской мысли с возвышающимся над этим ego авторским словом, в этой неубедительной (якобы?) якобы отстраненности от якобы реальности, сокрыт, скрыт точный расчет, но не Парщикова как автора, - а - автора как автора, а - автора как автора, которого фамилия - Парщиков и который, конечно, ничего не рассчитывал, но сидел себе на поле и создавал на нем весьма любопытное ПЛП, играя в игры, которые мне могут и не нравиться ( и не нравятся), которые и ему могут - я охотно допускаю - не нравиться, но - на каждом поле свои игрушки, и свои игры, и в нашем выборе не всегда есть, что вполне понятно, наш выбор, как нет нашего выбора и в поле, облюбованном не всегда нами для наших жизней, и - что же: поле может быть пусто, и тогда мы делаемся добрее, и тем добрее, чем пуще поле, чем меньше нам угрозы со стороны чужого пространства, а если кто-то скажет, что пусто место не бывает свято, и, чтобы оно стало свято, нужно попытаться обеспустошить это место, то - что же: как чтобы сказать - недостаточно лишь: взять и сказать, так и - и тем более так - недостаточно для понимания - понимать, или, как говорили в прошедшем, - "не плакать, не смеяться, но понимать:"

МИ-2 Пусто место не бывает свято: И вы хотите, чтобы мы поверили - в то, что это все написано в том тексте, что лежит перед вами, или в то, что вы - это вы, или в то, что это - все?

(И тут все как бы с недоумением смотрят на лежащий перед МИ-4 текст. Это текст поэмы Парщикова. Никакого параллельного текста чьих бы то ни было заметок перед МИ-4, как и МИ-4, нет.)

И тут предпринимается попытка рассеяния спиритического тумана, собирания четырех колышущихся, рваных клочьев тумана в один большой, неплотный туман, который должен сам собой разойтись, не выдержав своей неплотности, колышущести, но туманы никак не собираются, не сбиваются в один туман, и он - не собранный в один туман - не расходится. Дым не развести руками, не увидеть огня. Огонь всегда чуть дальше вниз по дороге: Изоляционная лента: Вдруг обнаруживаешь, что текст, в котором, как и в каждом тексте, как и в каждой жизни, нет ничего, кроме всего (и во всяком случае, ничего нового; да только то, что для одного - все, для другого - ничего, ничто, - и наоборот), - и зависимостью от которого так беструдно кокетничалось, - на самом деле вводит тебя в границы, - мешающие тебе, и тем самым - уж конечно! - помогающие тебе, и, хотя и это - тоже (тоже) - кокетство, но - нет ее, нет силы спраиться с силой набранной собой (тобой) инерции в тексте, и полноценно-полноправно, правя текст, вмешиваться в него - нет времени, и остается лишь - черновик, и остается тексту - слепо следовать, аж зажмурившись для большей слепоты, и там, где сидели за несуществовавшим столом четверо несуществующих во главе с пятым, живущих только за закрытыми глазами, да и там - не живущих и не живших, - там, когда откроешь глаза, чтобы продолжить и продлить себя и этот самотекст-самокат, - там они, конечно, и сидят; там их нет.

:Изоляционная лента:

"Это замечательно", - БСН сказал я себе. - "Их молчание. Твое молчание. Как ты думаешь распорядиться своим молчанием? Они молчат." "МИ еще что-то хотел сказать", - сказал я. "Ты хочешь, чтобы МИ еще что-то сказал?" - спросил я. "Ну да. Не я же должен говорить", - сказал я. "Но иллюзия существования МИ, сколько бы их ни было, сколько б не было, теперь тобою же разбита", - сказал бы с сожалением, с сомнением я. - "Даже раздвоение на "я" и "я" у тебя теперь не получается", - сказал я. "Эта иллюзия теперь сильнее, чем прежде, потому что она прошла через разоблачение". "Ерунда!" "Да!" - сказал МИ, поигрывая кусочком зеркала на столе: Бессильно, горько машешь рукой.

МИ: Да! "Не плакать, не смеяться, но понимать." Да. Вот возьмем Вольтера. ":но надо возделывать свой сад", - говорил простодушный вольтеровский Кандид, и с вольтеровского времени эти его вольтеровские слова многие за ним, Вольтером, его цитируя, повторяли, - и потому, что это экологически-красиво звучит, и потому, что - да, действительно, конечно же, - это - надо. И не надо даже говорить о том, зачем и почему это надо: это - чуть ли не единственное, доступное едва ли не всем и каждому, и это - чуть ли не единственное, что едва ли не все из всех из всех из всех делают: возделывают свой сад, и у каждого свой для его сада есть клочок или материчок земли или зеленой Земли. Да. Возделывать свой сад, и стремиться, чтобы он разросся - твой сад, и чтобы он соприкоснулся ветвями с соседними деревьями соседних садов, когда вся пригодная к питанию корней деревьев поверхность Земли будет покрыта одним большим садом, в котором будет легче, само собою разумеется, жить, - и тебе, и другим, - но, увы, только таким - другим, которые - как ты, похожи на тебя, и которым легче и приятнее с таким, как ты, - скорее, чем с не таким; земля покрыта садом, но - садом из таких деревьев, таких деревьев, которые растут в твоем, возделанном тобою, саду, - увы: одних любимое дерево яблоня, а других - саксаул, одни выращивают т растят люпины и тюльпаны, другим же больше нравится волчье лыко, или папоротниковая капуста, или, что естественно, гнойный хлющ, - и если ель сойдется с таитянской вишней, или с буком - тик, или с резедой - лебеда, - да, если двое разных садов сойдутся, то они, конечно, могут и не принять друг друга, или один из них может не принять другого, - и тогда это будут разные сады, и они, - это возможно, - могут начать тогда друг против друга войну, но даже это не так страшно, как когда друг против друга воюют сад и не-сад; что значит - возделывать свой сад? Автор поэмы "Я Жил на Поле Полтавской Битвы" находится на поле давней битвы, там он если и не разбивает, то - возделывает свой сад. Как же он возделывает свой сад. Об этом он рассказывает в двух отступлениях от поэмы, которые им названы, - и справедливо названы, - деловыми; отступлениях, возможно, от царящего в поэме - допустим, так - не-себя, то есть, приближениях, - допустим, так, - к себе. Он защищает сад и делает это с ледяной и леденящеватой брутальностью; он делает - последовательно - следующее: он окружает сад высоковольтным электричеством, такого напряжения током, что зайцы, перегрызающие проводку ("наисмелейшие", - то есть, камикадзе, то есть, - самые склонные к самопожертвованию ради процветания рода), чернеют, сжигаемые электричеством, отключая свет, подобно рыцарям из "Янки при дворе короля Артура", он покупает в хозмаге мышеловки, - и не несколько, но - целый мешок, - и насаживает для приманки на каждую колбасный кружок, входя в большие, надо думать, расходы на полтавскую колбасу, он перерезает горло грызунам, попавшимся в мышеловки, и вешает их вниз головами над ведром, чтобы добыть их кровь, дает крови скиснуть и, осветлив ее известь ю, - вымазывает ею яблони сада; во втором и равно деловом отступлении он разводит медный купорос, обливает им сад, жжет (сжигает?) свои отравленные одежды и ждет; вскоре начинается падение мух, мухопад, мухопадеж, потом "вверх каблуками валится весь колорадский жук", потом - все остальные насекомые, населявшие сад, - те, что были на растениях, траве и деревьях, и констатирует: "есть неорганика в нас: кристаллизуется в каждом из нас голубой купорос." Что же с нами будет, если в нас есть (а в нас есть) неорганика, и - по воле последней строчки автора, - "Железо, брысь!" - железо вдруг действительно брыснет? В нас есть голубой купорос, он кристаллизуется, - то есть, мы в себе носим кристаллы того, что убивает врагов нашего - моего, и твоего, и его, и ее - сада, мы носим в себе сильный яд, после попадания капель которого на одежды предписывается эти бирюзовые одежды сжигать; мы носим в себе то, по - если не мысли, то - словам, - автора (и, возможно, в соответствии с данными науки об устройстве человека: так ли это, - можно, если нужно, узнать), - что глубоко враждебно не только врагам нашего сада, то есть, нашим врагам, но и - нам; в этом есть глубокая справедливость, - бо и мы чьего-то сада - неизбежно (неизбежно ли?) невинные в своем неведении, как пугливые зайцы, враги. В своей статье "Биологические предпосылки человеческой жерственности" гарвардский социобиолог Эдвард Уилсон, говоря об альтруизме у животных (не альтруизме животных") (sic! - зайцы, рвущие зубами проводку электрооцепления парщиковского сада) и человека, упоминая теории (-ию) - Конрада Лоренца, утверждавшего, "что человек, как и животные, обладает агрессивным инстинктом и что этому инстинкту необходимо давать какой-то выход", - и Эриха Фромма, высказывавшегося в "Анатомии человеческой разрушительности" "еще более мрачно: поведение человека: определяется уникальным инстинктом - бессознательным влечением к смерти. Инстинкт этот часто ведет к патологической агрессивности, значительно превышающей агрессивность у животных", - и споря с этими теориями, признает, однако, что "по мнению биологов, агрессивное поведение в большинстве случаев является реакцией на скученность, то есть на скопление большого числа особей на ограниченном пространстве"" и ""еловек...принадлежит к числу агрессивных, но далеко не самых агрессивных видов", хотя и, конечно, "если можно доказать, что мы несем в себе некоторые переданные нам по наследству склонности, то это отнюдь не значит, что мы должны проявлять их в нашем поведении в обществе современном и в обществе будущего." Конец цитаты. Не должны, но иногда проявляем. Действительно, мне давно уже казалось, что многие из нас агрессивны. И это правильно, то есть, - естественно, для многих так естественно, как дыхание, но значит ли это, что хорошо (хорошо?), а равно, - верно ли, что все естественное прекрасно (прекрасно? ну уж - и прекрасно!) - зависит, как мы понимаем, от широкосмысленности понимания того, как говорил В.В.Маяковский, "что такое хорошо и что такое плохо", или, как говорил московский Д.А.Пригов, "Ну что ж, понять их можно, а вот простить - никак. Верней, простить их можно, а вот понять - никак", хотя, конечно же, те, кто не нуждаются в понимании, не нуждаются и в прощении, и наоборот, хотя, конечно, это тоже не всегда верно. Автор текста отступлений от текста поэмы Парщикова все делает верно: он защищает свой сад, он обороняет его, он обороняется, у него, как у Марфы из поэмы Парщикова, "оборона во взгляде" (причем, конечно, Марфу можно понять, имея в виду то, что именно имел в виду с ней сделать в тексте поэмы Парщикова Мазепа, - и сделал). Мне кажется, если будет мне позволено высказать свое мнение (и мне, мне кажется, уже это позволено: время!), что ко многим из многих пишущих и не-пишущих, - и на это есть причины, учитывая то, в какие иногда неадекватные этим людям условия поставлены или поставили себя, или вынуждены были поставить себя эти люди, эти самые люди, - приложимо (дай мне дать определение!) определение "обороняющегося человека". Или, если быть более точным, скорее даже не напуганного, но - испуганного человека. Или, если быть еще более точным, то - боящегося человека. Бесстрашного в следовании моде на подобных людей. Да простится мне попытка генерализации: Изоляционная лента: "Я хотел вмешаться", - сказал я (разумеется, сказал бы) себе, - "и не мог. И не могу. МИ мешает.

МИ: Даже и не вспоминая (но - помня!) излюбленную присказку футболхоккейных телекомментаторов: "лучшая оборона - это нападение", но вспоминая очень многочисленное другое, утверждающее (нам ли этого не знать!), что агрессивность, - в числе прочего, но не в последнюю очередь, - бывает продиктована чувством страха, и, вслед за Эдвардом Уилсоном допуская, что "так как большинство из нас живет в совершенно новой среде, нами самими созданной, то отстаивать необходимость такого (т.е. продиктованного переданными на по наследству склонностями - МИ) поведения значило бы делать из биологии ложные выводы", зададимся вопросом: чего (оставим в стороне вопрос: зачем?) боится обороняющийся, а вернее, - боящийся человек?

"Я не уполномочивал себя на обобщения", - сказал я (все это знакомо!) себе с растерянной (будто бы, конечно: все это знакомо!) улыбкой. "Уполномачивал", - холодно (и это все знакомо!) поправил я себя. "Уполномочивал", - поправил я себя, растерянно, конечно же, улыбаясь: Изоляционная лента: Текст - мазохист: он начинается не так, идет не так и не туда, и вдруг - стремительно - решает, что пора ему освободить себя для нового - себя, и меня - освободить от него, и начинает быстро увядать, утомляться, утомлять, и с этим ничего не поделаешь, - и - стремительно падает домкратом, взмывая; текст - мазохист, он сам наказывает себя, предоставь ему свободу от другого текста, от - партитуры; мы все рождены текстом, "партитурой", - доверительно сказал я себе. "Ты не уполномачивал", - упрямо повторил бы я, ССН, глядя себе в глаза ("о, только не надо заводить эту шарманку, ради бога!" - попросил бы я себя, ССН), - "меня на обобщения. Послушаем лучше, что нам скажут косвенной прямой речью." "Я сказал бы", - сказал МИ, - с нарастающим к концу оживлением, - "что в тексте есть, или непременно должны быть, то есть, - есть, сюжетная и внутренняя кульминация, и в этом тексте они, если они есть. по они текста смещены, текст кульминационно-двугорб, поляризован по-верблюжьи: первая находится (или должна там находиться, потому что больше, и потому что в конце все самое интересное и произошло, и потому что - нигде прежде ее не было, и не еще и сейчас) в конце, а вторая - разлита, хоть это и рискованное слово, - повсюду: что может быть интереснее следить, чем собственное движение - движение мысли!.." Изоляционная лента: "Он совсем отбился от ручки", - угрюмо констатировал я: Изоляционная лента: "Чего боится боящийся человек?" - спросил меня МИ и продолжил, не дождавшись ответа: "Не просто человек, но человек, реализующий себя на поле письма? Он, конечно, может, как и всякий человек, чего угодно бояться. И его страхи могут иметь под собой реальную основу, а могут - более реальную: мнимую. Он занимает круговую оборону против тех всех и того всего, кто и что имеет и имеют или не имеет и не имеют в мыслях на него посягнуть. Да: Изоляционная лента: Даю Если человек плейстоцена боялся территориальных посягательств, боялся скученности родственного вида особей на небольшом участке земли, и реагировал на них и на нее - агрессивно, то современный человек ЭНР в поле письма, как бы ни кормился он с этого поля, или не кормился вообще, за редким, может быть, - исключением, боится, - может быть, может быть, - скученности текстов в одной материальной точке мироздания, боится плотности ноосферы, боится посягательств на территорию своего текста, боится завоевания чужими (то есть, - не им самим) своего сада, территории его сада, боится насадить и начинать свой сад там (повсюду), где уже может - ему не видимый - стоять чужой сад, могут стоять обширные чужие сады, боится бояться и боится, живя на поле, попытаться сказать и не попробовать попытку сказать, боится быть, конечно, не понятым, то есть, - понятым (не понятым), то есть, - узнанным, то есть, - взвешенным на весах (и найденным легким), то есть, - определенным в любую - высокую ли, невысокую, - цену, боится, - или может, то есть, - должен бояться, что, в соответствии со старовысокопарным афоризмом Оливера Уэнделла Холмса: "Человек должен быть причастен к деяниям и страстям своей эпохи, иначе могут счесть, что он никогда не жил", - он и не жил, как мог, то есть, - хотел, - и при непричастности к деяниям и страстям, их можно по-разному себе представлять, Бог, в конечном счете, с нею, с причастностью к деяниям и страстям: не непременно всегда и всюду есть чему причащаться, - и при уникальной похожести всех жизней на его, и его - на всех, - да, он может счесть и внутри себя перепугаться того, что он может счесть, что он может испугаться своего - гипотетически - нежиться или же неочевидности своей жизни, что и заставляет его быть напористым в напоминании, часто очень-очень назойливом, окружающим - таким же и на том же поле, локоть в локоть, - о факте своего существования и своей жизни на поле: изоляционная лента: и может он бояться - красного или зеленого волка на голом поле: действительно, ведь триста лет поют, дрожа от страха в доме, свою песенку поросята: "Нам не страшен серый волк", но только серый волк, то есть, - привычный волк, хотя и очень страшен им, им не страшен; да, кажется Андре Моруа говорил о том, что работы Фрейда и Юнга отняли у писателей и художников нашего века право на бесстрашную реализацию права своего - их - подсознания - подсознаний - на реализацию, объяснив его, их, сделав смешноватыми, а смешноватый страшнее и напуганнее смешного, - попытки суеверно ужасаться и в автоблагоговении разводить творческими руками перед вихревыми апокалиптическими процессами в талантливых и задымленных подкорках: что - об этом говорил супервизор бывшей беседы - если б Босх с его кошмарами был всесторонне объяснен ему самому и транквилизован, и зафиксирован в благодушии и светлом оптимизме и надежде на кожаной кушетке седого шестидесятидолларового в час психоаналитика с приятным среднеевропейским акцентом: что рисовать? о чем теперь писать? не о чем, но - не о: чем, но - Бог с ним, со - что, но - что, но - как: вот такие стали бы вопросы, и они делаются все самодовлеющей с засвинцовыванием жизни, с обызвествлением сосудов, пронизывающих свинцовую ноосферу: страшно лечь на кушетку психоаналитика, и страшно стать здоровым в ущерб реализации (так понимаемой): нереализующиеся - здоровы, но им имя - легион, а боящийся человек боится быть в легионе и обороняется от гипотетической - внезапной - возможности внезапно в нем оказаться; боящийся на поле боится конвенциональных в своей - порой невообразимости, а чаще - вообразимости, - текстов: ведь сколько текстов поднимается над полем письма, уходя в пресловутую разновысотную ноосферу, и сколько их - гораздо больше! - тяжело ложится на поле, то удобряя его, то создавая завалы или организуя топи на пути; очень много текстов - зачем? но - не зачем, а - почему? будущие геотектоники и археологи от литературы и жизни были бы так затруднены в своей работе, прими они эти тексты за тексты, а не затакты истины, а не за культурные отложения, а не за захоронения, почву, - так много текстов! и боящийся становится агрессивен, видя зафиксированную Монтенем стремительность неизменяемости жизни по результатам работы неизменяемого (-ющзегося) В - по Монтеню - УЧ и экстраполируя этот результат на всеохватность своей единственной жизни, и принимает стойку стойкой оборон, которой лучший вид (внешний) - нападение, и ментальная агрессия - ползучая, - наиболее приемлемый, конечно, для боящегося человека в оборонительной стойке-нападения вид, и: изоляционная лента: вскользь, как бы - не коснувшись, устами, легкими, как сон, причины, которая может и не быть причиной, а вернее, - быть причиной - я это допускаю - другого, и согласившись (но только после этой оговорки - увы, я не виноват в том, что я виноват) с Парщиковым, что "следствие не знает причину" (а знает ли причина следствие?), я смотрю с доступной мне - и пусть и неудобной, но - моей точки на поле", - как бы - как бы увлеченно продолжая - к сожалению, необходимым мне - МИ, - "и вижу взлетающие из окопов над окопами каски и маски: это работает оборона, но линий наступающих нет ввиду: Изоляционная лента: Виктор Шкловский однажды замечательно заметил: "Говорят, что в психоз люди уходят сознательно, как в монастырь." Прекрасно. Я думаю, да, я думаю, что так же уходят в оборону, то есть, - в запредельных, но частых случаях, - в грубость, глупость, ангельскую благостность, мистику мистификации, во все, что - если хорошо, то - потому, что совпадает с тем путем, который выбрал тот, кто говорит, что это хорошо, и так (и потому же - так) думает, а если плохо, то - потому, что противоположно вектору пути называющего (потому, что он так думает) это - плохим, и если иногда встречаешь, а иногда - встречаешь, давно не встречавшегося человека, который, - так тебе кажется, - так поглупел: нет, это он так поумнел; он повернулся на 180о на поле письма, даже если никогда и ничего не писал: так работает оборона. Или он не изменился, и поэтому он так поглупел. Или он не изменился, и поэтому он так изменился. Оборона работает по-разному, в большой зависимости от человека. Поскольку, например, автор поэмы "Я Жил на Поле Полтавской Битвы", безусловно, даровитый человек и, что называется, "Интеллигентный мужчина", то он даровито и интеллигентно мистифицирует читателя и (может быть, и) себя, или лишь какую-нибудь одну из этих двух сторон, - при помощи эклектического соединения разнородных текстов стихотворений под крышей названия поэмы, он отсылает читательское (и, может быть, и свое --себя) восприятие к неопределимого авторства другим, других стихов строчкам, к строчкам без авторства, но и - не его авторства тоже, он как бы создает канву, культурный фон, культурный слой почвы, который расписывает, распахивает строчками несомненно-своего авторства, как бы по-черепашьи высовывает голову из укрытия серьезной пародийности, как бы пытается создать иллюзию двойного зрения у читателя, - то, что как бы удавалось, как известно, Коровьеву, гипнотизеру огромной силы, который как бы, то есть, - якобы стоял за спинами пришедших арестовывать компанию иллюзиониста Воланда, заставляя их при помощи внушения видеть перед собой на люстре говорящего кота с примусом в лапах, заставляя сотрудников ялтинской милиции видеть Степу Лиходеева в Ялте, в то время как он безотлучно как бы, то есть, - якобы был в Москве; автор - Парщиков как бы : изоляционная лента: пытается заставить читателя увидеть автора (Парщикова?) чуть в стороне от автора (Парщикова?) (но это - дым), отвести его читательски-доверчивый взгляд, раздвоив его зрачок, чтобы, если будут видеть и стрелять, то видели - там, и стреляли - туда, а не здесь и сюда; он надет на свою собственную куру, как Петрушка на руку кукольника, - на расстоянии плеча от себя, на уровне головы, и Петрушка диалогизирует с кукольником: очевидный камуфляж, который может и не нравиться, но на который не обращать внимания - невозможно, потому что очевидность, то есть, - якобы раскрытие камуфляжа, - это тоже камуфляж, камуфляж двойного дна: якобы смущенная улыбка на - и это тоже камуфляж - как бы плутоватом лице, и степень маскировки - матрешечна, и, хоть и забирает эта маскировка-гриммировка, мимикрийная - под цвет среды - игра много времени, больше времени, чем - есть, но с этим ничего не поделаешь, пока все не изменится внутри, - кое-что снаружи, - а что находится внутри последней, тысячной матрешки высотой в микрон, - всем известно; если же надетый на руку кукольника Петрушка может, как подозревает кукольник, превратиться в боксерскую варежку, лапу на руке и тренера, по которой тупо бьет тренируемый (тренирующийся читатель) и которая так же расположена относительно лица тренера (автора?), как Петрушка относительно лица кукольника (автора?), но только - ничего не говорит, а только глухо екает под ударами набычившегося тренируемого, тогда кукольник, который изначально, и, конечно, в конечном счете, - не кукольник, - снимает куклу с руки, и в ход идет настойчивая, ерническая оборона, в воздух с энергетически-энергетическим свистом взлетают оскаленные маски, по которым, - по параноидальной мысли подкидывающего, менее даровитого, допустим, чем Алексей Парщиков, но такого же, как он, человека, и менее "интеллигентного мужчины", - должны бить влет гипотетические снайперы-враги, как по бегущему кабану, пока подкидывающий маски испытывает мазохистское удовольствие от того, что бьют другого, другую - его - маску, а не его самого: камуфляж такого рода прост, как пивная кружка, и недостаток сложности камуфляжа камуфлирующий (ся) компенсирует биологической наступательность., маршеобразностью; и верно: мы немало видели масок, из них некоторые постеснялся (побоялся) бы надеть бушмен перед боем: а ля гер ком а ля гер; оборона - это и активное, a prioro отвергающее дерево из не его, обороняющегося, угрюмоватого сада, полное и безусловное неприятие, отдача приоритета некоторому незнанию перед, пусть весьма умеренным, знанием, отдача приоритета неполному знанию перед наивноватым незнанием, - это сравнение, это в сумерках нахмуренный лоб, это 0 (МИ снижает разговор, снижается, как вертолет): изоляционная лента: - неприятные характеристики все ухудшающегося характера, это - глубочайшее (неорганическое) недоверие к тому, кто - вроде рядом, вроде бы - такой же, и - вроде, и - очевидно, вроде бы, - макрофилистерство на микроуровне, - не такой, он другой корою покрыт; это - дальнозоркость при расстановке установочных акцентов, яростное отрицаемая вслух ориентация на тех, кто вышел, вылез, выбился в неукусимые, неопалимые, - как купина (!), кого - дистанционно - обороняющегося с готовностью показываемые зубы и душевный жар не могут, как бы ни хотелось, достать, - так некрасивая женщина, в отличие от некрасивой девочки, не станет заводить себе подругу ослепительной красоты, или даже, - пусть не ослепительной красоты, но - то ли более стильную, а то ли - более уверенную в себе, то ли каплю более лучезарную, то ли в большей с жизнью за окошком гармонии, а то ли просто - что-то еще: это окопная, подпольная, подвольноватая жизнь, жизнь без передышки, без отдохновения, без отдыха, - стоишь на поле и озираешься, и чувствуешь, и зарываешься, взрываешься в почву поля, утверждаешься на нем и в нем, и внимательным и долгим взглядом сигнализируешь угрозу подходящему, приближающемуся, как обезьяна - резус в вольере; такая оборона, - но оборона, если продолжать об обороне и если продолжать продолжать, может эволюционировать и в самоудовлетворенную благостность, когда отказывают иммунные системы организма, как при ужасном заболевании современного гниюсчего Запада, а при отказе этих систем (и - от этих систем) конец один, что на Западе, что на современном Востоке, и только, если продолжать продолжать, - может так быть, что - концентрация и легкое, а часто - сильное недовольство, и неозирание по сторонам и борьба с ежесекундным прохождением времени, попытки попыток и пытливый глаз, - и не непременно пятиугольный, - устремленный вовнутрь себя, - с интересом, - могут гарантировать, хотя здесь нет гарантии, невэволюционирование человека на поле письма в обороняющегося человека на поле письма, боящегося, и боящегося - от избыточно серьезного к себе, как МИ сейчас - к себе, отношения (ничто в мире не менее серьезно, чем - сам ты сам), - не суметь, конечно, вынуть на поверхность всю вырезанную клинком землю, не развести руками весь дым, - но, как известно, если есть на то соразмерная с твоей воля, - твоего усилия окажется достаточно для этой работы:"

"Достаточно для этой работы", - вывела бестрепетная рука.

Раздвигается дым рукой, видишь новый дым. Становишься серьезен - обнаруживаешь воздух внутри последней матрешки, делаешься глуповат, - как рвешь рубашку на груди на виду у заинтересованно-спокойных людей, - но это тоже маскировка, это тоже - обман: так боксеры, опуская руки, открывая подбородок, приглашают противника к поспешной и потому опасной для него встречным точным ударом атаке, и обман часто становится единственной формой правды (но не сутью), и не потому, что ты так изломан и увертлив душой, но потому, что таковы слова, и потому, что ты таков, каков есть, и второй смысл побивает смысл первый, и - попытайся стать глобален, - сделаешься мелким и скучным, потому что ты не непременно интересен себе таким, каким ты знаешь себя, и что бы ты ни сказал, - это будет (ты не можешь избежать ее и убежать в другую ипостась от нее) маскировкой в напряженном ожидании того, что когда-нибудь - и неизбежно, но не непременно, потому что время, которого всегда вдоволь, - проходит, как известно всем, кто прошел с ним вместе, быстрее, чем успеваешь понять, что оно, как всем, кто с ним прошел, известно, - неизбежно произойдет, и когда идет на тебя не штормовой волной пресновуто-пресловатое желание связать нити, раздерганные острыми краями орбитальной дороги текста, самоцельно наращивавшего себя в движении, можно вспомнить, если невозможно не вспомнишь, что и жизни, как известно тем, кто знал, не предоставлена возможность придти к своему концу не разлохмаченной, но завершенной и озаряющей кажущуюся темноту ее отсутствия благородным тусклым светом, и, поскольку жизнь на поле не хуже и не лучше жизни, в которой ни одно сравнение не может считаться правомерным всеми одновременно, то, - если бы что-нибудь зависело от моего "пусть", - на мой вкус и взгляд, пусть все идет, пока идет, так как шло, что не исключает вероятности того, что, заявив неприкасаемость (но не низшекастовость!) текста, я не обману своих слов и не вернусь к нему, если успею (так и не успел, к сожалению: приготавливается уж взвыть и взмыть самолет!), причесывая его до иллюзии достижения или недостижимого шелковистого блеска составляющих его нитей, не буду временами как бы взглядывать на него, как бы камуфлируя как бы интерес как бы скукой, обман - обманом, и свою жизнь - своей жизнью, которую, я помню, в детстве мне казалось необычайно важным, самым важным в акте ее окончания, о котором, как и все, я много и сосредоточенно тогда размышлял, - закончить таким каким-то образом, чтобы ощутить в последний миг последних ощущений ее полнейшую и окончательную, приносящую и удовлетворение, и утешение завершенность, которую не могли бы мне дать ощутить вихрем, - так себе я это представлял с чужих (чьих, собственно?) слов, - обязанные пронестись перед моим мысленным невзрослым взором картины моей жизни - могу представить себе! мне было очень важно, где это произойдет и когда, как, кстати, и сейчас я отмечаю, не делая из этого повода к раздумьям (потому лишь, что не знаю, к каким), - что сейчас, когда я пишу эти последние строчки этой "Жизни на Поле" (только этой жизни на поле!), время идет к двенадцати ночи, к округлому нолю часов на поле циферблата, и я в своей еще квартире, и слава Богу, конечно, - осталось мало! - и вот тогда, много размышляя над своим грядущим последним часом, когда мне казалось важным раз и навсегда решить этот отравлявший мою жизнь тогда вопрос и дальше уже жить спокойно, будучи уже во всеоружии в час прихода моего последнего часа, - я приходил и, уходя от нее, возвращался к мысли о том, что очень важно так суметь построить последней речи последнее предложение, завершающую фразу своей речи, которая могла, собственно, из единственной последней фразы и состоять, - чтобы в ней были звуки всех букв алфавита моего языка, и чтобы последнее дыхание пришлось на последнюю, нескромную (потому и последнюю, как учили нас в детстве) буку-букву, не звук - букву, букву "я", как бы пройдясь по клавиатуре речи, и исчерпав ее, нажав на каждую клавишу, лишив ее - в самоощущении и самознании - всех ее составляющих - всех букв звуков, и, в соответствии с придуманной, тогда, очень давно и даже раньше, мной картиной, я не мог бы в будущем в последний раз попрощаться с обступившими мою постель Всеми Заплаканными, просто сказав: "Прощайте", - я должен был бы сказать что-нибудь очень значительное, что исчерпало бы не только мою жизнь, но и представления о ней как современников моих, так и отдаленных, - не моих, конечно, - потомков, и я не мог бы говорить тогда о жизни на поле, о тексте, например, начала, или толчка, о том, - с серьезным видом, - насколько важно не быть настолько серьезным, чтобы задумываться над своей жизнью так продолжительно, как над картой звездного неба, и я не мог бы - по тогдашней своей мысли - сказать, что кто-то или что-то имеет значение, хотя кто-то или что-то - это единственное, конечно, что имеет значение: но значение кончается на "е", вот же что! и я не мог бы говорить о прозе Пинсона или Хейли, или о поэме Пращикова: с последних губ моих тогда не окончательные, не завершающие слетали бы звуки, и даже и не то имеет значение, что я об этом заговорил, удивляясь той степени детской серьезности к себе отношения, при которой только и могла придти в голову мысль, что имеет значение последний звук последней буквы - в русском языке - буквы "я", - но тот имеет значение, что теперь я полагаю, что - следите за моей речью, пожалуйста! куда нам деться от - не от детства, но от того, что нас определило прежде нас и окончательней нас! - что это не имеет значения.