|
Аркадий ДРАГОМОЩЕНКО
НО НЕ ЭЛЕГИЯ
Зине
Параллельный снег.
Звериный дым ютиться по неолитовым норам ночи.
Понимание заключено в скобки глаз, покусывающих белое.
И мозг, словно в лабиринте мышь.
Ты видишь то, что ты видишь.
Мир притаился. Tы только дичь,
ступающая с оглядкой по ворсу хруста. Пойману быть.
Помойка утратила таинственную мощь
останавливать энтропию,
как кровотечение останавливает разжеванная крапива,
как бесноватых пение.
Два деления или три тому
по шкале Cо еще прощались (расторгая связи) части,
к полноте стремясь, к распаду, как к встрече.
Откуда же ствол тепла?
Прямо солнце, ложась на кровельный скат.
Воскресенье и опять воскресенье.
Теперь и труп, должно быть, тверд как звезда,
и неуязвим так же в озерах подземных - не страшен,
как не страшно оружие или огня безмятежного
светозарный столп,
у которого смолистые корабли ворон,
уменьшаясь, падают за ноготь видимого,
глазом Арктики живя наполовину и мной,
вмявшим в снег куст красноватой полыни.
Так узнаем строение неба, - отмеряя себя от месяца, -
наследуя царство по первородства праву,
издохшую мышь вытряхиваешь из лабиринта.
Из параллельных, звериного дыма,
из того, что видишь, и того - что увидено.
КУХОННАЯ ЭЛЕГИЯ
Догадайся, кто прислал тебе эту открытку!
(текст поздравительной открытки)
Майклу Молнару
Агония лучистой кости в шипящем снеге,
по ветру изогнут полыни куст,
он красноват и колок - не слушай звон его,
вомни в тропу стопой. Рука,
шип повстречав кизила, не в силах <совершенство формы>
почтить неспешной каплей крови.
Мороз.
И воздух.
В блеске и разрывах.
Пустырь.
И, мнится, небу столь же трудно
изгнать звезду из уравнений света,
как вспомноть, сколько зим до лета
или позволить памяти свернуться,
вернув меж тем ей совершенство формы -
не ртутной капли - но иглы бессонной,
что разрешит не требующей нити скользить бестенно,
более не встретив всеотражающей и вязкой капли,
как довелось ветвям, руке открывшим пламя
в соединении с разрывом точки.
Сера, убога поросль рассвета.
Чай жил птенцом в узорной клетки чашки,
в окне пустырь кружил - в его оправе,
вгрызаясь в холод быстрыми зубами,
купались псы в сугробах,
плаванье ворон напоминало отпечаток в угле,
и пепел папирусный медлил падать.
Но веял в волосах сквозняк, мешая утренней науке
зеницы, суженной побегом лучевым,
рот обучать опять терпению предмета,
узлы вязать и не читать по ним.
СЕНТИМЕНТАЛЬНАЯ ЭЛЕГИЯ
Пусть бегает мышь по камню
Александр Введенский
<Что связует, скажи, в некий смысл нас, сводит с ума?>
Тьма
быстролетящего облака, след стекла, белизна.
Циферблата обод.
Величие смерти и ее же ничтожность,
парение мусора в раскаленном тумане стрекоз.
Никуда не уходим.
Колодцы, в полдень откуда звезды остры,
но книгой к чужому ветвясь.
И всегда остается возможность,
песок
и стоять.
И какое-то слово, словно слепок условия,
мир раскрывает зеркально по оси вещества.
Так
в неустанной тяжбе свобод,
отслоением.
Можно - <бессмысленно> - в сумраке призм,
где прямые зимы вдруг взрываются льдом
и безраздельным огнем его ветер колеблет
и сыплет горстями.
Так
в тяжбе парения между зенитом, надиром,
окном и небритой щекой,
охрой и вереском,
в мусоре быстротекущих высот.
Неуловима в образе зримом родина этих вещей.
Что за ними? То, что за нами. Что - прежде.
Прихоть прогулки. Волосы. Словно смех вдалеке.
Не помнить - как паутину воткать в слуха основу,
в соответствия мельчайших регистров, - тьмы
мерцают их, тьмы, под стать пульса виткам,
оплетающим русла сухие запястья.
И
продолжение нелепо.
И преодоление (чего?) сродни фотографии,
скань расточающей в растре,
ибо все начинать как ни в снег, ни в огонь не глядеть,
будто бритвой скрести по щекам,
в полынье на стене отражаясь,
и неизвестна природа заката опять,
средостений пространства его созидающих, -
время?
тело?
память? строка? - сроков, мелькнувших случайно,
когда книгой к чужому ветвясь.
* * *
Сказано <лампа>, а скажется: <громы весны>.
Свет промолвится ломко, и тотчас услышишь,
как у карты невнятной на кухне мерцает сухой сельдерей,
серебрясь хрипотцой, сродни травам подводным запястья.
Кран сочиться.
Но кофейные зерна в горсти уготовь к переходу
в душистые пустоши пыли
перед тем,
как в кипенье вовлечь, <чет> и <нечет> смолов,
прекращая бег смол во вращении. И к сплетенной
неуязвимо воде обратись,
вот она: разбивает легко свое плавное время паденья,
ловит блеска осколок воспоминанием тысячи <я>,
возвращается цепко - так птичий плавник
ловят детские руки невольно на кухне скрипящей, наверно...
Я не помню.
Я был отодвинут на шаг
от себя, ото всех, в том числе и от Бога,
в приближеньи к отечеству облаков,
отсекая глаза ото вспышек песка и деревьев.
Лето шло,
ничего не тая в синеве,
погружаемой веткой веселья
в рассудка кристальные соли,
<Что же в нас тает или связует, ответь?
В череде дней и дней, сменяемых изредка ночью...>
выводя за пределы ума к тишине
в каждом звуке случайном,
разъятом желаньем стяженья.
ЭЛЕГИЯ ВТОРАЯ ПО СЧЕТУ
То
пишется, что не написано, следуя к завершенью.
Что написано - не завершено,
постоянно следуя к завершенью.
Выбор значения.
Искушение неким значеньем.
Затем множественное число. Вишня,
висок покуда покоются в равенстве,
как соцветье стены в изученьи дождя.
К рукам неприменимо - заброшенность...
Достаточно ли сказанного для слушающего?
Довольно ли мне значений <меня>, чтобы остановиться,
что пишется постепенно сведя к тому, что написано,
не возжелав иного, чего нет
и быть не могло никогда в сказанном здесь и сейчас
заново: догадайся, от кого эта открытка.
Преткновенье догадки, дрожжи различий,
но не узел их превращений в метафору.
Ко рту вспять дыхание - великолепная радуга,
на морозе порой заметно ее становление,
и, наконец, вот ее описание - неуверенность в том,
что начало ее не во мне: желать.
Повторять - изживая желание.
Резок запах мерзлой ботвы. Подсолнух черен.
Холода суверенность, цветущего, как стена прохожего.
Конец всегда внезапен.
Ты отдаляешься от того, кто избрал себя первое лицо.
Несколько лиц.
Одно из них первое. Конец неожидан, схож с завершеньем.
Близость обрушивается - теперь все близко телу -
не называть домом ни при каких обстоятельствах,
Предпочти умолчать, как на морозе. Ты кончила?
Предпочти вечер со стаканом холода и себя в гостях у себя,
когда пишется о вине, как о глазах замороженной рыбы,
в которых одно никогда не станет другим
за изученьем стены в цветении не сказанного весною.
ЭЛЕГИЯ СНУ НА 5-е ФЕВРАЛЯ
Сон - <четыре>.
Произносящие: <черты четыре будут и впредь
чернеть на червивой странице,
не разворачивая ссвитка чисел>.
В <четыре> умещенное полнолуние.
Прозрачность - целлофановая оболочка
замкнутой выпукло комнаты. Шар.
Собою сон не означен. Вор.
Произносящие: <уроки чтения продлятся недолго.
Неясность слуха - ров, плавящий окончания гласных, -
не воспрепятствует разворачивать алфавита свиток>. Рот.
Лишь на мгновенье облегченьем угол - узок
в пленительной неясности слуха,
в двух чертах, повторенных в двух окнах,
где белее <белым-бело>.
Как исцеление раны, тонки углы.
Углы остры - извлеченный из колодца Сириус,
влага проста в пунктах пересечения, в живых дырах рифм,
но произносящие в совпадении - есть <четыре>,
есть - преломление трещины, за которой устье
черной скорости пересечения,
но, чтобы пропасть там,
приняв форму безмятежного сна,
необходимо коснуться мысли о недоступности его рубежа.
Луна стояла.
Труд ощущенья руки, немоты. Потом второй руки,
снова той, что была перед этим в затмении пересечений,
где - произносящим и мне.
Киноварь, познающая небо.
Отсюда ветры в тесном кольце.
Небо отвыкало язык.
В кору стола вросли все, кого, мозг впитав,
позволял извлекать из себя в любых сочетаньях. Не было
ни единой вещи, какую нельзя было бы поименовать <свет>
или <четыре>, что совершенно не важно,
когда огибаешь сон изогнутым телом стекла, следом.
Им был,
вторым, третьим, четвертым, не приходя в произнесение.
МАРТОВСКАЯ ЭЛЕГИЯ
розы,
морозы.
(из поэтического)
Прихватило раскисшие струпья мороза,
розы солнечный куколь парным гипсом белеет,
Рыщет волк-брат по гулким чащобам,
по оврагам да худым перелескам.
На себя неотступного скалясь в тумане,
прижав уши, облезлая мечется шкура,
Тужит, рыскает, глазом кося неотступно
на луну что глядит в очи гипсовой в золоте кукле.
Никого.
Хоть бы татарин поганый... -
и стерня на юру да так жалостно ноет, -
хучь бы старец какой ему повстречался -
не обидел бы помочью, так бы горло и вырвал.
Ничего.
Скучен желтым клыком.
В переливах дивного дыма
шерсть роняя клоками, утробной давится пеной.
Не луна в пасть ему брызжет морозной водицей,
не звезда моровая по сердцу скребется сестрицей, -
Разрывая лапы до кости о наст адамантов,
Ночь и день, день и ночь в дугу согибая,
Брат меньшой, поминая царевича-Ваню,
мчится к белому солнышку... -
- Ишь, что вздумала, шкура!
ЭЛЕГИЯ НА ВОСХОЖДЕНИЕ ПЫЛИ
...восходит медленно,
течет однообразно.
Пока, одетый глубиной оцепененья,
невинный корень угли пьет зимы
(как серафимы жрут прочь вырванный язык,
стуча оконными крылами),
И столь пленительны цветут - не облаков -
Системы сумрачные летоисчеслений.
Весы весны бестенны, как секира мозга,
и кровь раскрыта скрытым превращеньям
как бы взошедшего к зениту вещества,
откуда вспять, к надиру чистой речи,
что в сны рождения уводит без конца
и созерцает самое себя в коре вещей нерасточимых.
Да будет так: в скольжении стрижа...
В мгновеньи ящерицы, прянувщей из тени, -
разрыв как вдох тогда, не знающей греха,
двоенья нить пряма, в единство уводима;
разрыв как выдох или различенье,
чьи своры означающих, дрожа,
в неосязаемом и хищном рвеньи
узоры исключений сухо ткут.
Пока все равенство не тронуто громами,
червями молний, раздирающими ткани
на рыбьи пряди жажды, камеди и гари
у дельты севера дотла прозрачных рек,
озер запавшие, дичающие чаши
извечным сочетаньем капиллярной влаги
срастили, похищая, знаки дня и дна,
сосну повергнув в пристальность песка
и паутиною подобий связав бездонный ветра свод
с ресничной колкою войною
в труде скалистом животворной ночи,
морские травы чьи издравле проницают
слои богов, изустные, в смещении стихий,
а также бирюзы преграду меж огнем и домом,
что наваждением восторга вновь томим.
весны истории... История весны! -
Куда как дар сей бестолков и скуден,
и несмотря на то величием сравним
подчас с могучей статью раскаленной пыли,
с блистающей, язвящей чешуей
в зеркальных брызгах воскресенья
(признанье следует: элегии... закон... ),
или со смыслом, принибрегшим мыслью, -
в лавине шелеста и жадных виличин,
простертых сетью инея, числом неодолимый,
он веществу конец догадкою окна,
в котором пьяные от зноя облака
стоят в предвосхищеньи темных ливней.
В теченьи шелеста, в скольжении стрижа.
<Я не ищу пощады>. - Теплится едва
по краю наслаждения строкою,
сшивающий не это и не то.
Пусть будет ночь следа, прозрачна как слюда,
опущенная в ночь. Пусть будет ночь залива,
Как холст, что равновесием расшит -
слюною шелка с коконов умерших,
Но тождества весны! Сны языка огромны.
И пыль, по ним скитаясь вне имен,
восходит медленно простым развоплощеньем,
Неуловима и бессона, как <другой>,
В словесном теле чьем <я> западней застыло.
НАБЛЮДЕНИЕ ПАДАЮЩЕГО ЛИСТА,
ВЗЯТОЕ В КАЧЕСТВЕ
ПОСЛЕДНЕГО ОБОСНОВАНИЯ ПЕЙЗАЖА
(чтение)
... хотя и неизвестно, что
к этому побуждает.
Чжуанзы <О равенстве вещей>
Оседает.
Осадок подвижный - пейзаж.
Перемещаем в опыте времени - мер: мерцанье
в меркнущем исключеьи примет.
Оправдания: кругл? горек? остр? число?
Крадущаяся ли уподоблений тропа,
крону связующая с туманом крови
в симметрии корнесловия?
Утопия?
Точно лоза, что взбирается в росте, -
взаимоперемещение линз, - ощупывающая намерение: расстояние.
Капель отражения друг в
друге
(гора, большой палец руки у глаз,
на нем царапина; шелковица - тоже нашла свое место) -
пейзаж,
расположенный с различных сторон
острия
местности,
данной пространством.
Пока не просохнут капли,
простирают они возможность несовпадения.
Но каждая стирает другой причину.
Словно в узкофокусной оптике, автомобиль
слистывает с лица мгновения
обращенного в его сторону. На перекрестке.
И, чтобы легче было, позднее вписывается:
<дождь, погода, на щеке прядь солнца, описания камня>.
В целях конкретности в повесование вводится
единым глотком событие, вписывается: <реальность>.
Изменения в пешеходе.
Ткани совмещения одниго с другим раздвигает
наивная кость шага.
Фотография, на которой всегда только начало
смерти, т.е. сравнения. Второй частью которого ты,
обращенный к первой стремленьем,
по глазам разостланным, курить когда, видеть зрение,
описывая окружность соположения буквы
со следиющей и предыдущей, осуществленной
в еще не возникшей.
Буквально дерево на пригорке.
Женщина с красным зонтом,
снег, в мужском плаще, ветер, до земли, собака,
не то груда раскисшей земли, глины...
Но и кусту разрушенному под стать в отдаленьи -
стоящие вне
словно эхо. Длиться, мне столько, сколько длится само
описание, превращающее дерево в опыт
здесь
вечером в центре,
Но отвернуться: пейзаж врасплох замирает. Ждет. Фонари.
Поражен вирусом вренени. К нему - вновь,
становясь ему осью, концы чьи связасны,
как рукава тавтологии,
допустимо также: болью, сводящей концы с концами, -
созерцание воедино. Таково возникновение
<благопюриятной среды>, расслоение куста, собаки,
земли лопатой... Глина.
Подобно письменам оно ящерицы,
разбуженным мелькнувшим будущим.
<Благоприятен брод через великую реку...>
Сорок лет, однако, - говорят, - с этого дерева
лист слетает...
Этого? Тополь? Письмо? Катахреза? Прямоугольно?
Синева в прорехах сепии?
Синастезия?
Безумие?
Признак,
словно гвоздь раскаленный входит,
забиваем в скорлупу забвения.
Словаря ошейник.
Зерна схема распрямлена (я учу я) в листе,
вращающем местность,
открывая исподволь способ существования
несложной <пейзажной речи>.
* * *
The landscape is a moment of time
That has gotten in position.
Lyn Hejinian
Но потому, что тема вращенья начала себя отнюдь не вчера. Потому что, имея определенные навыки, иногда удается вызвать состояние, которое услужливое воспоминание тотчас обрамляет орнаментом необходимых подробностей. Пропуская их каталог, обратимся к следующей записи: <помню оцепененье, как если бы засмотреться на блестящий предмет>. Деятельность в ограниченном месте. Известный фокус. Сосредоточение в расточении. Обладая некоторыми навыками, возможно и сейчас повторить те мгновения, когда скорость совпадала с тобой. Впрочем, известно вполне, что остановленный в сверхдвижении мир, был не чем иным, как предвосхищеньем будущего воспоминания этой секунды. Отвесный блеск и только? И ничего больше не хочешь сказать? И ты больше ничего не хочешь? И ты больше - ничего? И ты - больше того, чего не можешь вымолвить. Апории фотографий. Поистине, стальная музыка лифтов чудесна - большая ночная музыка крыш, когда опускаться или подниматься - какая, собственно, разница? Не менее того я люблю, лежа с ней, быть с ней. Навзничь, то есть вовне. Маятник стен. Рассматривая забавные движения собственных губ, движемых дыханием - волна и песок - рассказывающие ночь по порядку. Так смехотворные действия двух голых тел незамдлитеьно требуют падежных и родовых окончаний, пауз, неких восклицаний, междуметий, которым следуют другие, и т. д. Как все же опаздываем. Как нас обычно попросту нет, взыскающих именно этого, чтобы не остаться двумя-тремя судорогами, впрочем, довольно приятными. Тема вращенья: я входил в проем света. Оставляя за собой молочный провал кухни, бумажную геометрию комнаты, испещренную пятнами книг, способных развеселить кого угодно, - проступали друг в друге, не уменьшаясь, не возвеличиваясь и черные птицы снижались к плечу, передавая необходимые сведения резкими, неприятными голосами, и, подражая книгам, врастали одна в другую Сегменты длительности слипаются, подобно векам, воспоминание встречается с предвосхищеньем себя; исчезновенье ритма в отрезках, совпадающих по длине. Планеты эхо поставлено косо, чье плетенье в застывших песчаных стаях к падению наклонясь - ласково. В дождях крапивы прозрачно кроветворенье. Водоросли обвивают винт: пилайелла, хордария, хризомения, эутора, порфира, дюментия, инкрассата, родиминия, хондрус. Имя собственное - метонимия. К воде опускаясь по сыпучему склону, даришь ей воду в горстях. Проливая следишь как впитывается то, что было дремотно в деленьи. Строка. Как берега руки и между ними все, что смеется над возможностью имени. Я вижу пролив, изрезанный облаками. Ты пам'ятаєш як колесо полум'яне йшло у повiтрi з узгiрря. В нетрi базальта тур, дерево, пiвень визрiвають, начебто мова, спостерiгаючи хижо в пурпурi зору перше сузiрря зеленого. А там де вiтер грає - шуляк стогне. All difference we'll get in the stone. Секунда, эта часть некоего минерала, расцвеченного соседствами, разворачивала рваные края. Взгляд переходит к камню, начинающему иное свечение в собственном отрицаньи при переходе из одного в другое - проба пера в описании. Гранит на сорок процентов состоит из воды. Поры камня. Ты и я - чистое время. Рядом или на растояньи, или вчера, утром, когда, до, после, завтра в три тысячи семьсот сорок четыре... Не вымыть ли посуду? Не подмести ли пол? Не опубликовать ли книгу стихотворений ярковыржанного лирического свойства? Остановленное странствие становится страной - грамматика. Остановка, переход улицы, секунда в тектонических слоях дня: звучание (желтая машина трагична) рассматривается как глоток воздуха. Она убирает руку с груди, рассматривает линии на потолке, сверяя их с линиями на обоях стены. Мне не понятна твоя история, призносит она; не понятна, хотя трудно не догадаться, что она напоминает страницы, брошенные на стол, орошенный дождем. Клей называется <Момент>. Обувь знает его.
2
Порой, казалось, достигают весла
покоя трав, что в гроздьях кислорода томят металлы
грозами и зноем, чураясь меланхолии песка,
чьи руки не спокойны, как луна, ведущая
приливы и отливы, под стать фигуркам глины незлобивой,
различным, как взойти до бытия, как средокрестие
вне слуха и стыда, проигранных на поле отражений,
прорывших норы в пене серебра.
В прикосновении коснеет помраченье
и возникают связи с тем, что в словоформе <есть>
благодаря простому повторенью свой обретает смысл:
так смальта наугад в клею очнется <сокрушения о чуде>.
В касании поверхности любой
мы ощущаем явность, что неволит
предметы быть чуть позже языка - в теченьи шелеста,
в скольжении стрижа - со смехом смерть мешать
и путать терпеливо ум ветром и потоком искр,
недвижимы в биеньи, как перелет вдоль линии клинка,
с самим собой совпавшего длиною.
И о весле во множестве числа:
3
взламывают поверхность танцующих прядей,
угасают по мере того, как завихренья уходят в глубины,
но после - ослепительней и зеркальней, выше,
три если в ряд на папирусе или врезанные в известняк -
весны залог, благости слог пред челом Нут
(так, наскучив дольним раздором, вознесли
над его скученной твердью лазурное чрево коровы).
Один глаз ее - скважина магмы (письмо от матери:
известью, пишет, зарастает моего мозга кора;
представь, как мне трудно прощаться с тобою, -
ты там, где-то, под нею, меркнешь, слабеешь,
становишься сталактитом. Кстати, прошу, не кури,
а найдешь время, купи апельсинов, они очень полезны),
а в магме, в инфракипении лавы, вглядываясь, видим
как ветром - пляшущим спиралям подобно - несомы,
не отделены покида от тех, кого всю свою жизнь
в повторении на протяжении смерти ищем.
Второй глаз мог бы создать только Парщиков:
это колодец узора, странствие без дна и позора,
без посоха - посуху словно - вне всякой основы жажды,
стен вне, вражды их зазоров, чьи спины по кругу носят,
подобно рудам, корней бремя -
волы наскального песнопения.
... вена небесная, вино мозга утреннее,
как море, мора стебель - третьего Ока русло,
собой изумленное - постичь ли ток его метели знойной?
куда, собирая пыльцу, сестра окунает ладони,
чтобы, сливая влагу со влагой,
стянуть ее в силы всеразделяющего родства.
Глазница в ошеломленьи ростка.
Чем отличается фотография от письма?
Когда ветер прекращает протягивать ветвь ветви дареньем
в передаче признаков их родства
(и эта и та завершили собственную причину,
победоносные в великолепии пустот, -
качнулись в сторону, всего-то, ничего больше),
когда он, продетый сквозь два полушария мозга,
стихает в призраках догорающих, им порожденных,
подходишь к окну и видишь, как из соседнего дома
на тебя смотрит мальчик. Чело его безупречно -
безмолвно ночное цветенье, словно иероглиф стекла,
часов лет неслышный, в котором снег мотыльковый клубится,
пяденица в камере света, шорох и шелест конца.
Неизмеримость его протекающая сквозь тело,
всегда удивляла, подобно городу, рой мух пасущему,
изнемогающух ртутью, спице подобно.
И ничего не скажешь.
Разметенное облако - об одном конце радуга.
Но какие камни, на каких изгибах дороги
сколько легкости отдать стопе смогут,
погружаясь в гул шмелиный и клевер?
В своем постоянстве мысль разворачивает себя -
я вижу камень, но что ему до меня?
Кристалл, слышали мы, образовывается, когда,
претерпевая превратности,
природа делает шаг к нищете.
всю зиму фальшивая голова смерти
галькой перекатывалась во рту от-реченья.
Белки стремглав пересекают границы стремленья.
Город - нескончаемое пересеченье.
Как если бы два ринулось в единицу,
так на северe узел служения развязывает звезда.
4
Я не знал, как зовут его. Словно по реке вниз,
по реке, о которой никому ничего не известно.
Приветлив, порез на щеке. Вколочен в доску пейзажа -
архитектурен, словно сплошное яблоко чеснока.
Ученик подчинения, тканей бесшумных чинения.
Чародей пятен беспечных, дней осенних,
знак никого - удар, волной ползущий обратно,
миг
сдвига
из неосязаемого - в каталог подробностей фабулы.
Повествование без оглавления и титульного листа
нескончаемым предписаньем любови к пустырям
(чистотел, шалфей, ромашка, полынь, пижма,
крапива, бетонные блоки, расколотые изоляторы,
следы завтрака у канавы, воздушный змей, кипрей):
каждый год находит новое объяснение.
Белье бьет на веревках, под гидрантом гудит ведро.
Мастер этимологии вытаскивает из рукава туза,
с треском раскрывает веер колоды
и проплывают, словно в кино, какие-то облака.
Kлючей в кармане позвякивающая связка.
Мысль - слепок, снятый со сна,
облекающего форму ключа, к которому нет покуда замка.
Но не падёт еще Троя, как о нас станут писать,
обрамляющих каждую пядь, простертую от корабля,
падалью ползущую в скважину горизонта.
5
еще одна версия (в стиле новогреческой школы)
одного из изображений
На старости лет я сказал рабу,
послушай, Кавафис, перестал бы ты, право,
в тетрадях своих скрести по ночам слева направо.
Я изгнал рапсодов из Государства.
Зачем? Ну... Знаешь ли, эта новинка, ксерокс,
пришедшая, наконец, из Коринфа,
заменить вполне способна рапсодов.
Или же, напримар, попугай, обученный абиссинцем, -
не твоя ли серьга украшает его мочку уха? - Согласен.
Лексика слабовата. Зато стремится к Единству.
Пусть его кричит на Агоре! Подумай, о Логосе только!
- Но, Платон, - возразил он мне.
- Ни слова, Кавафис!
Что же сморщился, словно раскусил незрелую смокву?
Зуб разнылся? Поди же вырви его, - что, больно?
Да, приятель, поэзия - вроде, вовсе не то. Всегда другое,
даже если поймешь, что она и на самом деле
что-то иное и ничего не значит, и никогда -
ни слева направо, ни справа налево.
Едва не забыл: говорят, Кир всех солдат знал поименно?
Вообрази же, мой друг, насколько пространна
должно быть была его поминальная песня.
Неужто и впрямь себя ощущал он бессмертным?
Неужели не знал, что <уважай бедность языка,
уважай нищие мысли>?
Впрочем, теперь для наук у него нет недостатка в энергии -
костры времени вниз головой ему освещают простор.
6
Фефраль полый и двор.
Хитин прошлогодних листьев хрустит в поземке.
Снег делит свет с точностью до тысячной синевы.
Остаток - ветром скатывается к границе доски,
усердно распиливаемой для дачи соседом.
Можно представить, как память становится пением.
И комета Галлея, анатомии глянцевое барокко
разматываясь в параллельные, уходят в пересечение
тебя и неба. Ступень за ступенью
ребенок взбегает по лестнице.
Все то же, без изменения - капилляры, кожа,
жилы, пневма, кости, коралловый мост хребта
проносится над слабостью легких.
Он смотрит в окно на тебя, как с листа,
слюну сглатывая в напряженьи.
Мы странствуем тетивой в двух точках приложения силы.
На чернофигурном килике изображение мужчины,
ступающего из бассейна (зрителя охватывает восторг
золотого сечения), пах прикрывающего
присобранной простыней.
Складки материи.
Тридцать лет проторчали под Илионом,
вываливаясь из себя подчас, как за порог пира.
Снегом (на эвбейском ветру к золоту восхожденье) сперма,
минуя клетку за клеткой, к устью идет,
наливаясь силой сухожилий и мышц - море,
и мы сели на выгоревшую траву,
и кузнечик невидимый продолжал свою монотонную песню.
Войны вскормлены продуктом слезных узлов.
Плач по чуду пронизывает жилы истории,
гонит крысу с петушиным гребнем вдоль межи,
осведомленную вполне о связях причины и следствия.
Соответствия между генетическим кодом
и комбинаторикой гексаграмм сходятся
до безразличия в точке алеаторики -
огонь элементарных частиц и пепел программ.
Коршун с галактическим колосом в клюве,
спиной медленно валится в созвездие Рыб.
Косу расплетая отмели, нагими ножницами
река срезает остров в уме - Вольный, судьбами легок,
отпущенными свободой в необходимость.
под стать уткам летящим на север,
позади дымились ангелы, велосипеды, стропила,
Изменяет ли мысль их у горлового порога растений?
Я никогда не писал о боге.
Читаем ли мы их каждый раз по иному? Гаданья по тлену.
Или же память - это странное свойство,
к которому прибегаешь, как приходишь к воде с водою?
Над кистью руки восходит "элегия пыли".
НАСТУРЦИЯ КАК РЕАЛЬНОСТЬ
Потом одетая
воду холодную пьешь из кувшина
В. Хлебников
1
Опыт
описания изолированного предмета
определен предвосхищеньем итога -
взглядом через плечо другого.
Настурция состоит
из дождливой прорвы окна
для себя самой <до>,
для меня - <за>. Кому достоянье
рдеющей дрожи
спрессованного обнажения
в проеме обоюдоострых предлогов
створчатой плоскости,
прозрачность
разящей
стекла?
2
Белизной атакующей иссушена и точна
(отточена до недвоенья отточья) стена
на бирюзе искажения.
Ракушечник и жар в пурпурном полукружьи,
да пар, блистающий в трилистнике двора,
оставила гроза настурциям - наследство.
С изнанки знак, не зеркало, не детство.
(Версия: ночью лучи разбитые вдребезги
синевой сгущенных стрекоз, связавщих
полдень в узел слепящей пены...
Также версия: ночью лучи раскрошены
стрекоз, сшиваюших в низине камыш с осокою,
где пар слепящ, где паутина лета, однако
ни стрекозы, ни того, что образовано
и образуется или смывается, -
но и чистейшие формы требуют грязи: версия).
Резьбой живой в мятущейся траве
безмолвие ведет раскосый ветер.
Звук извне. Навстречу. Тому,
что глаз напутал, форм не соблюдая, -
и оголяет, схлынув в в сотый раз, углы,
где цепко алчное смыкается молчанье
с попыткой одержимой обогнать молчанье.
3
Вибрирующая настурция (погруженье
шмеля в недопитую оторопь крыльев) в
пряже намерений укрепляет края
(что-то происходит с глазами - не достигают ума)
материи в существительной косной ткани цветка, -
распускает округлые траурно в сумерках
(вскрику гортанных кустов в друзьях осени их уподобим)
листья.
(знание, принадлежащее мне,
ее бережно впитывает, подключая
к неисчеслимым сетям капилляров:
настурция - лишь отрезок нейронной струны).
Некоторые проедены гусеницей, тлей, лучами.
В подъезде сочится надпись:
<Убит Вольтер, срочно мне позвони>.
Сыр букв мел.
4
Помнишь ли ты, как впервые настурция
отделяется от листа платана?
Где воля обретает смысл желанья
на волос смерти вырваться вперед
до хруста позвонков пятитоновой гаммы
и муравьев в висках - подобны соли -
перебирающих сухим ожившим звоном
как воздух, каждый волос той, которая уже
кувшин и пот, и лист платана,
вода, кувшинка, ожерелье пыли,
и лезвие, сквозящее разрывом,
и остальное все, что может продолжаться,
лишь только память, приоткроясь, прянет
навстречу ей, распутанной глазами,
столь смехотворно соблазнить пытаясь
ту, что отныне только продолженье
в безмерной близости предела,
настойчивой поспешной речью.
Достаточно известен диалог:
- Где ты была? - промолвят.
- Я... ... - запнется.
Но ей подскажут:
- Ты отстала, оставив нас надолго...
- Разве?
- И нужно ли нам то, что принесла с собой?
- Когда? Где? Кто?
- Да ты, собою!
- О, все, что скажешь мне, я буду помнить.
(и длится скучный диалог,
переходя в природу постепенно шума)
Так дерево за тенью шло.
И если бы сознание свое
я мог вложить в народы листьев,
в регистры сучьев, искр и в гул стволов -
сказал бы: тень готова
истоки в окончании ветвей
определить, продлить, расставив <умиранью>
нелепое признание в любви
залогом смехотворным узнаванья,
а завтра всё - всё чередом своим...
Непроницаемо.
5
Испещренные повторами лопасти
(сорок секунд уходит на поиск
аналогии разветлению вверх
предгорловой части стебля - вместо того:
<выражение, разлучая себя к восклицанию,
значит столько же, сколько и запятая,
предшествупщая его появлению>)
в лучеобразных прожилках,
проживающих эпидермий, как дыр надпись,
стекающую к обрыву,
не унимая беспорядочных колебаний,
ложатся вплотную,
дробя меж собою и мною
пространство спасительное рассудку.
Драгомощенко Аркадий Трофимович
описывает настурцию, изведенную из описания.
Хлорофилл распрямляет галактики кислорода.
Трение света о зеленую массу
расширяет путь вещи в сетке,
фильтрующей ливня, ленно колышет другую,
знаменуя в знобящем пороге
узнаванье широких потерь, брешь, заплывшую в щель,
чья двустворчата власть, словно талый узор -
виноград, перешедший чужим бормотаньем
в новый простор порожденья иного из неизменного.
Произнеси: А.Т.Д., риторика накопленья.
Утвержденье: те ли стрижи (что три года назад),
словно молекулы тьмы,
тему вечера снова соткут для звезды, обронившей
мускулистую линию в темя залива?
Тому ночное умаление в зелень и ниже,
в ил милости почв...
Настурция и дождливое окно за окном
подобны сокрушающим друг друга значениям
(я не говорю, что метафора),
притягиваемым пустотой, одной
из отстоящих подробностей - прям, тонок,
по дереву вброд линией проведенный
рот, - тень его флюгер, перебирающий горизонтали решений,
мысль,
6
не успев что родиться, в речь мимолетом рядится,
ряды образуя свечений в веществе раздраженном,
брызнув в противоположные род, сроки, число,
как стеклярус в разные стороны
с разорванной восторженно нити.
Подобно тому, не успев испариться,
капля бывает отброшена раскаленной плитой.
Поворот головы продиктован потребностью
уяснения траектории оперенной плоти,
чья масса втиснута в коридиры тяготения зрения,
просекающего ему обратную перспективу
в толщах растянутых равновесий.
Механизм клавиши,
извлекающей звук, парящий над своим описанием
в слухе, протянутом отклоненьем в теперь.
Когда?
Где?
Кто?
Зачинающие головокружение "вещи".
Но очертания ее непреложны.
Чтобы пресечь убывание, - рама - ее вертекали
служат примером тому,
как осязаемое вводится в разум -
заумь возвращает суждением то, что всосала
и растворила в чистую плазму за день:
настурция необыкновенно проста (пуста)
до первой строки (с любого конца) -
позиция равновесия.
Скобка, которую невозможно закрыть.
7
На желтой синеве лилова белизна.
Зной поры пьет известняка, и
полукружья солнца на траве ржавеют.
Лишь сквозь другого (школьные таблицы,
решетки игр, иглы, логарифмы,
брожение капустниц по садам,
валентность дней и птиц, природа,
фигурки слов сквозь формулы стрекозьи
да чердаки, где грезит зверобой
и сыплется, легка, медовая труха
из балок душных перекрытий,
где солнечные бодрствуют осы
и, на камод разбитый юбку бросив,
соседка-сверстница, раздвинув ноги,
кладет ладонь твою туда, где горячей всего,
и узнает рука все то, что видела всегда
сквозь школьные таблицы, лагорифмы птиц,
сквозь звезды ее рта...) - и дело тут не в том,
какого рода... в другого рода лепке языком
слюны под лампой темной горла,
как будто вспять в намеренном незнаньи
случается, что выпадает срок
ничтожный даже для небытия
И гонит воздух взор вдоль кривизны земли,
что из окна рассыпалась травою,
струеньем иероглифа в стремнине
уже законченной весны
на грани переполненной луны
той, что для нас, <достигнув полноты>.
В солнцевороте кровь остановила,
едва не тронув кончиками пальцев
(слегка не дотянулась) зоны лета,
подобно отраженной жаром капле...
И словно ужас медлил испаряться - - -
8
Где воля обретает смысл желанья
на волос опереться сквозняка
Вас было восемь у ее постели.
Ей счет начать предстало:
первой иль девятой в распаде клеток смрадно
(детский ужас! - вдвигавший рвоты клык
при виде воска, идущего на сладостную маску -
чей рот текуч с ушей - и запаха свечей
в чаду воспоминания о том, кто,
как бревно со снятою корою,
распластан в жирном черноземе!) и
в тленьи милых связей - юнолунья завязь -
привычных в разделении времен.
...и только взгляд других незримо плазму держит.
Но пишешь, будто <ожидание>, <прерывность>,
теряя смысл и естество,
как третий цвет ее вплетали
в свой, исполнения не знающий узлов,
узор,
и все труднее зрело значение <ее>,
тогда как шла работа по изведенью мысли (ты, она)
из оболочек материнской боли,
безмолвие симметрии кроша
безмерной близостью предела.
И дерево темнело пред тобою. И ветер-поводырь,
смешавшую свои именованья, вел белую траву,
А здесь, на сорок первом жизни,
дураковатый баловень холодных облаков,
ведя глазами мозг по кругу мотыльков
и, одержим невесть какой затеей, испытывая
пальцев ремесло, я подоплеку изучал событий
в прослушиваньи блеска стертых слов,
изъяны точности истолковать готовый,
как - <все, что видишь чрез плечо другого,
уже - есть ты, и вновь плечо другого;
бессильный что-либо продолжить
в познаньи, разлучающем в едином.>
Пособие граматики,
пейзаж, сквозь Х сравненья подстановкой брезжит,
настурцией.
Ползет за подоконник.
Немного холодно.
Слегка знобит.
Закат.
9
Молния (о лукавости прикосновения) -
кольцо "природы" - раскалывает
некий предварительный океан
на моллюск мозга и длящуюся по обе стороны воду,
оставляя последнюю завершенной надолго,
чтобы в будущем проползла
цепным миганьем телеэкрана
или икриным скрипом по диагонали
комнаты, зазубренной огнем назубок.
Никогда не позволяйте себе курить в постели.
На воду, где, претерпевая клеточные изменения
в зеркальном деленьи, в играх этого и другого,
в изнаночном шелесте аминокислот
(мнится, именно там происходит деление на мужчину
и женщину, на моллюск мозга и рябь, скоропись ветра)
мелькнет впоследствии
(некоторые колебания контура
минуют мембрану горла) развевающая складки фигура,
босыми ногами ступающая по письму
безразличному ряби, щекочущему стопу.
Рыбе предстоит деленье на пять,
хлебу - на голода еденицу. Винограду - врасти
в зияющую возможностями метафору крови.
10
А здесь на сорок первом жизни
дураковатый баловень, чья речь
все не о том,
одержимый
затеей испытания пальцами ремесла преступления
с разных сторон занявшихся горизинтов конца,
проклевывающего скорлупу окна,
следуешь от вспышки к вспышке, от разрыва к разрыву,
проплывающих магниевыми лепестками,
лица позволяющими узнать тех,
кто останавливается опечаткой в памяти.
Каменноугольный пласт - спрессованные
до возможности горения отпечатки. Оборван
чьей-то рукой, спускается сверху микровенец маттиолы
и мотыльком магнитно-зеленым приникает к излучью локтя.
На побелевшем балконе хлопает дверь: кто? где? Теперь.
Настурция существует как пришедшиеся впору вечеру
листья и в виде чаши (разброшенные края)
ускорившего вращенье цветка.
Лазурь дребезжит слегка от заползшего за
циферблат самолета. Неопознанный объект
возводится в ранг врага.
Мы спешим с опознанием слова,
прежде чем его уничтожит молва: перемена прогноза.
Даже самый невзрачный город
выходит за границы пересекающего его пешехода
Я намереваюсь сказать, что сказанное и пустота,
втягивающая на выбор элементы высказывания,
сополагаясь, обнаруживают источник желания:
опять не сказать то, что сказано.
Почтальон объясняет: превратное чувство стыда.
Остаток зимы - чучело,
набитое тряпьем и соломой, сгорает,
завороженное в лучах хоровода. Гнозис погоды.
Благость немыслемой близости
(смерть стягивает в узел прорех берега),
минуя рассудка ось - к кости
от первого прикосновения (отсчет), к коже,
благодаря глаголу, означающему чаще всего
бесцельную ходьбу по песку или пловца,
изъятого воображением из точки,
стекающей по окраине глаза;
или сближение с холодом,
перекушенным белизной хлопка,
плящущего рядна, выцветающего неизвестно куда
против шерсти оглохшего серебра,
льнущего к неосязаемому предмету раздора.
Догадка проста - настурция
не
11
нужна. Слагается из точности исключительной языка,
требующего от вещи - <быть>, говорим иногда.
Иногда говорим: другого времени. Вплоть
до западни горчичного семени,
признаков, напоминающих
и доводящих напоминание в рассеяньи стиха
до последнего витка кокона, изнуряющего дыхание.
12
Настурция - это неубывающее шествие форм.
Геологический хор голосов, наползающих,
вскрывающих друг друга, когда
день превращает вечер в наметенный бессонницы холм,
а щебет заползает в рот какого-то старика на скамейке,
чьи пальцы узловаты, как шахматные фигуры,
возвращенные с той стороны луны. Но и - крик идиота
сквозь березовые оползни духоты, по которому
сверяешь третий год часы.
Те же стрижи, бумага, пустившая корни
в шершавую древесину стола,
газгольдер за переездом у бензоколонки,
собирающий в линзу зной, лицо в интригу
антикоррозийного покрытия.
Слой архитектуры центра.
Молекула не имеет отношения к молитвам, чуду.
Но видеть, вдевая увиденное в иглу, жадность
которой под стать безукоризненности ее выбора:
тонгайшего отверстия форм.
Пустое колесо, настурция и огонь.
Лин Хеджинян
|