Александр Пуховиков
К ВОПРОСУ О "МОСКОВСКОЙ ИДЕЕ"

В апогее бездуховности 80-х мы, недоуменно разводя руками, удивляемся: куда же делось то вдохновение, та интенсивность, тот импульс, которые оживляли нашу "неофициальную" культуру? Где та искра, которая разжигала неистово свирепствовавший некогда огонь творчества? И поневоле мы начинаем обращать свой взор из "пустого" настоящего в ставшее мифическим прошлое.

Да, там было всё. Безумие первого соприкосновения с уникальной стихией созидания, открытия тайн, сумасшествие первой строки или первого мазка. И тот интуитивный миф о 60-х, который каждый из нас носит в своей душе, ныне требует уже холодно-интеллектуального идеологического оформления. И мы первыми начинаем говорить о таком понятии, как "московская идея"¹.

Конечно, это условное определение. Никакой четко сформулированной "идеи", конечно же, не было. Под этим понятием мы просто имеем в виду тот активный творческий импульс, то прикосновение к удивительной стихии подлинного искусства, которое волею судеб были дарованы лучшим представителям Москвы, России.

Именно в Москве, в 50-е годы, началась мистерия прорастания побегов того, что представлялось как зародыш появляющейся в России культуры.

Однако это был лишь ослепительный мираж. Именно иллюзия начала великого созидания и вдохновляла творцов, вышедших из социального ада сталинизма, и даже та жалкая пародия на свободу, называемая "хрущевской оттепелью", была для русских интеллигентов наркотиком, вызвавшим неизвестную доселе эйфорию внецензурного, альтернативного, парадоксального поиска.

Энергетическим центром этого культурного движения, безусловно, была Москва. Именно в ней наиболее ярко, наиболее обобщенно, наиболее активно проявлялись все потенциальные тенденции поисков столь долго молчавшей интеллигенции.

Существует мнение, что Ленинград был вторым подобным центром, и порой по нему судят о неофициальной культуре СССР. Но это заблуждение. Речь идет не о качестве тех или иных питерских авторов и не об их сравнении с москвичами. (Кстати заметим, по "профессионализму" ленинградцы подчас стояли намного выше). Мы имеем в виду прежде всего инспирацию, которая питала творческую элиту этих городов.

Именно в Москве, и только в ней, проявилось то, чем тайно дышал и о чем грезил весь русский народ. Со свойственной русским интеллигентам истеричностью, оголтелостью, безумной искренностью, особым, наивным до трагизма максимализмом подпольная элита Москвы очертя голову бросилась создавать новую, уникальную, никогда и нигде доселе не бывшую культуру.

Это стремление было характерно не только для отдельных представителей, так называемых лидеров, оно пропитывало буквально всё и вся. Именно это стремление было пищей, воздухом каждого московского человека, который направлял свои взгляды хотя бы немного в сторону от остопиздевшей, навязшей в зубах официальщины.

В Ленинграде все ограничивалось довольно замкнутым пространством эстетических салонов, где смотрели на новое как на забаву. Показательно, что в Ленинграде среди деятелей "подполья" практически не было и нет сумасшедших, тогда как в Москве среди элиты их процент всегда оставался где-то на уровне 90. Это, безусловно, свидетельствует о специфичности, о доходящем до ужаса энтузиазме, с которым московские "левые" предавались этому упоительному и, конечно же, такому безумно-страшному занятию, как сотворение нового. Не случайно сейчас появился такой термин как "шизоидная культура" Его подчас применяют как синоним "московской идеи".

Деятели московской элиты отличаются от ленинградцев еще тем, что проводили не только эксперимент в области какого-то метода и техники создавания произведений. Они проводили опыты над самими собой, над своей жизнью, а подчас и над своей смертью. В этом шизотдном фанатизме, в этом раскрепощении, пронизывающем все, начиная от самых низменных человеческих инстинктов и кончая духовным полетом в безбрежные области иного, и заключается специфичность того, что мы называем "московской идеей".

Жизнь многих людей, принадлежащих к творческой элите Москвы, превратилась в жуткую и подчас комичную пьесу. Естественно, очень трудно, отказавшись от той "серьезности", которая характеризует наше отношение к собственной жизни, сохранить разум. На наш взгляд, "московская идея", это, безусловно, утверждение немыслимого по напряжению романтического цинизма. Критика, издевательство и насмешка с самого начала избрали своим объектом постылый, ненавистный быт. Потом они поднялись до общечеловеческого масштаба, а потом переросли в демонический хохот вперемешку со слезами, обращенный ко всей Вселенной и к Самому Творцу.

"Московская идея" - это вещь не столько эстетическая, даже не столько энергетическая, сколько философская, метафизическая. Благодаря прошедшему тридцатилетию, благодаря открытиям, сделанным за это время, истинно русский подпольный интеллектуал ясно уловил открытую ценой стольких поломанных судеб, стольких посаженных за решетку и в дурдома страшную истину: все дороги, во всяком случае все дороги России, ведут в ад и только в ад. И в ад не только социальный, но в ад абсолютный, всепобеждающий и царствующий вечно.

И именно это открытие, несмотря подчас на наивность его выражения, на незнакомство с методологией западной культуры, несмотря на полное отсутствие адекватной русской традиции, именно оно и делает "московскую идею" столь весомой, столь специфичной, что просто мимо нее пройти нельзя. Ни искусствоведам, ни философам.

1 Термин пущен в обиход И. Дубинским