Петр Кожевников

ДУПЛО

Я - семя и плод распада. Мое чувство причастности к действиям ложно. Хотя я принимаю укор в содействии разрушению, я - не средство, и не инструмент. Я паразитирую в условиях чужого бытия. С прекращением чужой формы жизни я исчезну. Меня примет пространство. Блудное дитя, трехмерное ничто, незамкнутая система.

Когда мои союзники - осадки и ветры, молнии и грызуны, древоточцы и мороз - я скорблю о содеянном и происходящем, я - горе. Когда я - тайник и убежище, я - торжествую, я - радость! Я неосязаемо и бесплотно на поле и в плену, меня можно использовать, но нельзя уничтожить, я - пространство!

Когда я наслаждаюсь компактностью и надежностью своего ограничения, ко мне прилетел дятел и усердно долбил тело дерева, расширяя мой диапазон. Ты цепенел в созерцании, тебя привлекал хохолок птицы, клюв ее, маятник головы, звук метронома - помнишь? А девочка? - Порой вы прибегали вместе, резвились, а после ты старался обратить ее взор на меня. И, да, еще младенцем, ты вглядывался в подобие отверстого лона. Не ты ли хранил во мне свои детские секреты? Вспомни и ты, девочка, как торопливо сунула в меня клочок бумаги, а ты, мальчик, ты уже прятал папиросы, и когда примчался и обнаружил весточку - не ликовал, а спугнул птицу камнем и лежал в траве до сумерек.

Мы долго не виделись. Во мне поселилась змея. Меня тревожил ваш будущий визит - она могла ужалить неосторожного.

Ты прибежал с друзьями. Вы смеялись и бросали в меня камнями и сучьями, вы целились, стараясь непременно попасть. Из меня выползла растревоженная змея. Вы кричали и размахивали палками. Существо пыталось скрыться, но вы стали швырять в него камни, а потом, осмелев, приблизились и начали с визгом топтать ее ногами. Могло ли я радоваться вашей удаче? Жестокие, вы оставались для меня безгрешны.

Ты подцепил останки на ветку и затолкал в меня. Твои друзья устлали меня высохшими листьями, и ты поджег их. Пламя и дым заполнили меня и устремились ввысь. Вы неистовствовали, расцвеченные змеями пламени.

Может быть, это были не вы: те же девочка и мальчик, а другие, к тому же вы явились не вдвоем - рой голосов, выкрики - мои настороженность и надежда. Вы пили и обнимались, пританцовывали и целовались. Кто-то хотел пристроить магнитофон, используя мое существование, но опаленные доли древесины покрылись сажей, и, чтобы аппарат не испачкался, его прислонили к стволу.

Что было мне делать? Условие моей определенности - ствол, сохранил половину своего диаметра - я теряло одну автономию, готовое обрести иную.

В меня полетели пустые бутылки. Стекло разлеталось, встречая камни - замкнутое ранее пространство находило во мне приют.

Он или другой? Она или другая? Он - рядом. Она - в отдалении. Ты мечешь в меня индевеющий состав. Вы надеетесь, избавив от меня дерево, исцелить себя? Посмотри на свое отражение. Оно - в изнеможении коры, в изгибе ветвей. Вспомни, как вглядывался ты в древесную рану, - подобие пристального глаза.

Я прощаюсь с родственниками: щели и дыры, скважины, колодцы, все-все, прощайте, я возвращаюсь к изначальному.

Я прощаюсь с непознанным и всесильным, родителем и палачом - пространство, я говорю тебе - здравствуй!

1984 г.

ВАРИАНТ

М.В.

Я столько раз думал о форме обращения и репетировал очередной сценарий, что все вроде бы уже в прошлом. Иногда мне кажется, что последняя дуэль состоялась. Теперь, когда я нависаю над дефлорированным листом, мой почерк подтверждает житейскую биографию творческой.

Я пытался совершить перестановку: "Для тебя реальность - знание, что это ты рождаешь мои слова. Но этого не может быть! Впрочем, может, конечно. Хотя мое признание как раз отвергает твое авторство".

Благосклонная улыбка. Преждевременное извержение темы. Я, может быть, виноват. Она как бы прощает меня. Она наперед предугадала каждое слово. Мне не постичь высшего смысла ее бытия. Она живет для того, другого, он - талантлив и дерзок, он - автор. Она ценит мою ревность. Она готова отречься от него. Лишь бы я не посягнул на его личность. Отныне она станет жить для меня. Пусть я не считаю это жертвой. Это - искупление. Она слишком много отдала ему. Дни со мной - символ высшей кары. Так что и здесь я ни при чем.

"Для меня ты - спутник, для него - домохозяйка", - я опускаюсь до очернения соперника, выявляю чужие пороки, но тут же понимаю тщетность и атакую с тыла - "Ты обманываешь не только его, но и себя, разыгрывая из себя его мать". Зрачки расширяются - я не промахнулся. Теперь доверительно и наотмашь - "Я могу тебе объяснить, почему он тебя привлекает, но прежде хочу развенчать твои мечты - ты никогда не станешь мужчиной!"

"Почему ты не разговаривал со мной так, пока я не стала твоей женой?" Я сливаюсь с соперником. Он касается моими пальцами нашего лба: "Потому, что до первой ночи я звал тебя музой".

Она не хочет, чтобы я догадался о ее ненависти и изображает ненависть, она не хочет, чтобы я убедился в ее привязанности и зовет меня прощальным взглядом в склеп наших отношений. Я смотрю в ее глаза с другого края стола через хаос столетий, смотрю, сознавая, что третий готовится вытеснить нас обоих.

Амур бьет крылом по карнизу, присаживается на парапет балкона. Он еще гость, не захватчик, но я знаю силу его грядущих чар. Неужели та девочка, чей почерк в моей тетради явился стимулом ранней страсти, перейдя в соседнюю комнату, тысяча первый раз нарушит запрет и при содействии ста свечей станет с восторгом наблюдать за метаморфозами еще одной, гипертрофированной детородным стеарином; станет упиваться обманчивой радостью атрибута мужских гениталий собственному организму.

Когда мы встретимся в ванной, она поманит меня из зеркала, и я проникну в него, как в домашнюю обувь. Вдвоем мы кликнем третьего, но он окажется неожиданно далеко, сообщая нам, что для нее мы - заактированное прошлое, соблазнитель, отказавшийся от ожидаемого союза. У него тоже есть дети и теперь ее дети как бы от него: жена старается не выдать истинного отношения к дезертиру; причем ее озаряет, что дети - два моих двойника, союз, заключенный против ее будущего. Это усиливает ее ненависть, которой она, видимо, искренне дивится.

Я догадываюсь, что мы не одни в комбинации помещений. В одном из них таится ее мать. Когда я убедился, что она расходует максимум сил на то, чтобы превратить внуков в дубликаты дочери: существа без иммунитета к грубостям жизни, обречь на аморфное ожидание триумфа, я понял, что она - враг моей крови.

Позже открылось, что свою дочь она считает женихом, причем в однополом мужском смысле. Я стал замечать, как иногда старуха вдруг претендует на активность в предвкушении соития и отваживается на подчинение партнера.

С радостью и тревогой я вспоминаю вдруг, что у меня есть дети. Открытие воодушевляет, но что я могу для них сделать, пока они не превратились в моего отца?

Претендуя на мои привилегии, теща считает себя старшей сестрой моих сыновей. Она ликует от безнаказанного озорства и благословляет братьев на новые шалости.

Покинувший семью тесть дезориентировался в сумбуре перспектив и счастливо заполнил когда-то трагический вакуум - он оказался женихом своей дочери: визитирует с цветами и несмело краснеет.

Теща расценивает ушедшего мужа перспективным отчимом, а меня исчезнувшим супругом.

Мальчики чувствуют нарушение субординации и встречают путаницу с восторгом. Мы с братом так же глумились над женщинами, которые увязли в оборонных нитях миропорядка и тщетно пытались занять мужские вакансии, так же язвили над нежеланием мужчин мириться со статусом взрослых.

Теща воспринимает внуков как меня и брата. Она помнит чечетку дуэтом, осыпание штукатурки и нежелательное соседство за партой ее, тогда еще дочери, с дефективным собаководом.

В угоду женской перверсии характеры близнецов сходны с маяками судеб отца и дяди. Старший - максималист и тиран, младший - романтик и философ. Теща догадывается, что один из них явится причиной абортов и попранных чувств ее дочери, второй изберет себе в спутницы особу из другой семьи, брак его будет казаться особенно нескладным и его она сможет наградить сочувствием.

Я сажусь к секретеру и устремляюсь взглядом в окно. Белые ночи - их не должно было случиться в моей жизни. В пятый раз они пытаются прекратить мою телесность. Естественный свет допускает письмо без электричества. Может быть, природа скомпоновала западню, естественную как молния или землетрясение? Может быть, сейчас и не моя очередь. Скорее всего, я даже гарантирую свою сохранность беллетристикой. Труднее остаться отцом. Осведомленность о панацее не утешает - у меня атрофировалось влечение к алкоголю. Я не могу жертвовать время на заработки - это тоже отказ от благоденствия. Третье - я не научился фальсифицировать своих чувств.

Жена синтезировалась из тетки дальних кровей, подвергшей террору наше детство, и еще кое-кого: рассветные метки на моей шее отнюдь не от бритвы.

Для меня не секрет, почему теща спит в детской. Когда мне слышны позывные половиц и стенокардические всхлипы, я знаю, что она приближается к кроваткам, отчетливо вижу сладострастный оскал, гаммы луны на клавишах клыков, вижу, но ничего не могу предпринять. Мне не шевельнуться: на меня смотрят неподвижные глаза, над соседней подушкой застыла голова, и этого мне лучше не замечать.

Я знаю, что я - помеха вурдалакам-любовникам, вижу осведомленные ГОСТы чиновников: все права на детей на стороне матери.

Я словно бы встречаюсь с сыновьями через семь лет. Они уже не мои. Формальные реплики и ни намека на главное: "Я - для вас!"

Может быть, меня больше пугает и авансом расстраивает то, что я сам вдруг испытываю отчуждение. В детстве меня поражали отцы, которые оказывались равнодушны или антагонистичны к собственным детям и прежде всего приобретал форму вопроса мой сыновий инстинкт к собственному родителю. Я думал: "Он, наверное, умер".

Я массирую лицо, спонтанно обнаруживая актопунктурные центры. Город девает изометрией тормозов. Слух тщетно пытается зафиксировать сопение малышей - семья на даче.

Я все-таки замышляю выбраться на балкон и заглянуть в детскую, я воображаю сцену шизофренического соглядатайства, отделываюсь хохотом и гримасой скорбной безысходности - у меня кружится голова от бешенства: я вспоминаю двух особ, которые, как шаман, призывали трагедию, и вот она уже нависла над нами. Я жмурюсь от боли: лопата судьбы вязнет в корнях, связующих меня с сыновьями. Неужели?

1985 г.