Евгений ВЕНЗЕЛЬ
ТРИ РАССКАЗА

Евгений ВЕНЗЕЛЬ (р. 1947) - ленинградский поэт и прозаик. Стихи начал писать в 1962 г. Публикации: альманах поэтов Малой Садовой "Fioretti" (1965), журнал "Часы" (№ 10, 1978), "Голос" (1978, вып.5), антология ленинградской неофициальной поэзии "Острова" (1982)

ЗАПИСКИ С ПОХМЕЛЬЯ

Научные понятия прорастают вниз через житейские.

Л.С.Выготский

1

Такой разговор:
Я (отвечая на ее реплику): Я в общем-то человек довольно умный.
ОНА: Ты не очень умный - ты очень талантливый.
Я: Совершенно ясно, что это мужское мнение. Ты сызмала, как всякая порядочная женщина, выбрала мужской мир и мужское мнение. Источник его, кстати, не находится ли на улице Д.?
ОНА с недовольным смущением молчит.

2

Мой друг однажды сказал: У меня какой-то сексуальный жор. Встаю с постели и под каким-нибудь предлогом иду к другой.
Он же, рассказывая о том, как ходил в гости, сказал: Там была девица ничего себе. Она обратила на меня внимание, я ей понравился. А мне больше ничего и не нужно... Как я его понимаю.
Он же: У нее очень тяжелая нога... Я был пленен его лапидарностью.

3

Такой разговор:
Я: Я понял из всей этой грустной истории, что я никого не люблю.
ОН: Нет, ты убедился, что любишь только самого себя, старик.
Я: Недаром я тебя в каком-то разговоре назвал карманным Мефистофелем. (Мой собеседник небольшого роста).
ОН (с кривой улыбкой человека, который считает ниже своего достоинства обижаться истиной): Что же, неплохо...
Он же сказал: Если бы Господу Богу по десятибалльной шкале дать 10 баллов за быстроту мышления, то тебе я дал бы баллов 8... Весьма серьезный комплимент!
А однажды мы говорили так:
Я: Дело идет к тому, что нам приходится расстаться, когда ты разбогатеешь.
ОН: Наверное, ты прав.

4

Такой разговор:
ОНА: Опомнитесь, сударь, я обижусь!
Я: А что такого я делаю?
ОНА (Голос ее весел, но угроза реальна): Поссоримся!
Я (очень легкомысленно): Помиримся!

5

Бывает: Я и мой соперник в любви тянем девушку за руки у ее парадной в разные стороны. Она кричит в ужасе: - Перестаньте сейчас же! Вы что, с ума сошли?!

6

Расставание:
- У меня были к тебе приступы нежности.
- С похмелья-то?
- А хотя бы и с похмелья!

7

Когда после короткого знакомства предлагаешь девушке выйти за тебя замуж и она согласится, то знай, что, может быть, она и выйдет замуж, но не обязательно за тебя.

8

Прочел:
Коридор корифеек балета.
Комендант балета.
Редакция многотиражной газеты "Засоветское искусство".
Лифт: женская сторона.
Лифт: мужская строна.
Закулисный буфет.

9

Бывает:
Ч. женится на видавшей виды девушке решительного характера.
Л. на уставшей от случайных связей машинистке.
И. на студентке.
К. на студентке.
Н. на Ш.
Х. на У.
И только несчастный бородатый К. женится из альтруистических соображений на ужасной бляди с лицом бальзамированного покойника.

10

Детство: мулине, румынки, Шульженко, балык, плацкарта.

11

Дневник:

1 октября
Сидела в академичке. (Столовая в полуподвале для научных работников в Таможенном переулке, охотно посещаемая бездельничающими студентами.) Подошла М. и, увидев, что я пью пиво, попросила: "Дай мне глоточек", и с видимым удовольствием выпила треть стакана. В., сидевший рядом со мной, мрачно посмотрел на нее, но ничего не сказал.

4 октября
Сидела в академичке. Подошла М. с длинным молодым человеком и сказала: "Дай мне, пожалуйста, сигарету, если они у тебя есть, конечно; а лучше - две". В., сидевший рядом со мной, очень небритый, ничего не сказал, но засопел от негодования.

8 октября
Сидела в академичке и ела котлету. Подошла М. в зеленом и сказала: "Дай мне, пожалуйста, половину котлеты". Я дала, она съела. В. стоял в стороне и не видел этого.

16 октября
Сидели в академичке и пили вино. Подошла М. и спросила: "А что это вы пьете?" Мы ответили: "Вино", "Дайте и мне немного", попросила М. Мы дали, она выпила. В. сегодня не было.

21 октября
Сидела в академичке с В., который при виде М. уже начинает весь трястись. Мы пили пиво. Подошла М. и сказала: "Вы пиво пьете? Можно и мне немножко?" В. ответил: "Нет, нельзя!" М. удивилась, но плдумала, что он шутит и села за наш столик. Но когда В. и на вторичный вопрос ответил отрицательно, - "Ну, знаете ли!" - возмутилась М. и ушла. Хорошо В., который может с такой легкостью хамить. теперь посрамленная М. при следующей нашей встрече будет ругать В., а мне из вежливости придется поддакивать.

12

Еще несколько лет назад пьяные уличные кликуши выделяли меня из компании моих разнообразных приятелей.

13

Однажды мой друг сказал: Весной мне редко ее хочется видеть; она какая-то осенне-зимняя.

14

В загоне милицейского бестиария.

15

Свадьба.
Жених, по обыкновению, напивается до бесчувствия. Чтобы не лишаться брачных удовольствий, невеста ложится с другим.

16

Человек, обреченный на вспышку неврастении, очень много говорит о метафизике, хотя раньше разбирался в ней, как свинья в апельсинах; не спит, не ест; становится образцовым любовником; ему всюду тесно; у него величественные мысли; под его взглядом спотыкаются прохожие; у девиц, с которыми неврастеник ведет заумные разговоры, затравленный вид; он чрезмерно деловит и безапелляционен; он напоминает марионетку, за веревки которой (в данном случае - это его собственные нервы) дергает невроз, выросший из неспровоцированной голодовки от слишком частого посещения сортира, каждодневного симпатичного пьянства и почти полной невозможности заниматься своим прямым делом; Канатчикова дача по нем плачет; родные перепуганы и запуганы; знакомые утверждают по углам, что он "с ума спрыгнул"; наконец, его добивает Трентиньян в Конформисте. Неврастеник чарующе пластичен.

17

Мистерия воздушного боя высоко поэтична. Образ летательного аппарата с поврежденным фюзеляжем, пробитыми крыльями, отказавшими пулеметами, с пилотом, шкура которого попорчена меткой стрельбой воздушного аса противной стороны; вой, с которым изнемогающий мотор доставляет машину на посадочную полосу, - все это апробированное великолепие я почти всегда припоминаю, когда возвращаюсь домой после затянувшегося летнего, или, что хуже, зимнего отсутствия, и говорю себе, одолевая последние метры до лифта: "Ну, кажется, опять дотянул до базы..." и нажимаю кнопку шестого этажа, на которой написано: "Вызов".

18

Несомненно, Балда - это сатана или, по крайней мере, главный черт. Почему Балда идет "сам не зная куда"? Так ходят только три рода существ: черти, воры и поэты. Никому из них не нужно выдумывать или оправдывать свою жизнь.
Поп же (по сути) это мы все, человечество.
Балда сардоничен в разговоре со своим нанимателем с первого слова: так и видишь его искривленную нехорошо губу слишком внимательный глаз: "Что, батька, так рано поднялся? Чего ты взыскался?"
Любопытно взаимоисключающее сочетание требуемых попу специалистов: "повар, конюх и плотник".
Далее, Балда, этот, как его называет С.Бонди, "перехитривший и наказавший батрак", говорит вещь уже совершенно страшную, и если бы поп, что называется, был поумнее, он несомненно не прибег бы к услугам такого лапидарного работника, говорящего: "Буду служить тебе... в год за три щелка по лбу... вареную полбу".
За что же расплачивается поп-человечество? Совершенно ясно, что за "толоконный лоб" и "поискать товару", а не за знакомство с Балдой, который идет сам не зная куда, т.е. доверяется каким-то силам или сам является таковой.
Поп расплачивается не за жадность (кто же не хочет купить подешевле?), а за соприкосновение (слишком близкое) с иными силами.
Балда становится опорой, двигателем и главой семьи. Он совершенно заменяет-вытесняет попа как главу семьи.
Попадья Балдой не нахваeиoся (видя его заслуги перед семьей), поповна в него влюбляется. А попенок при живом отце зовет его "тятей".
Один поп Балду не любит. Причины же темного страха, вызываемого последним, он невинно объясняет себе памятью о расплате, "щелках".
Столь же наивна попытка попадьи погубить балду, не понимающей, что, давая, как ей кажется, невыполнимые (для человека) задания, она лишь, так сказать, посылает Балду в гости к самому себе, к своим, родным.
Старый бес спрашивает его как старого знакомого: "Зачем ты, Балда, к нам залез?" После пояснения он недоумевает: "За что такая немилость?"
Вся сцена с кобылой, конечно, сцена с женщиной; весь отрывок - веселая пародия на половой акт, который неумело, а потому и неудачно, пытается осуществить чертенок по издевательскому совету Балды.
Итак, мне кажется, что эта сказка - автопортрет или портрет поэта, который, в свою очередь, и черт, и стихия, и олицетворение полового органа.
Все случайные человеческие сочетания, все, сколько-нибудь притянутое за уши, все по-настоящему не занятые места при одном появлении его заполняются и вытесняют то случайное, (но, в конечном счете, не нужное), чем и живет большинство. То самое большинство с толоконным блом, которое идет по жизненному базару, чтобы поискать товару, и не дай ему бог, если в своей бесхитростной алчности и природной слепоте оно натолкнется на какого-нибудь Балду.

19

Золотая поэзия обыденщины.
И у смертных есть свои Данте, Гете и Гейне. Они написали Швейка, Лодку и Стулья.

20

Как можно изменять такому типу, как ты? - сказала одна.
Другая сказала: А хочешь, я так сделаю, что ты останешься один?
Третья жаловалась: И когда же, наконец, я от тебя избавлюсь?
А что сказала четвертая, пятая, шестая и седьмая, мы узнаем в следующий раз.

21

Когда в 13 лет я пожаловался одной знакомой старухе, что у меня некрасивое лицо и слишком толстый зад, она ответила: Это не имеет значения. Главное, чтобы мужчина был статным. У нее была плешивая голова, и я понял с ужасом, что старуха тоже может облысеть.

22

Ты приехал завоевывать Ленинград.
Фиг! Ленинград - не Париж. Ты - не Растиньяк.
Сходство только в том, что Париж - город, и Ленинград - город. Ты приехал из своего Могилева, Растиньяк - из провинции. Вы оба провинциаы. На этом ваше сходство обрывается.

23

Бородатый данник ностальгии по пятидесятым годам. Все его собутыльники автоматически становятся жертвами его неумолимого любострастия к реалиям, песням и лексикону пятидесятых годов.

24

Однажды ночью в казарме грузин-каптенармус спросил меня:
Ты когда-нибудь спал с женщиной в кровати?
Спал, - ответил я. А я, промолвил каптенармус печально, только раз полежал с девушкой под кустом чая.

25

Мой знакомый с похмелья и недоедания пахнет дрожжами. Он говорит: Если бы я был моль, я съел бы свою кепочку.

26

По словам одного блондина, я, на одной вечеринке напившись пьян, в течение трех часов повторял только одну фразу: Я - исчирканный коробок...

27

В одном научно-фантастическом рассказе в переводе с американского я нашел такие слова, как "крутяк" и "волхолово", и даже "шуршики".

28

Я видел, как один пьяный, пуская слюни по подбородку, с великой убежденностью говорил себе: Я козел, я козел, я козел... Он был таков, что трудно было не разделить его убеждения.

29

Перечень опытов, обладателем которых, по праву, я могу себя считать:

опыт кавалериста, начинающего все сначала;
опыт опытного версификатора;
опыт юного поэта с "искрой божией". (О ней в свое время любили вслух говорить взрослые; сверстники начали свои признания позже, лет так через пятнадцать);
обширный критический опыт приживала;
опыт неопытного любовника;
опыт опытного любовника;
опыт пьяного умника;
похмельный опыт;
опыт похмелья;
опыт умника похмельного;
опыт глубоких похмелий;
опыт похмелий глубочайших;
глубочайший опыт похмелий;
опыт театрального рабочего;
опыт книгочия;
опыт составления ранних литературных манифестов, не зовущих никуда;
опыт солидного гостя;
опыт гостя пьяного;
опыт уводящего;
опыт уводимого;
опыт гостя, ухода которого ждут;
опыт хозяина, редко принимающего гостей;
опыт уличного юноши;
опыт зрелого человека в компании недозрелых юнцов и перезрелых девиц;
опыт домашнего щенка в компании опытных забулдыг;
опыт случайных визитов;
опыт манкирования визитами;
опыт человека, которого бьют по роже не реже одного раза в полгода;
опыт популярного краснобая;
опыт рафинированного болтуна;
опыт пьющего кинозрителя;
опыт нахождения в кино из принципиальных соображений;
солдатский опыт;
опыт полкового художника с профнепригодностью;
опыт сексопата;
опыт суеслова;
опыт лапидарнейшего из формулирующих;
опыт чувственный;
приятный опыт человека, однажды нашедшего 10 рублей;
а также прочие опыты.

30

Только одно обстоятельство может все объяснить.
Скажи, ты девственница?
Молчит.
Так девственница или нет?
Да.

31

В каждом отделе кадров сидит по Свинксу, не считая тех, что сидят против Академии художеств.

32

Опытные приживалы любят забираться на диван с ногами.

33

Хорошо ли тому, у кого голова квадратная?

34

Однажды я видел, как по Аничкову мосту шел человек средних лет со стульчаком, продетым через голову.

35

Как-то (мне было 22 года) я сидел в Малом Михайловском саду и ждал человека, который обещал мне принести яду.

36

Если у человека есть трюмо, он бе труда может разглядывать собственную плешь.

37

Кто как ухаживает, а я говорю: Марш за занавеску!

38

О, эти завтраки вдвоем!

39

Как-то, напившись пьян, я, против обыкновения, пустился танцевать и каждой очередной партнерше говорил: Жениться на Вас я бы не хотел, но переспал бы с удовольствием!

40

Такой разговор:
- А ты похорошел.
- Объяснить, почему?
- Ну, объясни...
-Это все от пьянства и блядства!

41

Как в отрочестве я ненавидел своих родителей.

42

Если вдруг, случайно, окажешься в Нескучном саду, скучая наскамейке, и к тебе подойдут и спросят: Зачем ты скучаешь в Нескучном саду? Ответь: Не словоблудствуй! И продолжай спокойно скучать.

43

В 10 лет, обнимая в постели перед сном свою любимую коричневую ватную собачку, я хотел быть самым красивым, самым умным, самым сильным.
В 15 я уже знал, что единственное, что мне остается, это не сойти, по возможности, с ума.
В 20 я думал, что прожил все.
В 25 я знал, что из меня ничего не вышло.
В 30 я обо всем этом предпочитаю писать, к сожалению. Увы.

44

Однажды близкий человек в кошмарные для меня часы сказал мне: Ты слишком часто требуешь дружеской гекатомбы. И мне пришлось проглотить это, так как я лежал на его тюфяках в его комнате.

45

Как-то я до того напился, что обо всем на свете забыл и все перепутал и стал мочиться на батарею парового отопления в комнате любимой.
- Что ты делаешь? - спросила она в смятении. И тут я очнулся.

46

В раннем детстве, по свидетельству сестры, я был очень неуклюж, но умел хранить дворовые тайны.

47

В свое время я был очень ревнив.

48

Говорят, что Бабель отстреливался.

49

Сведенборг в юности сидел однажды в лондонском кабачке и ужинал. Он только было принялся за пятое или шестое блюдо, как услышал ужасный голос: Не ешь так много!

50

Дмитрий Борисович сделал аккуратнейшее кольцо. Он был эстет и геометр, вроде Евклида. "Какое совершенство!", прошептал он восторженно, разглядывая кольцо. Он бы еще долго наслаждался, но ему помешали: сосед громко начал ломиться в двери убо?ной, говоря при этом утробным басом: "По целому часу занимают, сволочи!" Дмитрий Борисович тяжело вздохнул и спустил воду. "Все прекрасное недолговечно", думал Дмитрий Борисович, натягивая штаны.

51

Начальник полковой артиллерии полковник Подковыров был пьяница, ерник и хулиган. Командир полка частенько вынужден был отправлять старого забулдыгу в Мурманск, в комендатуру, так как старшему офицеру, которым был Подковыров, невместно было сидеть на нашей гауптвахте, предназначенной для наказания только нижних чинов. Езживал он без конвоя, снабженный запиской об арестовании, келейно врученной в кабинете. И когда он исчезал на несколько дней, мы, артиллеристы, - знали, что статный подполковник пьянствует со своим большим, хотя и вынужденным приятелем - начальником мурманской военной тюрьмы. Проведя несколько дней в узилище, он возвращался хмурый и несколько дичавший от водки и тесного общения со своим тюремщиком. Первой его мыслью по возвращении в часть было, что за время его вынужденного отсутствия артиллеристы впали в грех, молятся маммоне и поклоняются золотому тельцу, предаваясь на плацу блуду и пьянству публично. И тогда он приказывал общее построение. Мрачный как демон, прохаживался он перед строем, рассеянно разглядывая наши глупые физиономии. Пьянство его было грозно, а похмелье ужасно. Больше же всего он, кадровый офицер старой закваски, ненавидел подрезанные шинели. В обыкновенном своем состоянии, увидевши такое кощунство, он мог презрительно посмотреть в сторону щеголя, будь то офицер или солдат, все равно. Но то было с похмелья. С похмелья он проникался какой-то грозной и предприимчивой поэзией идеального и, не находя его в наших расстроенных рядах, становился злоречив и саркастичен, как и подобает падшему ангелу божью. И вот в одном из таких чистилищ глупый хохол лейтенант Власенко предстал перед его начальственным оком в шинелке, полы которой были значительно выше голенищ надраенных сапог. Заметя это, Подковыров прекратил свои прохаживания, налился дурной кровью и, легко брызжа слюной в гневной артикуляции, громовым голосом скомандовал:
- Лейтенант Власенко!
- Я!
- Выйти из строя на четыре шага!
- Есть!
Вздрогнув, Власенко вышел, отдал честь и встал по стойке "смирно".
- Ты лейтенант? - последовал риторический вопрос. Задан он был таким страшным тоном, что все, включая офицеров, замерли в предчувствии скандала. Власенко сбледнел с лица, хорошо зная привычки своего начальника. Подковыров крутнул выцветшими от водки глазами и закричал:
- Нет, ты не лейтенант, ты проститутка!
- Почему, товарищ подполковник? - спросил ошеломленный Власенко.
- Только проститутки шинели подрезают, чтобы п...ду было видно!
Вся полковая артиллерия хрюкнула, давясь смехом. Офицеры с недовольным видом смотрели на экзекуцию, которой подвергали их товарища. Потрясенный Власенко отчаянно выкрикнул:
- Я офицер, вы не смеете меня оскорблять!
- Нет, ты не офицер, ты блядь! - последовало в ответ.
- Я буду жаловаться командиру полка!
- Жалуйся, мудак, - презрительно сказал подполковник, - но я тебе перед строем говорю, что если ты через пятнадцать минут не явишься в шинели по форме - сорок сантиметров от земли, я тебя, такого-растакого, упеку на губу за нарушение формы одежды! Бе-е-го-о-о-м... ма-арш!
Власенко не двигался.
- Выполняйте приказание!
И тогда карминный хохол каким-то необыкновенным аллюром тяжело побежал по плацу. Мы смеялись уже открыто, только бывший курсант Никифоров, изгнанный из офицерского училища и угодивший в наш ссыльный полк, возмущался и рыл ногами землю. Ироничный капитан Шварцман криво улыбался, а нервный помощник начальника артиллерии Мищенко дергал ртом от возмущения, но сказать ничего не посмел.
- Смирно вы, сукины дети! - заорал Подковыров. - Отставить смех! Если я увижу еще хоть одну подрезанную шинель, заставлю подшить и две недели гальюны драить. Старшины, проследить за этим. Ясно, товарищи артиллеристы?
- Ясно, товарищ подполковник, - нестройно и весело ответили мы.
Не дожидаясь возвращения Власенки, он обратился к своим прямым обязанностям и начал гонять нас строевым шагом, осыпая нецензурной бранью за неуклюжие развороты и низко поднятую ногу, после чего удалился, передав командование Шварцману. Он ушел, и полы его длинной импозантной шинели хлопали по ветру.
Я сказал приятелю:
- Власенке стреляться надо.
- Хрена с два он застрелится, - отвечал мне приятель, - не те времена!
- Но и Подковыров хорош.
- Хам, что и говорить.
- Как ты думаешь, с каким видом Власенко придет в казарму?
- Ничего, выпьет самогонки, поест сала - отойдет.
- Правда твоя, - ответил я, делая поворот через правое плечо.
- Я бы пристрелил Подковырова, - сказал мой приятель, - или, по крайней мере, набил бы ему морду...

52

В юности я был знаком с девушкой, телосложением напоминавшей Венеру Медицейскую. Своим огромным телом она быстро раскаляла постель. Я никак не мог лишить ее невинности, но почему-то не слишком мучился этим. Может быть, потому, что у нее была заячья губа. Она в качестве модели подошла бы Кустодиеву. Звали ее Рая. Происхождения она была провинциального. Однажды мы сидели в саду.
- Не смотри на меня так, - вдруг попросила она.
- Как не смотреть? - поинтересовался я.
Она не смогла объяснить и только попросила так на нее не смотреть. Но, конечно, я не очень нуждался в объяснении. Я понял, что так испугало ее: я загляделся на свою бездну, оттуда потянуло ледяным воздухом литературного труда и живому теплому человеку нет места в его безумном погребе. Она почувствовала это и, ужаснувшись, попыталась отогнать меня от края пропасти.
Я помню, что она, эта большая и здоровая девушка, которая легко могла бы меня скрутить, сказала:
- Мне страшно, когда ты так смотришь...

53

Однажды я вызвал массовую истерику у обслуживающего персонала одной столовой и даже некоторую панику у администрации.
Флюиды неврастении были так сильны, что понадобилось только мое присутствие, чтобы у них началась истерика. Эти несчастные, некрасивые и обреченные на грязную работу женщины, не понимая, что с ними происходит, страшно ругались, кричали и визжали - пена вот-вот должна была показаться у них на губах от не понятного им самим гнева, а я, пораженный их воплями, только свирепее испускал свои флюиды и ничего не мог с собой поделать. Присутствие неврастеника у людей несчастных и задерганных, но не отдающих себе отчета в том, вызывает ужас, потому что они каким-то образом вдруг понимают горькую свою никчемность и обездоленность, всю идиотскую нелепость своего существования. Cащищаться им нечем, их право не быть заброшенными в небытие подвергается страшной и мгновенной ревизии, и вот ужас пред ревизором и заставляет их бесноваться, таким средством защищая право "быть", потому что их "быть" на самом деле диффузорно с "не быть".
Молодой человек, с виду похожий на шведского или американского студента, как мне показалось, понял, в чем дело. Он сидел с девушкой за соседним столиком и пил пиво. Я случайно глянул в его сторону и поймал сочувствующий взгляд. У него было здоровое и чистое лицо человека, который никогда не доиграется до неврастении. И я на секунду пожалел, что моя юность была так ужасна в сыром и бледном Ленинграде, где так рано пришлось хватить лошадиную дозу скорби и где, как ни поворачивай, приходится жить дальше.

54

Как вчера я наигрывал дружественность!
Если с утра запереться в маленькой квартире в Новой Деревне с коньяком, хозяйкой и гостем, преподающим английский советским военачальникам, то легко достигается эффект "внутренней эмиграции", с соответствующими разговорами, музыкой, крайне насмешливым глядением в окно, на улицу, полную озабоченных прохожих, и недолгим, но таким славным отвлечением от своих унылых мыслей и бестолкового существования.

Когда мы напились, я, чтобы не мешать любовным устремлениям гостя, ушел и пошел по улице с мистическим страхом перед милицией: я был сильно-таки пьян... Идти было недалеко, и я добрел благополучно, не встретив по пути ни одного милиционера. Вечером я смотрел фантасмагорический советский фильм, где все, и ситуация, и драматургия, заимствованы из "Инцидента" Бауэра. Но если в оригинале голубой герой одинок, то в копии положение вещей вывернуто наизнанку - за исключением одного слабонервного, все герои действуют на редкость слаженно и бесстрашно, предводительствуемые начальником стройки, который показывает чудеса акробатики, выбираясь из домика, висящего на стреле башенного крана, и владение телом, достойное самого Бельмондо.

55

Что прятал Жюльен Сорель под матрасом?
Чей племянник так раздражал Александра Ивановича Герцена?
Под дверьми чьего кабинета рыдала Жозефина Богарне?
Кто ввел в употребление трудовую книжку? (За что ему, конечно, большое спасибо).
Кто предоставил целую Европу в распоряжение своих родственников?
Кто сказал, что Северная Америка и Россия - империи будущего?
Кто не поверил в возможноnть создания подводного корабля и тем самым лишил себя такого заманчивого усиления континентальной блокады?
Кто сократил время ухаживания до минимума, говоря:
- Мадам, я могу уделить Вам только 15 минут. Идите за ширмы.

56

Она сама лезет в форточку.
Сумеречное освещение не мешает мне с тоской отметить ее нижние панталоны цвета провинциального заката.
Она не ведает, что творит.
На ее месте я поостерегся бы быть таким предприимчивым.
Незащищенные тылы могут погубить не одну только репутацию: издержки провинциальной простоты делают ее несомненную страсть комичной - и бесталанное произведение захолустной швейной фабрики обескураживает меня, и только мысль о том, что бутылка не откажет мне в необходимом забвении, заставляет терпеливо дожидаться конца такой заманчивой для нее операции... Она неловко и бесстрашно лезет в окно дачи, но я-то знаю, чья это дача, и мне нехорошо, как пьяному на ухабах.
Она полагает, что дача принадлежит какому-нибудь моему приятелю или родственнику. Из деликатности, чувствуя, что мне не хочется ничего объяснять, она не спрашивает ни о чем, но хохлацкое чутье заставляет ее смотреть на меня в электричке жалобно и немного осуждающе. Но решение во что бы то ни стало провести со мной ночь (иначе для чего бы тогда было тащиться из своего К.Р. в Ленинград) лишает ее прямодушную честность права первородства и она торопится отведать чечевичной каши желания... Итак, она лезет в форточку, и провинциальный цвет ее панталон

57

По словам Л., однажды ей пришлось активно уклоняться от полового акта с близким другом своего тогдашнего жениха. "Персидский живот, персидский живот", - так бормотал распаленный насильник, сдирая с нее д?инсы. Это сравнение, несмотря на критическое положение, в котором она находилась, - было запомнено, и, когда она с печальным пафосом юной, но обладающей ненужным опытом дамочки, пересказывала этот случай мне, чувствовалось, что оно (сравнение) понравилось ей своей поэтичностью. Короче говоря: Шаганэ ты моя, Шаганэ.

58

Утренний автобус. Где-то в задних рядах оживление: кто-то уже блюет.

59

Безумная сцена.
Г-в и Г-ль - самцы. Девица на прощанье в дверях: "Не правда ли, все это очень забавно?"
Мне было скучно и, разбавляя меланхолическое настроение, я время от времени говорил: "Одна гадина пожрет другую..."
Жалкая любовная тавромахия.

60

Однажды я сказал: "Вечера с нашими молодыми друзьями начинают превращаться в сеансы коллективной лести". На что мне ответили: "Так и будет, пока я общаюсь с юными поэтами, играющими в шахматы".

61

За всю свою жизнь я поймал двух рыб: молодую щуку и подлещика.

62

Один грустный и красивый полукровка говорил мне: "Тебе не кажется, что мы и живем только для того, чтобы потом пересказывать скучные истории, которые с нами приключаются. Переспав с девицей, не спешишь ли ты похвастать, превратить, так сказать, в литературу еще не остывшую жизнь? Да и жизнь-то представляется чем-то вроде очереди в пункте приема посуды: ждешь долго, получаешь мало, тратишь быстро. Кстати, ты заметил, что государство признает только один вид скоропалительного адекватного обмена? Только книги да пустые бутылки можно обменять на деньги. Хорошо еще, что сдавая бутылки, не надо предъявлять паспорт".

63

Прораб сказал о рабочих: "Они немые".

64

Однажды я похвастался, что мог бы совершать непрерывно дружеский, любовный и творческий акт. Собеседник мой не нашелся, а мог бы возразить, что для этого мне всего лишь надо стать гомосексуалистом.

65

Шафран Померанцевич.

66

Слово "бормотуха" родилось на моих глазах из пены бьющихся о прилавок винного отдела, как Афродита.

67

Есть такие неудачные фразы, после произнесения которых хочется отряхнуться так, как это делает собака после купания: сразу всем телом...

68

Чтобы не сердился - она целует костяшки пальцев. "Так как же к тебе нужно относиться?" - "Восторженно!" Ну, и дура.

69

Мой нос после сморкания издает звук, с которым, наверное, летит авиационная бомба где-то посередине рокового пути к земле...

70

Звонит телефон. Девический голос (робко): "Позовите Толика". Я (печально, важно, хрипло): "Господь с вами, вы не туда попали..." Голос: "Извините, пожалуйста". Мои сожаления: ну почему я не Толик?

71

За несколько дней до моего отбытия из полка неожиданно сменился начальник штаба. Это обстоятельство чуть было не задержало мой отъезд. И вот каким образом. Прежний начштаба был мужчина решительный и вспыльчивый, но, по военной мерке, обладал достаточно либеральными и широкими взглядами, чтобы не придираться к моей неряшливости, очевидно, ценя мою работоспособность и помня, что однажды он меня надул, обещав отпуск, но замазав этот вопрос при расплате за сделанную работу: я выложил чудовищное панно из оконного стекла, разрезая его на мелкие нужные кусочки. Изображало оно солдата с немыслимо зверским лицом, залегшего в камнях с чем-то, что должно было символизировать автомат ППШ. Во всяком случае близко от окончания моего труда ко мне подошел подполковник Конев (рост - 192) и со страшно обидным для меня недоумением и презрением посмотрел на чудовище, вызванное мной из небытия полной моей неопытностью в мозаичных работах...
Закончив часов в 10 вечера свои труды, я завалился спать в чужой казарме и проспал почти сутки. Сквозь сон я как будто слышал, как дежурный по роте отвечал на вопрос офицера: "Это полковой художник спит, он вечером уезжает". И как будто невидимый офицер ответил: "Пусть спит, не буди его". Пробудившись, я по морозцу отправился в штрафной барак за документами. В коридоре меня остановил незнакомый полполковник (я сразу понял, что это новый начштаба) и спросил: "Ты художник?" Я отвечал в положительном смысле. Он оглядел грязный подворотничок, мундир с полуоторванными погонами, пыльные штаны и сказал холодно: "В таком виде ты не поедешь, я не дам позорить полк". "Но товарищ подполковник, на мне ведь не написано, что я именно из нашего полка", - пытался я возразить, но он сурово на меня глянул: "Пока не достанешь приличного обмундирования, документы не получишь". "Но что же мне делать, где я достану, у меня же ни одного знакомого каптера!" "Делай, что хочешь, но в таком виде ты не поедешь..." Я ужасно расстроился и зашел в мастерскую, где меня, по традиции, перед дембелем поджидали приятели, и пересказал им непрeятный разговор. Уезжающий - свят. Они засуетились, предлагая кто гимнастерку, кто штаны, кто шапку. Но я отказался, сказав, что уеду в естественном для себя замызганном виде и не буду потворствовать какому-то начальнику штаба в стремлении к лакировке. Тогда ои обиделись и обозвали меня дураком. Один только умный З. с любопытством посмотрел на меня и, мудро усмехаясь, закурил памирину. Мы все очень годились своей заполярностью: наш полк был отчасти местом ссылки всех неугодных начальству элементов ленинградского военного округа. И ленинградцы, как оппозиционеры по натуре, презирали идею муштры и казармы и время от времени, а особенно хватив по две флакушки тройного одеколона, давали страшную клятву, что покинут часть только в рубище. Так что я был просто последователен, а вот они - нет. Но задерживаться? Дудки! Я честно заработал свою Рахиль, выполнил все возможные виды и роды оформительских работ, неутомимо выдумывавшихся начальством, нещадно эксплуатировавшим всех, кто хотел уехать пораньше. А на дворе, где бульдозер круглые сутки распихивал снег по периметру плаца, кончался 1968 год - год знаменитого приказа маршала Гречки, военного министра, наконец сократившего службу на целых 365 дней! Ждать до весны? На фиг, на фиг, - подумал я. Вывернусь наизнанку, но сегодня покину расположение части... и я снова пошел в штаб. Отворив дверь строевой части, где и выправляются все нужные для отъезда бумаги и выдаются ворошиловские 20 рoблей, я увидел, что за столом сидит хорошо знакомый мне писарь и усердно заполняет какую-то толстую книгу. Я прислонился к барьеру и рассказал, какую пакость хочет мне устроить новый начштаба.
- Тебе повезло, сказал писарь, - он ушел домой, твои документы готовы, и я их тебе выдам, но смотри, не попадись ему случайно на глаза, вдруг он вернется, черт его знает!
Я чуть не прослезился от радости.
- Давай их сюда, - воскликнул я, - а я хоть по-пластунски обползу этого чертова начштаба, если замечу, что он вылазит из-за сопки! Не знаю, как тебя и благодарить!
- А дай мне закурить, - сказал писарь меланхолично.
Я вытянул из кармана брюк початую пачку Шипки и сунул в его протянутую руку.
- Ну, прощай, старина, - сказал я ему, держа нужные бумажки в левой руке, а правую протягивая ему для прощания.
- Давай, давай, - буркнул писарь и уткнулся в свою книгу.
Я побежал в мастерскую.
- Ну что? - спросили меня приятели, продолжавшие курить, сидя кто на топчане, кто на стульях.
- Это вы дураки, а не я. Вот они - документы, видали? - и я покрутил бумажками в воздухе. - Ну что, - продолжал я, присаживаясь, - остается только плюнуть и можно ехать. Кончился полковой художник. А можно даже и не плевать. А ты, - обратился я к робкому и забитому в роте пареньку из Горького, заменявшеio меня на посту, - смотри, чтобы тебя тут не очень затирали. Не давай воли замполиту, а то он на тебя сядет и поедет. - Он согласно кивнул головой и грустно улыбнулся.
В маленький чемодан я поместил все свое имущество: несколько книг, папку с рукописями и рисунками, а также личные кисти, акварельные и щетинные, после чего я закрыл свой банный чемоданчик, сел и сказал:
- Остается проститься. Я поехал.
Надел свою ужасную сальную шапку, осмотрел прохудившийся сапог.
- Неужели же ты так и поедешь? - изумились приятели, полковая элита, истребители Свежести и Кармен.
- А как же наша клятва?
- Клятва клятвой, а я бы в таком виде не поехал, - сказал мой тезка-мурманчанин и помотал головой в знак неодобрения такого цинизма.
Я попрощался с ними, пожал всем руки, обошел на всякий случай штаб сзади, сказал от душевной полноты замерзшему солдатику на КПП:
- Ну, я домой! Мерзните теперь без меня!
Но солдатиe только больше сжался от холода и ничего не ответил. И тут Козловский запел из репродуктора, висевшего на здании солдатской чайной (она же библиотека и кафе офицерское): Я встретил вас и так далее. Романс этот, если спеть все тютчевские стихи, очень длинен, и я дошел под его звуки, шагая по шпалам самой северной в мире железной дороги до Дома офицеров, где решил подождать автобус, чтобы добраться до Килп-Ярви; развилка, где можно было остановить автобус по требованию, была рядом, и в окно можно было заметить его приближение, а Дом офицеров протапливали хорошо, не жалея угля, и там было тепло, не то что в моей мастерской, где за исключением двух летних теплых месяцев стоял такой холод, что я писал шрифты и малевал физиономии отличников боевой и политической подготовки, не снимая шинели и дыша на пальцы, онемевшие от долгого держания плакатного пера или кисти.

72

Время от времени он выглядывал из окна с горькой и хитрой улыбкой. Не придет сегодня, такая-растакая, думал он и по позвоночному (и не только позвоночному) столбу снизу вверх поднималась горячая тоска.

73

Две светлорыжие нимфетки в легких кожаных курточках на мотопеде. Он никак не заводится. Голоногая юная дама сильными движениями ног крутит его тугие педали. Кроме меня, на них смотрит здоровый парень и курит. Мы переглядываемся. Видно, у нас с ним одно желание.

74

Я помню, как умирала собака Б. Она пряталась под стульями и уходила куда-то. У хозяев глаза были на мокром месте. Она уже несколько дней отказывалась есть. Насильно влили ложку растопленного сливочного масла, но она отрыгнула. В то время у меня не было даже своей комнаты. В пять утра начались конвульсии и быстрая агония. Собака вышла в генеральскую прихожую и умерла. Она умерла на боку, соединив вытянутые лапы. Хозяева плакали. Я порывался уйти. Слезы, истерика, громкие и больные выклики имени сдохшей собаки. Но утром была куплена бутылка водки и, выпив ее, мы прилегли в генеральской спальне. Странные были разговоры. Я соединял разумные доводы (несколько цинизируя) с грустью. Б. завернул труп в льняную скатерть какого-то вялого цвета и на руках отнес его в вызванную машину ветеринарной службы. Потом он рассказал мне, что вызов они расценивают в 3 рубля.

75

Девица, встреченная с утра в Сайгоне: прохудившийся мочевой пузырь знакомого актера (он такой тощий... ни капли жира... клетки), обычно плевра зарастает в полгода, а у него за месяц; жадный американский миллионер из семьи Линкольнов (тот самый Линкольн, говорит девица); жадная американская миллионерша, жадная дочь американской миллионерши; китаянка, отец которой содержит китайский ресторан с марихуаной - и все это рассказано за полчаса. Удивляется именам: Стив, Брюс, хочет узнать у меня этимологию: вот тебе - Стива Облонский, вот тебе несколько греческих имен. Но ничего, теперь она сама проживает в Нью-Йорке. Так-то.

76

Боковой дневной свет, к моему неудовольствию, давал возможность рассматривать всякий мелкий сор на зеленом сукне стола. Вольтеровское кресло, козетка и стеллажи с книгами составляли предметы обстановки чужой комнаты, где я валялся на диване с сигаретой. К двадцати пяти годам, подумал я, я превратился в небритого бездельника. Справа стояла пепельница, и я, вытягивая руку, стряхивал туда пеiел наобум. Но, может быть, по контрасту с вечностью так и полагается? Чего, в самом деле, суетиться? Что там Гете говорил о 30, 60 и 90 годах? То, что я сам иногда принимаю за лень, всего лишь шлагбаум, ограждающий от всего лишнего. Все хорошие люди, если не ленивы, так уж не предприимчивы, во всяком случае. Жаль только, что в комнате так грязно. А на простынях спал еще уехавший хозяин. Я с ним договорился, что постельное белье возьму из дому, но, конечно, не взял, поленился. Но самое неприятное, что никакой тебе музыки: даже радио на стенке. А мне всю жизнь не хватает музыки - я до того дошел в ее постоянной жажде, что готов слушать все что угодно. Никакой музыки, кроме анаши в фольге из-под чая. Но она всегда поет одну и ту же песню, словно мелодия бедной вечеринки, где пластинка всего одна, но, за неимением других, ее слушают непрерывно, исходя из той же жажды. Держа руку трубочкой, как меня недавно научили, я продувал беломор, пока весь табак не остался в углублении левой ладони. Подсыпал немного анаши и стал разминать, одновременно перемешивая ингредиенты. Ах, черт, я забыл сделать пятку. А для пятки лучше все-таки чистыe табак, чтобы не курить до последнего, обжигая губы. Пришлось мне сломать еще одну папиросу. Я живу один уже целую неделю. На черных моих простынях валяются толстые чужие книги. Анаша анашой, но старая любовь не ржавеет - пустые бутылки выглядывают из-под козетки, или стоят в углах скромно, как грибы после дождя. Я получил возможность принимать гостей, они забредают под вечер и, зная мое пристрастие к выпивке, тащат ее с собой сразу, чтобы потом не бегать в магазин. Вчера поздно вечером заглянула моя недавняя знакомая. Хоть некрасива она, робка, уныла и любит вставлять уменьшительные суффиксы в слова, для того не предназначенные, так что получается невообразимое - "дрянька", "причинка" и пр. - я, выпив 3 бутылки вина, автоматически, как это бывает в таких случаях, возжелал ее. Целый час ушел на то, чтобы ее раздеть. Зачем, не надо, отпусти, пожалуйста, перестань, я пойду домой и т.д. Я перегорел минут через двадцать. Это потом они привыкают и не считают высокой потребностью любовной игры стаскивание наивных их тряпок, а курящие, а они почти все курящие, закуривают в темноте и точка. От ужаса перед грязными простынями я лег спать не раздеваясь, жадно проглотил батон с куском плавленого сыра. И, вибрируя от смутного омерзения, укрылся хозяйским плащом. Ночью я прокрадывался на кухню пить воду. Утром первым делом набил папироску. Утро было пасмурное, я пошел пить кофе в Сайгон с мучительным ощущением нечистоты, потому что от страха перед соседями даже не умылся, а потому по дороге на Владимирском зайти в общественный сортир, где я со старанием хирурга вымыл руки. Отряхивая руки и вытирая их о свитер, я вышел на улицу и все еще влажными ладонями протер лицо, отчего они покрылись жиром. Дверь Сайгона по летней поре была распахнута и придержана крючком.

77

Двое рабочих проносили длинную доску мимо фасада правительственного здания. Я медленно подошел к каменному ограждению и некоторое время смотрел сверху вниз на город. Костюм не мог защитить меня от прибалтийского ветра: засунув руки в карманы брюк и подняв воротник пиджака, я с видом заправского ладзарони стал спускаться по диабазовому покрытию вниз. Прохожие тратили так мало времени, чтобы разглядеть меня, что это можно было принять за вежливость. Остывающая страсть к эпатажу и холодный весенний ветер заставляли меня двигаться с мрачным и печальным видом, зеркальным отражением киноприема, когда камера в большой толпе постепенно отыскивает героя. Даже если актер незнаком тебе, его всегда можно узнать как раз по стандартному мрачному и независимому виду, с которым он идет в подвижной и тяжелой городской толпе. Когда волосы становятся реже - единственный способ хотя бы ненадолго вернуть им природные качества, это тщательно вымыть их и несколько разлохматить. Утром в гостинице я подумал об этом, но в нашем с женой бедном номере не было ни ванны, ни душа, хотя гостиница называлась Палас. Отправиться в баню в незнакомом городе и явиться туда даже без небольшого узелка, в содержимом которого всякий, кому это захочется, сможет заподозрить смену белья и полотенце - мне казалось задачей невыполнимой и даже несколько опасной, потому что отовсюду мерещились какие-то гипотетические скандалы, могущие возникнуть из-за невольного нарушения приезжим обычаев и привычек жителей незнакомого города. Я шел по улице, обсаженной рослыми деревьями, и курил, держа сигарету в правой руке, а левую оставив в кармане брюк. Чтобы насладиться (такой редкой для меня) возможностью одинокой прогулки в незнакомом городе, я должен был знать, что выгляжу хорошо, насколько этого можно достичь с помощью мыла, бритвы и воды. Я вспомнил, что иногда в окнах парикмахерских вывешивают список оказываемых услуг, что иногда в перечислении оных есть и такой пункт: мытье головы. Я попал на небольшую площадь и увидел витрину парикмахерской. Некоторое время я раздумывал, покусывая губы, пытаясь понять, достанет ли мне решимости зайти туда. В случае неудачи я все равно не рисковал испортить прогулку, потому что у меня были деньги, и я мог выпить столько, сколько мне потребовалось бы, чтобы легко восстановить душевный покой, поколебленный отказом. Войдя и готовый каждую секунду ретироваться, я осмотрел внутренность маленького заведения: в нем не было ничего необычного, и я спросил у женщины в белом халате, которая что-то перекладывала на своем рабочем столике: скажите, пожалуйста, у вас можно вымыть голову? Садитесь, отвечала она, поставила последний предмет, какую-то баночку, и начала мыть руки. Покуда она закрывала мне грудь и плечи салфеткой, чтобы не замочить пиджак, я принялся ей объяснять, почему я обратился с такой интимной просьбой, как мытье головы, к незнакомому человеку. Она деликатно не обратила на мои горячечные речи никакого внимания, а только сказала: у нас есть польский шампунь, если вы не возражаете. Она вымыла мою голову над раковиной и высушила феном. Я встал, расплатился и вышел. Вскоре я набрел на кафе, но оно своими размерами напомнило мне солдатскую столовую, и я, еще не вытеснивший некоторые предрассудки, с которыми покидают гарнизон, ушел оттуда, ничего не съев и не выпив. Чтобы еще раз испытать свою храбрость, я нашел столовую, где, в обществе молчаливых посетителей, купил бефстроганов. И в столовой мне казалось, что я как-то не так его ем, и все кончится скандалом, и меня, например, страшно изобьют и с позором выбросят на улицу. На узкой улице рядом с гостиницей, к которой я незаметно для себя подошел очень близко, я увидел сквозь стекло, как в небольшом помещении несколько человек что-то едят и пьют. Это было уже не кафе, а кафешка, и в Париже, наверное, называлось бы бистро. Я купил стакан сухого вина и очутился за столом с двумя юными девушками, пившими томатный сок. Поняв, что здесь можно курить, я выложил сигареты и спички. Через головы сидящих я мог смотреть на улицу. Девушки неторопливо обсуждали свои дела и не обратили на меня внимания, что я с удовольствием отметил. Я не умею пить медленно, а обычно долго смотрю на стакан или держу его в руках, а потом пью залпом; и мне была предуготована следующая небольшая порция обычных мук: я понял, что такой, обычный в моем городе способ, здесь будет сочтен некоторым варварством, и хотя я не совсем обычный патриот, и мне было неприятно думать о возможной реакции, я решил, что привычки всего дороже, и что не стоит, пожалуй, пить так, как не привык. Одна из девушек, не отрываясь от разговора с подругой, взяла мой коробок и прикурила, положив спички обратно, не поблагодарив даже кивком. И это я отметил с удовольствием, потому что в моем городе пришлось бы отвечать на вопрос, протягивать спички, получать их назад, тем самым отвлекаясь от своих мыслей, ход которых иногда нарушается даже при выполнении машинальных любезностей курильщика.

78

Однажды я пришел домой и начал есть: выпил стакан чаю, потом съел кусок курицы, потом лег на диван и съел кусок хлеба с луком и солью, потом открыл банку сгущенки, взял батон и все это съел, потом встал и съел тарелку бульона, потом пошел на кухню и сделал себе яичницу с колбасой, потом выпил два ковша воды. А потом наступило утро, и я позавтракал жареным хлебом, потому что я пришел домой поздно вечером, и дома никого не было до самого утра, но никто не должен знать, сколько я съел, потому что на людях я никогда не ем, и все тогда поймут, что я ем дома, когда там никого нет. И все обидятся, потому что думают, что я такой же, как они, а ем мало. А я ем много на самом деле. Но никто об этом не должен знать, разве что В.И., который мiжет съесть еще больше меня.

79

Путеводная задница.

80

Полный зрелого презрения к самому себе и делу 29 прожитых лет, я днем своего рождения в Гурзуфе, в ресторане, за обедом (в конце концов праздничным) выпил полстакана пива.

81

Я думаю, что мой отец страдал манией величия. Например, он очень любил оскорблять своих гостей. Женам любил указывать на чрезмерную их толщину, а мужьям с криво улыбающимся ртом радостно поверял свои наблюдения над их бестолковостью и недомыслием. Себя он считал непогрешимым. И был вследствие этого необыкновенно обидчив. Но многие терпели его терситизм ради моей матери, которая страдала, глядя на его забавы. Но в последние годы перед его смертью к нам уже почти никто не приходил в гости.

82

Когда утром, после ночи, проведенной с какой-нибудь барышней, едешь счастливо отсыпаться домой и видишь открахмаленные недосыпом лица едущих на работу, то понимаешь, что социология началась с любви к этим несчастным производителям материальных ценностей, которые ради пищи насущной для детей своих, зачатых в безрадостных жилищах с некрасивой подругой, покорно встречают рассвет, проводят день в унизительных занятиях и ложатся спать, проклиная грядущий день. Все они очень хорошие люди, но ужасно раздражают меня тем, что не умеют ходить по улице, а в автобусе всегда подставляют спину, бок, локоть или колючую сумку с провизией.

83

В одну из попыток проснуться для деятельности - разнообразной и выдающейся по результатам - я договорился с огромным, сонного вида художником разделить хлопотливые обязанности съемщика мастерской. Это была бывшая дворницкая, в цокольном этаже в Малом Кустарном переулке. Художник выбрал себе две смежные комнаты налево по коридору, а мне досталась совершенно девственная комната прямо. Чтобы защититься от приятелей прошлого владельца, я врезал новый замок, и врезал его очень долго, потому что был пьян. Художник подсмеивался надо мной и варил чай. На диване, покрытом тряпкой в виде французского национального флага, уже спал в полной своей реальности полумифический наш знакомый, писавший пьесы из времен Игоря и Ольги языком, который не снился Хераскову. Несколько вялые полотна самого художника висели на стенках, на деревянном мольберте торчал начатый темперой портрет грустного молодого человека в полный рост. Меблировку я начал с того, что привез старый секретер с Ш.: был декабрь, холод, сизый нос шофера с моей работы и трешка, переданная на ветру. Но появляться я там начал с осени. Первой я привел туда С. Мы пьянствовали с ней целый вечер, и только к полуночи я проводил ее домой и пошел на остановку такси, жалуясь самому себе на платонический характер наших отношений. Я уже открыл дверцу машины, когда услышал крики - она бежала и размахивала рукой. Оказалось, что ее отец, выведенный из себя ее поздними возвращениями и запахом перегара, который он, сам знавший в этом толк, безошибочно узнавал, дал ей оплеуху. Я понял, что платонизм может сегодня потесниться и дать место более разумным отношениям. Если бы у меня была возможность, я расцеловал бы его за эту оплеуху. Мы приехали на кустарный и легли на крашеных досках пола. На ней был костюмчик с очень короткой юбкой: я лег слева и моя правая рука пустилась во все тяжкие. Так я промучился всю ночь и, наверное, измучил и ее. Под утро она сказала: Если тебе нравится кого-нибудь гладить, гладь самого себя! Я ответил, похолодев от обиды: Неплохой удар, с полтонны... Я замолчал, мы молча сели на трамвай и когда молча же я хотел уйти, она сказала: Ну, уж это совсем невежливо! Мне хотелось спросить: А вежливо....? Но, слава богу, из целомудрия проигравшего удержался. Через год, когда о платонизме уже не было и речи, она весело призналась, что в то, такое горькое для меня утро, поехала досыпать к моему приятелю. А еще через несколько лет она стала спрашивать меня: А правда, что ты тогда был в меня влюблен? Обычно я отвечал ей: Это трудно назвать влюбленностью, скорее это было легкое помешательство, у меня никогда не было такой хорошенькой девушки.

84

Бедный, бедный В.И.! Как часто я прихожу к нему в гости! А он еще угощает меня ватрушкой! Он дает мне растворимого кофе! И это в нынешние-то времена! Я не могу понять, как это можно терпеть такого противного субъекта, как я! Наверное, В.И. святой! Да, он святой! Не иначе, как святой! А кто же я в таком случае? Я - его крест! У В.И. было две жены, я считаю: 2 жены = 2 креста. Поэтому я - третий. Вы только чего не подумайте. У меня у самого было две жены. Да, 2 жены! Но я ленюсь носить тяжести, а В.И. носит... Вот он мне подарил дырокол. Он знал, как я нуждаюсь в дыроколе. Я всем говоил, как я люблю дырокол, но подарил-то мне его не кто-нибудь, а все тот же В.И. Не просто подарил, а украл! С риском для жизни украл. Ведь дырокол стоит рубль двадцать, мне его никогда не купить, если бы не В.И. Представьте, как надвинув мятую шляпу на переносье, в нощи, он крадется и крадет дырокол. А потом дарит его мне. А ватрушкой угощать, а растворимый кофе? Он святой! Он святее римского папы! Апостола Павла. Иоанна Кронштадтского. Он святее всех. А я - его крест! Но вы спросите, где его жены? Далеко! Очень далеко. Одна даже в Америке. Вот как далеко. Вот и послал бы он меня подальше. Дальше Америки! Гораздо дальше!

85

Для меня сортир не сортир, если в нем нельзя усесться на чистый стульчак. Я не солдат и не погорелец. Во всем городе я знаю только два порядочных публичных сортира. Один в ВТО, он мне очень нравится, это мой любимец. Другой, при Европейской гостинице, нравится меньше, но и в нем все-таки можно по-человечески справить нужду. ВТО открывается позже Европейской, поэтому, когда похмелье гонит меня с утра пораньше (а припирает именно с самого утра), отрезанный от домашнего сортира, я во власти ватер-клозета гостиницы. Если я не могу совершить известной процедуры, то начинаю страшно маяться и превращаюсь в самого несчастного человека во всей поднебесной. - И всегда я знал, что два оазиса поджидают меня в моих скатологических паломничествах, как вдруг, в один прекрасный день, зайдя в Европейскую, я глазам не поверил: из кабин исчезли задвижки! Вот оно как, подумал я, пораженный, и в тревоге побежал к старичку-туалетчику. - Да, - ответил он, - принимая у клиента пятиалтынный за полотенце, - их сняли. - А почему? - Говорят, боятся - не дай бог изнасилуют кого-нибудь... - Что за чушь? - воскликнул я, - ну почему станут насиловать именно здесь? - Не знаю, - ответил старичок туалетчик, - было, говорят, что-то такое в какой-то гостинице... - Но что же делать, когда сидишь на стульчаке? - За ручку держаться, - пояснил старик, - что же еще остается... - Да, но так пропадает всякое удовольствие! - возмутился я. - Отменили и все тут, - вздохнул туалетчик, - что с ними поделаешь... И результат отмены задвижек не замедлил сказаться уже в следующее мое посещение. Поздоровавшись со старым стоиком, я уселся в кабине, читая, за неимением лучшего, собственную записную книжку. Левой рукой я придерживал ручку, для чего мне пришлось немного податься вперед, так как дверь была далеко. Я сидел, курил, читал, крепко вцепившись в ручку. Я слышал голоса, кто-то мочился, кто-то чиркал спичкой, стучали дверьми соседних кабин, спускали воду, кто-то надсадно кряхтел... Но вот оно. Я почувствовал, что с той стороны потянули, наконец, за ручку. Некоторое время я сопротивлялся, нго, предчувствуя пикантную сцену, вдруг отпустил ее... Ломившийся человек распахнул дверь. быстро, страшно, широко раскрыл глаза, вытянулся, встал на носки, всплеснул руками гда-то возле шеи и взвизгнул отчаянно и жалобно по-английски: Извините меня! Я невозмутимо посмотрел на него, но смех перехватывал горло, и я закашлялся. Несчастный унесся вверх по лестнице, причитая на ходу. Я прикрыл дверь и продолжал свое сидение, потому что я только начал, и мне не хотелось бросать на полдороге долгий, но необходимый процесс... О, Отечество, - так примерно думал я с наслаждением, полный сыновней благодарности, - о, мое Отечество, я никогда тебя не покину!

86

Один мой знакомый богоискатель, влюбленный в какую-то видавшую виды москвичку бальзаковского возраста, сказал однажды: Второй раз я люблю женщину верхней половиной тела. - Не говори пошлостей, - попросил я его. Вдруг он радостно рассмеялся: Как это ты хорошо сказал! Теперь он возмущается дороговизной носков.

87

Х. приводит меня к девушке, одиноко и несчастно живущей в коммунальной квартире на Песках. По дороге мы выпиваем много вина и, перед тем, как подняться к ней, на лестнице, еще бутылку, но запас велик, и что-то, придя, мы ставим на стол. По лицу Х. бродит дьявольская улыбка, я пьян и порываюсь уйти. Но Х. говорит: "Не будь девочкой, старик, все будет в порядке". Наконец, он допивает остатки вина и со словами: "Действуй, старик", уходит. У меня кружится голова, но покидать ее маленькую комнату мне уже не хочется. Мы ложимся, но я не понимаю, как по-настоящему взяться за дело. Она ждет. "Дело в том, что я мальчик", - говорю я ей. "Никогда бы не поверила", - отвечает она. В комнате темно, и слева я вижу стол со смутными силуэтами бутылок. Мы начинаем возиться, но у меня ничего не получается. "Ты слишком напился", заявляет она, и голого ведет в ванну, ставит под душ, моет и вытирает полотенцем. Я помню прорезиненную ткань ее трусов. Она закидывает ноги мне на спину и я с темным восторгом катаюсь на ней целую ночь. Утром, поразившись некрасоте, неуклюжести и большому росту, я ее обманываю в троллейбусе, давая неверный телефон и нетерпеливо жду минуты расставания. Она говорит: "Вечером я позвоню". Мне было 17 лет и я помню рассеянный свет этого июльского утра.

88

Одна из сайгонских кофейных тетеок приязненно говорит мне: Какой вы сегодня хорошенький! Очевидно, она пленена отчасти моей воспитанностью, несколько холодноватой вежливостью, которую я автоматически пускаю в ход, чтобы не сокращать дистанцию с работниками одиозного кафе; с другой стороны, это означает: я бледен после вчерашнего, трезв, нервен, чисто выбрит, и волосы мои пушисты от вчерашнего мытья. Я быстро, хотя мне и некуда пойти дальше, выпиваю свой кофе, с короткой и невежливой грмасой, намечающей буффонную улыбку, здороваюсь с каким-то полузнакомым типом и выхожу вон, чтобы пронестись по ближним улицам, вернуться обратно и выпить еще чашку, после которой меня слегка мутит. Я встречаю еще одного полузнакомого типа и, от тоски став несколько любезней, поддерживаю разговор, отличительным свойством которого является полная невозможность вспомнить его через час.

89

У В.И. очень много имущества. зайдешь к нему, думаешь, где же, черт возuми, В.И., а его не видно из-за имущества. Начинаешь кричать, звать, полчаса покричишь и вдруг, откуда-то из-за имущества вылезает недовольный В.И. и говорит: "Здравствуй, чего орешь?" Например, есть у него библиотечный ящик для картотеки (карточек в нем, разумеется, нет), так В.И. спит на полу, а ящик развалился на кровати. Или попросишь у него листок бумаги. У него этой бумаги несколько пудов, он весь, можно сказать, засыпан бумагой, повсюду лежит эта бумага, но В.И. не торопясь поищет и через час достанет какой-нибудь замусоленный кусочек: "На", говорит. Или захочет он удружить, угостить вьетнамским чаем. Говорит: "Замечательный чай, выпьешь, три года вспоминать будешь". Я, хоть чай не люблю, попробовал и выплюнул, такой ужасный чай. Или есть у него шляпа. Наденет он ее, идешь с ним по улице, а прохожие оборачиваются. Короче, невозможно с ним ходить по улице. Или позвонишь ему в три часа утра, а он чем-то недоволен. Не говоря уже о том, что в кино он все время подпрыгивает. Или начнет что-нибудь рассказывать, уши вянут, говоришь: "Ты бы, что ли, перестал рассказывать", а он все равно рассказывает. В общем, я не знаю, как можно дружить с таким человеком. Ведь я-то человек мягкий, деликатный, дружелюбный, тароватый на выдумку, а ко всему этому еще и горький пьяница. Так как вы думаете, можно ли дружить с таким человеком, а то я сам понять не могу.

90

Пьяный народный темперамент очень приставуч. Один электрик 45 лет рассуждал так: "Я же вижу, тут что-то другое, а ты говоришь, что у тебя голова болит. Я давно уже работаю, я все понимаю. Ведь так? Я много кем работал, я любого человека понимаю, а ты говоришь, что у тебя голова болит. Скажи, в чем дело? Нет, я знаю, я давно работаю, что-то здесь не то, а ты говоришь, что голова болит..." и т.д. При этом у него был самодовольный и хитрый вид. И вследствие моего упорства его вначале добродушные замашки сменились темным предубеждением против меня.

91

В Гагре Б. сломал кий. Мы расплатились моим пиджаком. Под конец нашего путешествия он (Б.) стал неимоверно раздражать меня. В столовой ажэропорта, предупредив, я ударил его. Тогда огромный летчик схватил нас за шкирки и выкинул на улицу. По возвращении в Питер я, рассказывая о нашем пребывании в южных краях, неизменно характеризовал его дерьмом. Откуда и пошла кличка, постепенно ставшая из имени нарицательного именем собственным. До побега на юг мы часто предавались совместному графоманству. Он научил меня извлекать деньги продажей книг, что свело на нет нашу домашнюю библотеку. Вечера мы проводили в клубе Дерзание. Я был темной лошадкой. Прыщав. Дик. Угрюм.

92

Моя вторая жена сказала мне после процедуры мирного развода без дележа: "Даже неприлично, что у тебя такой счастливый вид", И отправилась защищать диплом философа. Такой у нее выдался день.

93

Однажды я пошел с приятелем в кино. Настроение у меня было самое развеселое. Я тянул одновременно несколько любовных историй, с гордостью говорил, что живу тройной жизнью, и не было для меня препятствий! Мы сели после журнала, и у меня не было возможности осмотреть ближайших соседей, что каждое человеческое существо делает машинально, обживая новое местопребвание, и делает это последовательно, на какой бы короткий срок ни приходилось обживаться - тому пример две остановки в трамвае, где всякий эгоистически вначале выбирает место поудобнее, а потом с помощью подручных средств, то есть корпуса, рук, ног, грозных взглядов, наконец, речевого аппарата защищает, по всем законам государства и личности, свои пятьдесят квадратных сантиметров, потребных ему для упокоения тела в пространстве (в вертикальном положении). Приятель сидел одесную меня. Ошую я в мутном свете обнаружил девицу. Я начал с иронических замечаний, касавшихся до развития сюжета, потом прошелся по исполнителям, и к концу фильма почувствовал, что девица отчасти завоевана. Включили люстры. Я содрогнулся. Девица была уродлива до чрезвычайности. Я попал в очень неловкое положение. Приятель смотрел на меня и прыскал. Делать было нечего. Мы вышли втроем. Я довел ее до Московского вокзала и по дороге от ужаса даже не зашел с ней в Сайгон. Она представилась обладательницей трехкомнатной квартиры. Записывая ее телефон, я понял, что никогда, увы, не позвоню ей. Ах, если бы я исповедовал принципы одного известного в прошлом университетского соблазнителя, который говаривал, что бог для чего-то создал некрасивых девушек, а создал он их, очевидно, для того, чтобы он с ними спал, а они ублажали его и кормили. Так он и поступал, а мне пришлось выбросить бумажку с телефоном. И никогда больше не знакомиться с девушками в темноте. О ту пору мне было 23 года, и я очень гордился, повторяю, своими параллельными романами, которые вести по молодости лет было одно удовольствие...

94

Время действия: ленинградская осень. Место действия: Михайловский сад. Занятие: вечерняя пьянка на берегу пруда. Компания: разношерстная. Настроение: у меня карнавальное, как у других, не знаю. Я оживлен и дурачусь вовсю, что мне очень идет. Последствия: неожиданные. Заигравшись, я начинаю показывать, как я умею кататься перпендикулярно воде по склону. В какой-то момент по пьянке я ошибаюсь и качусь параллельно, что приводит меня в пруд, где, охлажденный грязной водой, я остаюсь лежать, глядя в небеса. Молодой человек с протянутой рукой встает на краю пруда и говорит: вылезайте. Я отвечаю, что мне и здесь хорошо. Но он проявяет настойчивость, и я покидаю тинистое ложе. И понимаю, что все куда-то ушли, кроме одной девицы, которая говорит: "вы простудитесь" и просит, чтобы я снял свитер и помог выжать его, и отдает свой плащ, чтобы я не замерз. Свитер лежит на траве, и когда, зажигая спички, я начинаю его искать, он никак не находится. Она предлагает поехать к ней и дать водки. Мы едем на Васильевский остров. В ее плаще я похож на Тришку с серовского рисунка, потому что он мне мал и узок. В свой чуланчик она приносит водку и предлагает бараний бок с гречневой кашей. Она ложится в узенькую постель, а я, скрючившись, на полу, между ее постелью и стенкой. Ночью, набравшись решимости, я перебираюсь к ней. Утром она варит чай и собирает сумку, чтобы поехать куда-то со своими сослуживцами. В кармане штанов я обнаруживаю свою общую карточку, она размокла и развалилась пополам. Контролерша в метро улыбается и пропускает меня. Я не отмылся от тины и ряски, и местами мои волосы зелены, и голая грудь вылезает из плаща, который мне не застегнуть.

95

У В.И. есть штаны из американской чертовой кожи. Некоторые называют их джинсами. А я называю штанами, что, по-моему, очень по-русски. В.И., который заботится о моем художественном развитии и удивляется моему пьянству, пригласил меня на выставку художника М. Я редко хожу на выставки, потому что мне нечего там делать, но тут согласился. Чтобы мне не было так скучно, я и попросил у В.И. штаны. Он человек вежливый - помялся, но согласился. Сам же одел вельветовые штаны, тоже очень красивые. Мы пришли на выставку и я очень вежливо ходил по залу Дома Культуры и рассматривал обои. Иногда очень мрачные. Встретил одноклассницу, покурил в коридоре. Играл небольшой интеллигентный квартет под обои. Сразу вернуть штаны В.И. мне не удалось, и я красовался в них целую неделю. Но вдруг сломалась молния и я целый час пришивал другую. Это очень трудное занятие. Я пришил ее темно-малиновыми нитками. Сегодня утром, когда я понял, что или заболел венерической болезнью или простудился, я пришел к В.И. и вернул штаны. Я долго жаловался на то, что со мной что-то случилось, но целомудренный В.И. понял все только тогда, когда я объяснил напрямую. Потом он, по моей просьбе, сварил кофе и не процедил его. Я сделал два глотка, потому что не люблю есть кофейную гущу. Я очень хорошо отношусь к В.И., но, если он умеет варить чай, то кофе варить еще не научился, и я могу обидеться, и от этого может пострадать мое художественное развитие, потому что если я перестану ходить в гости к В.И., у него не будет возможноnти подсовывать мне листки со стихами Хармса, отчего, в свою очередь, может пострадать мое художественное развитие.

96

Вобла! Вобла! Сушеная вобла!
Я куплю у пивного ларька на бывшей Введенской рыбку, и целую неделю, запершись с тобой в комнате, буду смотреть в твои прекрасные глаза днем и ночью, и трескать пиво, и говорить только о том, как я тебя люблю.
А руками трогать не буду ни за что, потому что они в вобле.
А ты будешь пить чай с бледным калачом. Ты будешь смотреть телевизор. Ты будешь читать мне вслух хронику искусства из журнала Иностранная литература.
Так и знай, что ты не будешь ходить на твою скушную службу, потому что ты, наверное, тоже меня любишь и хочешь все время смотреть, как я раздираю свою единственную воблу и трескаю жигулевское пиво.
Так и просидим мы целую вечность, целую неделю, тебя выгонят со службы, а у меня начнется белая горячка, потому что я всегда пью пиво с водкой!
Это будут самые счастливые наши дни.
Ты будешь приходить ко мне на 15-ю линию, и когда мы будем сидеть на скамейке, я буду целовать твои никотинные пальцы, а ты с грустью смотреть в мои безумные зрачки.
Я все-таки выйду из больницы, ты не захочешь пойти ко мне домой и, когда мы выйдем из кино, ты скажешь, что собралась выйти замуж, а когда я спрошу: за кого? ты ответишь: за одного мальчика и что это ничего не значит. Вот это любовь, скажу я, вот это я понимаю!
И тогда я опять куплю у пивного ларька на бывшей Введенской воблу и запрусь с одной работницей умственного труда и разрушу коммунальный телефон гантелью, сохранившейся от атлетических наeлонностей моей печальной юности...
А по радио будут передавать по просьбам трудящихся одни только Дунайские волны и Прощание славянки.
И еще разные песни.

1977, 1982. Ленинград

LOVE STORY

Сижу я однажды зимой в гостях у одной гречанки и скучаю. А гречанка сыру (ярославского) предлагает. Ах: говорит: как это можно сыра не любить? А вот так и можно, отвечаю... Скучно, короче говоря. Думаю, надо эту скуку развеять как-нибудь, а то так и с ума не долго сойти. Поехали, говорю, на Невский. Гречанка капризничает, не хочет ехать. Ах, говорит, на этом Невском так противно, подонки всякие ходят, людей слишком много, и вообще, на улице холодно. Но меня переупрямить довольно трудно, по правде, просто невозможно. Короче говоря, сели мы в метро и поехали. Денег, как вы сами понимаете, нету, и не в каком-нибудь там переносном смысле, а натурально. Нету и все. Но с другой стороны подумать, а зачем тогда на Невский ехать? Если деньги есть, то есть. Ia oi e Iaaneee, ?oia aac aaiaa oaea?aa?e eaeie-ieaoau auoae. После фейерверка просыпаешься где-нибудь и смотришь на чужой потолок. А гречанка всего этого не понимает, потому что очень нервная. Вот выходим мы из метро и гречанка меня под руку держит. Встали мы и стоим. Я вроде как сигарету на морозце закуриваю, а гречанка так, без дела стоит. Вдруг смотрю, идет милая такая девушка, ногами размахивает. Хорошая, думаю, девушка, прямо скажем, довольно миловидная. Смотрю, и вдруг до меня доходит, что я, в общем-то, эту милую девушку знаю, что вроде как она нареченная одного моего приятеля, так, не очень близкого. Вроде я приперся как-то на его день рожденья, а родился он в день взятия Бастилии и очень этим обстоятельством гордился. И все об этом знали и приезжали к нему в гости. А я никогда не ездил и вдруг приперся, а кругом все незнакомые, а те, которые знакомые, все довольно противные. Сижу, не выделяюсь, а приятель мой, у которого день рожденья, все у меня совета спрашивает: как наливать, да чего разливать, да в каком порядке, да в каком количестве, а то, мол, выпивки мало, а я, дескать, человек опытный, так чтобы я за этим делом присмотрел и наладил. А она вроде как с младшей сестрой приехала, и так вежливо просит моего приятеля: мол, чего ты к человеку пристаешь, неужели сам налить-разлить не можешь, может, говорит, человеку этим совсем заниматься не хочется, а ты пристаешь, и все настроение ему портишь. Я слушаю, что она там говорит, и думаю: ведь правильно эта милая девушка говорит моему приятелю, чего, действительно, мне наливать-разливать, я ведь не тамада какой-нибудь, хотя сам, конечно, имениннику отказать не могу, наливаю-разливаю да помалкиваю. Но внимание я на нее обратил, конечно. Вот, думаю, какая девушка воспитанная, да еще и милая, в придачу. У меня вообще в тот день ситуация сложная была: я ведь не один приехал, а с другим приятелем, а он тоже был не один, а со своей девушкой, ну, и сказать по правде, отчасти и моей. Но она так это дело поворачивала, что я-то знал, что она отчасти моя, а чтобы он об этом узнал, не хотела: любила его, да и замуж вроде за него собиралась. По крайней мере, ей этого хотелось. Встретил я их, а они мне говорят: поедем, мол, на день рожденья, чего тебе по улице-то болтаться. А я отвечаю, что незваным в гости не езжу, мол, нету у меня такой привычки. А они возражают, что вроде как он звал и меня тоже. А я к той девушке, может, и неправильно относился, но уж очень она мне нравилась, так нравилась, что, думаю, проверим, хватит ли у меня духу с ними поехать, потому что тот, за кого она замуж хотела и любила, был не очень чтобы человек хороший: самолюбивый такой и довольно беспардонный, к тому же я знал, что он собирается жениться, но не на той девушке, которая его любила, а на другой какой-то девушке, посторонней, в общем-то. Дочке какой-то, короче говоря. Все для чего-нибудь существует, думал я, даже мазохизм. Ведь Захер-Мазох не даром своей хлеб ел. До него люди занимались этим самым мазохизмом, но не знали, как это называется, а Захер-Мазох им это растолковал. Вот исходя из этого убеждения, то есть, что и мазохизм для чего-нибудь да пригодится, и я поехал с ними за город, на день рожденья. Трудно мне было, тяжело даже, но я все-таки захватил побольше воздуху и поехал. И вот теперь, когда мы с гречанкой стоим у метро, выясняется, что не разыграйся мой мазохизм и не поедь я на этот день рожденья, то и не знал бы, eто такая эта милая девушка, тем более что она как-то загадочно улыбается и вроде хочет подойти. Я на нее смотрю и она действительно подходит и говорит: Вы выпить не хотите? Ах, думаю, какой пассаж! Как замечательно будет выпить с такой милой девушкой, и говорю: Я, к сожалению, не один. Видите вон ту черненькую? А она мне отвечает: Это, мол, не имеет решающего значения: хоть черненькую, хоть беленькую, всех возьмем! Ах, думаю, какая натура у нее. И еще думаю, как хорошо было бы, если б гречанка вдруг куда-нибудь делась, куда-нибудь ушла, по делу, или просто так, до того чувствую ее неуместность, когда такая милая девушка говорит: а Вы не хотите выпить? Тем более, что денег нет совсем, но тут уже дело не только в деньгах, а появляются мотивы поинтереснее. Объяснил я гречанке как мог, что нас приглашают выпить, и пошли мы втроем по Невскому: я посередке, а они по бокам. Причем мне страшно нравится с юности, когда я один иду с двумя девушками и знаю, что я им, в общем-то, нравлюсь. Тем более что мы идем не куда-нибудь, а в магазин. Заходим в один низок, а там много чего есть, но есть и крепленое яблочное вино, довольно недорогое. Вот, говорю, хорошо бы нам купить этого вина, мол, у нас с гречанкой денег нету. - А у меня много есть, говорит эта милая девушка и вытягивает из кармана шубки какие-то бумажки, какие-то ассигнации. Сколько же Вы можете истратить? - спрашиваю. - А сколько нужно, говорит, столько и истратим, у меня их много. Две на троих, отвечаю, мало, а четыре было бы в самый раз. - Ах, отвечает, как чудесно, что мы будем пить яблочное вино, я, говорит, никогда его не пила, оно, наверное, очень вкусное, раз из яблок сделано. А я ей говорю, что главное не в том, что оно вкусное, а том, что оно дешевое. Она с интересом смотрит на меня, только не понятно, с каким. А я думаю, чего это она умиляется, как туристка иностранная? Что-то здесь не то, думаю. А где же мы будем пить, спрашивает довольно оживленно. А гречанка, смотрю, надулась, как сыч, и только поволочными своими глазами поводит, как не доенная корова. Видно, не очень-то ей все это нравится. Так какого же рожна ты тогда ехала, думаю, и какого черта не уходишь, раз все тебе так не нравится? А пойдемте, говорю, в мороженицу, есть тут одна такая, я все время там выпиваю, так что место обжитое, знакомое. А ей как будто апельсин подарили, так обрадовалась. Это, говорит, идея чудесная! Смотрю, все-то у нее что-то уж очень чудесное. Думаю, так ли уж ты наивна, голубушка, ведь приятель-то мой, к которому я на день рождения ездил, парень вроде не из робких, не слюнтяй какой-нибудь, всякие виды повидал и тебе показал, так что не понимаю. А тут меня и осенило. А вы, спрашиваю, как время проводили до встречи с нами? - А я, отвечает, тут неподалеку коктейли пила, да скучно там страшно, вот я и ушла, думаю, поищу кого-нибудь, с кем выпить можно, и Вас встретила. А я, продолжает, много о Вас слышала, вот и набралась храбрости... (не только храбрости, думаю, не только храбрости)... сама подошла познакомиться! - Это, отвечаю, очень мило с вашей стороны, что вы, пренебрегая всякими условностями, подошли, это, говорю, не шутка, на это не всякая девушка способна. Тут она смотрит на нас боком, как какой-нибудь чижик, и не говорит ничего, но что-то такое, что в ней бежало себе, как конвейер какой-нибудь, чувствую, остановилось, а потом, правда, дальше поехало. Ах ты, черт, какой пассаж, думаю. Приходим мы в мороженицу, а там, как обычно, дым коромыслом. Все, как один пьяные сидят и разговоры говорят. Расположились мы со всеми удобствами: стаканы я взял, стулья свободные сразу нашли. Я спрашиваю: Может, вам на закуску конфет каких-нибудь купить? - Давайте, отвечает и протягивает мне рубль. Ну, думаю, я таких понятливых еще не видел, не забыла, что денег у меня нет, сама вспомнила. Купил я конфет, сидим, пьем, мы с ней тары-бары разводим, а гречанка молчит, как зарезанная, и глаза у нее грустные. Почуяла, что уж совсем от нее отключился, мне вроде ее жалко, но не очень. Была бы ты поумней, думаю, так давно бы ушла в неизвестном направлении и адреса не оставила. А раз сидишь, страдаешь, то уж извини-подвинься. Терпи, пока силы есть. Тут в мороженицу начинают какие-то знакомые приходить и тоже начинают, не будь дураки, чего-то выпивать. А один, самый вальяжный, к нам подсел. Видит, что я один с двумя девушками сижу, и решил, видно, счастья попытать. Спрашивает: Можно? - Почему же нельзя? Говорю, ведь места-то не купленные. Сидим вчетвером, а говорим втроем, потому что гречанка молчит, как проклятая. А разговоры ведутся вроде как на общие темы о том, о сем, да про то, про се. Пью и мне хорошо, чувствую, что весь фейерверк уже впереди, но наливаю осторожно, бутылку прячу так, чтобы попутать не смогли. А мои знакомые, которые тоже пьют в этой мороженице, в общем-то, об осторожности забывают: взгромоздили свое винище на стол, курят, как в бане, говорят слишком громко, и по временам, словно рыбки из бассейна, из их нетрезвых глоток выпрыгивают разные матерные слова, что немного раздражает некоторых посетителей. Курят они, пьют свое винище, а ведь в мороженице табличка висит, даже две. Одна про то, что спиртные напитки, принесенные с собой, распивать запрещается, а на другой так прямо написано: Не курить. У нас ведь не какой-нибудь Париж. У нас милиция не дремлет, обход территории совершает, регулярно причем, и очень любит в мороженицы заходить на предмет. Я своим знакомым намекаю на это, а им все трын-трава: чепуха, говорят, отбрешемся, шапками закидаем, не боимся никого. А тот, который с нами сидит, надрался уже, чувствую. И начинает проявлять повышенный интерес к милой этой девушке. Подкатывается к ней со всякими заумными вопросами. Вы маслины, спрашивает, любите? Ах, нет. А я так очень уважаю греческими маслинами красное вино закусывать. Как он это сказал, я сразу же про гречанку вспомнил. Смотрю, плохо с ней дело, помрачнела уж совсем. Но сидит, не уходит. А я думаю с горечью, вот, не успел с человеком познакомиться, телефонами, можно сказать, обменяться, как уже и отбивать пристраиваются. Безобразие какое. Однако, виду не подаю, хотя и становлюсь молчаливей. А до этого, пока он свои закидоны делать не начал, говорил вроде чего-то, рассказывал увлекательное что-то такое. Сижу, тоскую слегка. А девушка-то милая вдруг наклоняется к моему уху и говорит шепотом громко так: Какой противный этот у Вас знакомый! А я ей тоже на ухо: Уж какой, говорю, есть, хотя приставучестью своей должен Вас немного раздражать, я это понимаю. А тот и ухом даже не повел. Сидит себе, как ни в чем не бывало и вино свое красное трескает и, действительно, маслинами закусывает. Крепкий, думаю, орешек. А знакомые мои разбушевались уже совсем: один спит за столом, а другой песни поет и шапку роняет. Уронит на пол, поднимет, снова уронит, а в перерыве песни поет и матом что-то говорит. Уж и люди на него оборачиваться начали, уж и буфетчица, женщина на что уж спокойная, и так им говорит: Вы бы, ребята, потише, не ровен час, милиция придет, и вам и мне неприятности ни к чему. А они свое дело туго знают: А буфетчица как в воду смотрела: действительно, встают в дверях два мильтона и оглядывают наше помещение на предмет. А предмет налицо: перед тем, который с нами сидит, бутылка красного вина, а в мороженице в этот день только белым торговали. Вот тебе и предмет. А уж про других-то знакомых и говорить нечего: они совсем, можно сказать, тепленькие и сами в руки просятся. Мильтоны все это враз поняли и один к нам пошел. А у меня на душе спокойно. Яблочное-то вино светлое, разве чуть желтее белого, которым в мороженице торгуют, кто уж тут разбираться будет. А другой мильтон прямо направляется к тому, который спит, за плечо его дергает, будит. А тому, который шапку ронял, говорит: Пройдемте. А у меня с девушками полный ажур: компания приличная, вино светлое. А мильтоны к компании вроде нашей не особенно пристают, так мельком посмотрят и дальше. А наш-то любитель маслин немного задергался, и рад бы спрятать свою бутылку, да уже поздно, не успеть. Ну, мильтоны на двух фронтах действуют обычным порядком: платите, пройдемте, документы предъявите. Я девушкам говорю: сидите тихо. А бурбон-то наш волну гонит: Я, говорит, да Я, говорит, да я вас, говорит! А мильтоны этого страшно не любят, когда с ними так разговариваюo: избаловались, конечно, помнят, что власть представляют и поэтому слушать такое им неприятно. А мильтоны, в общем-то, средних лет мужчины, не очень вредные, понимающие такие мильтоны. Но служба. Короче говоря, и бурбона нашего, и тех двоих уводят после некоторой заварухи и легкого гвалта. А буфетчица задним числом сокрушается: я, говорит, ведь говорила им. - Девушки, говорю, вы тут без меня посидите, а я пойду посмотрю, куда их поведут, может, не всех, но хоть одного сумею вызволить, пока сам еще чего-то соображаю. А милая девушка говорит: И я с Вами пойду, чего мне тут одной сидеть. - Да я скоро вернусь, возражаю, посидели бы. Вдруг гречанка голос подает: Если вы оба уйдете, то и мне здесь одной сидеть не светит. - Да что вы обе, говорю, я бы быстро сбегал и обратно. А они уперлись. Не хотят друг с дружкой оставаться. Так втроем и пошли. Пришли мы во двор, где мильтоны своими делами занимаются. Я всунулся в дверь и вижу, что все мои знакомые и бурбон в их числе в специальном загончике сидят и общество кругом самое светское: две старых шлюхи, бомж в шляпе серенькой. Да парочка-другая юных хулиганов в крови на мордах. Все сидят на скамеечках, а тот, который в мороженице спал, хоть его и разбудили, снова уснул и лежит на полу. А на полу полная антисанитария: плевки, окурки, и вообще всякая гнусная грязь. Заметили меня мильтоны, спрашивают: а Вам, мол, чего тут надо? Я им отвечаю, чтобы они одного моего приятеля мне на поруки отдали для отправки домой, который из них потрезвей прочих, по их мнению. А они мне на это: а ну валите отсюда, пока и вас к ним не прибавили! Чувствую, ничего мне не сделать, а туда, за загородку зеленую ужас как не хочется: фейервек уже впереди и если я из солидарности присоединюсь к ним, милая девушка может обидеться и не дождавшись, пока меня выпустят, свалить. И тогда все полетит к чертовой матери и фейерверк, и бенгальские огни, а будет штраф и интересные разговоры в казенном доме при моем пиковом интересе. Ладно, говорю, раз так, то я пошел. Девушки ждут меня во дворе. И выпить вроде уже нечего, вроде мы все как-то сумели выпить незаметно. Подошел к ним и говорю в том смысле, что, мол, ничего не вышло, никого со мной не отпускают, а напротив, и меня хотели прихватить. - А чего ж мы теперь делать будем? - спрашивает милая девушка. И вид у нее замерзший. Все-таки на дворе зима. Я межуюсь, денег-то у меня за это время не прибавилось, а магазины еще открыты. Тут эта умница говорит: Давайте еще выпьем! - Идея здоровая, ничего не скажешь, говорю, особенно в нашем положении. А гречанка на это ни гу-гу. Молчит. Ну неужели она никогда уже не уйдет, думаю, неужели не уйдет, постылая? И мне уже кажется, что мы всю жизнь так и проходим втроем, а мне уже давно хочется вдвоем! Только, говорю, в мороженицу не стоит возвращаться, а тут у меня приятель недалеко живет, так можно к нему пойти и выпить у него. Гречанка второй раз за вечер открывает рот и опять невпопад: Ни к какому приятелю я не пойду! Ну, слава тебе, Господи, думаю, кажется, уходить собралась. И тихо радуюсь. Но недолго радуюсь, потому что милая девушка то же самое говорит, что, мол, ни к какому приятелю она не пойдет, в незнакомый дом, а предлагает выпить в садике каком-нибудь. - Ладно, говорю, раз вы так хотите. Купили мы пару бутылок и пошли в садик. Только они не понимают, конечно, что я привел в тот двор, где приятель живет. У него во дворе небольшой такой садик: три дерева и четыре скамейки. Сели и пьем из горлышка. Мне-то не в новинку так пить, а они без стакана мучаются, хотя и пьют довольно исправно, только медленно очень. А я уже соображаю не то чтобы плохо, но устал немного и выпил все-таки больше, чем они. Сидим мы на скамейке, но не на сиденье как водится, а на спинке, потому что на сиденье лед и снег и не сесть. Сидел я, сидел и вдруг чувствую, как будто что-то не то. - Скажите, говорю я милой девушке, а я не спал тут часом? - Спали, отвечает, но недолго. Я осмотрелся кругом и вижу чего-то не хватает. Подумал и понял, что гречанки нету. А где она? - спрашиваю. - А ушла куда-то, отвечает моя милая соседка. И говорит: И не стыдно вам? - Чего, говорю, мне должно быть стыдно: - А то, отвечает: что Вы вашу знакомую проспали. - Да Бог с ней, отвечаю, вы-то не ушли, остались. Да и не такая уж она мне знакомая, чтобы особенно огорчаться. - Вы знаете, говорит и поворачивается ко мне близко: Я ее ужасно боялась! - Э, говорю, это уж лишнее, может, она не самый веселый собеседник, но чего ж ее бояться-то? - Не знаю, говорит, она так на меня смотрела... - Ладно, говорю, я уж и сам не чаял, когда она удалится. - А не врете? спрашивает. А я никогда не вру, отвечаю. - Наверное, вы действительно никогда не врете, говорит она задумчиво и руки в рукава засовывает. Холодно ведь. Между прочим, говорю, приятель, к которому вы так дружно отказались идти, живет вон в той парадной, и рукой показываю, в какой именно. Пойдемте, отогреемся. - Отогреться, это хорошо, отвечает, а то я совсем замерзла. Поднялись мы к приятелю, отогрелись и я закосел снова, не помню уж, чего мы там делали. Наверное, как обычно в гостях: на стуле сидели и разговоры говорили. И она вроде на стуле в углу сидела, на нас с приятелем поглядывала: он парень-то вообще довольно красивый. Вдруг я понимаю, что он что-то такое говорит, что ей вроде пора домой. Я встрепенулся, попрощались мы с хозяином на скорую руку и ушли. А на улице холодно и я вроде опять потрезвее стал немного. Все опять понимать начал и весь урбанистический пейзаж узнаю до тонкостей: Владимирскую церковь без крестов вижу, дом, где Достоевский "Бедных людей" написал, метро, в общем узнаю, понимаю, что за ним Кузнечный рынок, а напротив аптека, а рядом булочная. А который час? - спрашиваю. Она рукав шубки отвернула: Около двенадцати, отвечает. И я тут про фейерверк вспоминаю, и ужасно мне не хочется, чтобы она домой поехала. Думаю, этак, никакого фейерверка не будет, а получится обычная тухлятина с телятиной, как в "Броненосце Потемкин". Тут проносится у меня одна мысль не мысль, идея не идея, а прямо какое-то озарение свыше. Но это такое озарение, что девушке, с которой недавно познакомился, сразу не выложишь; неудобно уж совсем получится, если прямо заявить. И замычал я, замежевался... Это,... говорю,... то самое... ну... в общем... как Вам сказать... не знаю даже... как... не хочется Вас отпускать... а с другой стороны... в общем, мол, ужасное положение... не знаю, как Вам и объяснить... что Вы, значит, чего не подумали... в общем, говорю, совершенно дурацкое положение... - Да Вы не мучайтесь, говорит, и в глаза мне смотрит ласково, скажите уж все, как есть! - Ладно, отвечаю, сейчас соберусь с духом и скажу. А сам думаю, главное, чтобы она не подумала, что я в любви объясниться хочу, а то и в самом деле обидится, когда все разъяснится. Ведь, когда человек мычит, его по-разному можно толковать. В общем, говорю, я хотел сказать, что еще можно на Московском вокзале достать бутылку водки! Сказал и притих, думаю, фейерверку последний шанс, сейчас, в общем-то все и решится: расставаться нельзя, но и не пить нельзя. Такое положение. Это вы серьезно про водку? спрашивает. - Вполне, отвечаю я, я вообще никогда не шучу, не умею. А сколько она стоит? спрашивает, и я чувствую, что действительно, не знает, не придуривается, а не знает в самом деле. Рублей семь, отвечаю. - Надо деньги посчитать, говорит, может, и наберется. Стали мы считать. Две трешки она сразу из кармана выудила. Но еще ведь рубль нужен. Выгребла мелочь, посчитали, ровно рубль получился. Вот так здорово, говорит, ровно семь рублей, как в сказке. - Это только полсказки, отвечаю, вам домой надо ехать, так что непонятно, где мы ее выпьем. -А у меня на кухне, отвечает. - А где вы живете? спрашиваю. - В Дачном, говорит. - Тогда не хватает пятака, говорю. Она не понимает, удивляется: Почему, спрашивает, не хватает, Вы же сказали, что ровно семь рублей стоит. - А потому, говорю, что до Дачного сейчас только на метро можно добраться. У меня карточка, а Вам нужен пятак, иначе не пустят. - А у меня тоже карточка, отвечает и улыбается. - Ну, тогда больше никаких препятствий, пошли на вокзал скорее, говорю. - А можно, спрашивает, я Вас под руку возьму? - Прошу, отвечаю и подставляю левый локоть. А сам думаю, что значит "у меня на кухне"? Ведь это не значит,что это ее кухня, наверняка она живет с родителями, так что полного фейерверка не будет. Но, с другой стороны, это не коммунальная кухня. Это точно. И вдруг вспоминаю, как кто-то хвастался, что собирается жениться на девушке с "кадиллаком" и что вроде тот приятель, у которого я на дне рожденья был, отбил ее у этого хвастуна. И что вроде девушка с "кадиллаком" она и есть, вдруг понимаю. Мне это важно потому, что думаю, где "кадиллак" есть, так не будет коммунальной квартиры. А вообще думаю весело: какой пассаж! Какой-то фейерверк, действительно, наблюдается, потому что девушка милая на самом деле и ведет себя очень мило. Спасибо, думаю, тебе, старик Хемингуэй, это ты воспитал таких девушек, это твоя школа. И чувствую какую-то запоздалую нежность к автору "Фиесты". Но обязательно надо разжиться водкой, думаю. А у ночных хмырей на московском водку надо покупать умеючи. Подойдешь не так, скажешь не то, и не видать тебе водки, как собственных ушей. Составит хмырь постную рожу, начнет бубнить: да какая там водка... да я не знаю ничего... не понимаю ничего... и вообще любуюсь на здание Николаевского вокзала в два часа ночи... - Постойте. Говорю ей, здесь, у остановки такси, а я пошел добывать. А ей хоть и холодно, однако, очень все это интересно: и московский вокзал, вроде не очень красивый и днем: и хмурые фигуры хмырей, и какие-то люди в сапогах, и собачий холод. Познавательный такой свободный интерес проявляет, а мне уже хочется на ее кухню, даже если ее родители дома спят. Хотя, думаю, самый фейерверк-то придется, наверное, отменить, но и водки выпить ночью достаточно романтично, для тех, кто понимает, конечно. И я уже не забываю, даже разговаривая с хмырем, когда веду свои хитрые переговоры, какая она, в сущности, милая. Она-то милая, думаю, а ты-то, дорогой? Ты-то чего? И сам себе вторым голосом отвечаю: Мол, ничего такого, водки выпить, на кухне, с милой девушкой, чего, мол, ты нашел в этом плохого? Однако первый делает контрдовод: Ты, сукин сын, чего хвост распустил? Почуял жареное, вон, как с хмырем артистично себя ведешь, знаешь, что она на тебя смотрит, хотя с хмырем можно и без системы Станиславского обойтись. В общем-то ничего сложного нет, чтобы в половине первого ночи водки купить, дело техники и все. Не делай такой вид, какой Скорцени делал, когда Муссолини от народной мести спасал. Понял, сукин сын, что понравился, и ретивое взыграло? В лучах славы, скотина, купаешься? Упрекает он меня, ругает, а я водку к ней в авоську засовываю и начинаю всерьез удивляться, какая она милая. Но думаю, должно же и мне, наконец, повезти. Не бывает так, чтобы все пуговицы пришиты одинаково. Вдруг, мечтаю, она меня безумно полюбит и помчит в отцовском "кадиллаке" в ближайший магазин, где можно водки купить по госцене. Одной рукой будет баранку накручивать, а другой музыку ловить, какая поиностранней. А я вроде как небритый и довольно незадачливый такой и даже слегка начинающий плешиветь, пользуясь случаем, буду рядом сидеть, на прохожих и дома не буду смотреть, а стану думать какую-нибудь исключительную думу: о водке, например, или о судьбе родной страны, или о драме Анненского "Фамира-кифаред". И начинаю чувствовать к ней какую-то ужасную благодарность и за то, что она такая милая, и за то, что у нее хватило денег на бутылку водки, и даже про Хемингуэя как будто забываю, и смотрю на нее с нескрываемым удовольствием, хотя нос у нее слегка покраснел, а о своем уж стараюсь не думать, чтобы не сбить романтической струи. Ах, какая хорошая парочка образовалась, думаю; прелестная девушка лет 19 в светлой, несколько, правда, загрязненной шубке, зато сразу понятно, что девушка чудесная, у нечудесной шубка бы сияла, надраенная. Держится свободно, ноги под ней так и ходят, руками какие-то геометрические фигуры делает, смотриo на меня сбоку и чуть снизу, благо я достиг среднеевропейского роста; глаза по причине коктейлей и яблочного блестят, как флотская медяшка. А я парень такой, довольно коренастый, ноги не то чтобы кривые: иду, прямо скажем, независимо и, несмотря на мороз, без шапки. Из прохожих меня обычно кто за бандита принимает, а кто поглупей, тот думает, что я на Ленфильме работаю, то ли свет делаю, то ли художественные фильмы снимаю на цветной пленке: потому что в лице у меня что-то такое есть, в общем непонятное. И вот в таком виде мы спускаемся по эскалатору, причем на мне надето длинное черное пальто с чужого плеча, а сзади если посмотреть, то спина широкая и вид у нее довольно мрачный. А она, вообще-то, блондинка, в светлой такой шубке, лет 19, так что получается такой контраст, и видя этот контраст, все пассажиры метро с жалостью смотрят на мою спутницу, и с некоторым страхом на меня. Причем на лицах у них написано: какой кошмар, чтобы такая юная и милая девушка ехала ночью с каким-то довольно мрачным и довольно непонятным типом. Видите, говорю, какая метафизика получается, даже пассажиры чего-то почуяли, видите, как на нас смотрят. И довольно свирепо и громко прочищаю горло, так что самые забитые пассажиры отворачиваются и начинают рассматривать пол под ногами. Ах, как замечательно, думаю, ехать в метро с такой привлекательной девушкой, а в руке держать авоську с бутылкой водки, а в перспективе кухня, и на кухне будет что-то свое, другое, какие-то разговоры, какие-то страхи, чтобы родственники не зашли познакомиться в неурочный час. Потому что, по правде сказать, кое-какой опыт у меня уже был. Даже днем увидит меня какой-нибудь родственник и бежит скорее к другим: на подмогу звать. Так и слышишь сквозь стенку, как он бьет в набат и кричит остальным: к оружию, товарищи! мы должны спасти нашу любимую девочку от такого ужасного типа! И родственники хватают, кто что и начинают скапливаться в коридоре, и бабушка со шваброй идет впереди всего ополчения, и щелкая вставными челюстями, шипит: сгинь! рассыпться, нечистая сила! А папаша, старый козел, выставит свои рога и, размахивая двухпудовой гирей, делает вид, что он ужасно злой и сильный. А мамаши, народ коварный и слабосильный, обычно стараются подкрасться сзади и ударить утюгом по голове, меньшие братья, как пуделя, бросаются под коленки, чтобы сбить с ног, а меньшие сестры вязальной спицей пытаются уколоть в зад. А дядья, тетки и прочая квартирная шушера, как гоплиты, держатся позади, воплями поддерживая первые ряды атакующих. Жених стоит в отдельном углу и разминается с небольшой штангой, чтобы вернее нанести последний удар. А ближайший сердечный друг, с рукою на перевязи, здоровой рукой в общей суматохе старательно лупит куда попало, и я слышу его ненавидящее сопение... Да, думаю я, побывал я во всяких переделках, а к следующей как раз и подъезжаю. И сердце радуется, потому что когда рядом с тобой такая милая девушка, и еще в общем-то совсем незнакомая, и уже все впереди, и все небо разукрашено огнями фейерверка, и бутылка водки на поворотах слегка тычется в ногу, то жизнь кажется... Да ничем она не кажется, просто начинаешь слегка поднимать, что она такое, одним словом. И что наряду с непроезжей колеей бытия есть рядом какая-то такая тропинка, по которой довольно хорошо и весело можно шагать, и что рядом с тобой идет не какая-нибудь ноздреватая баба с четырьмя буханками хлеба в мешке, а совершенно прелестное юное создание, отогревшееся в тепле метрополитена, и ждущее от тебя откровений и чудес, на которые ты в общем-то способен всегда, если тебе дать количество водки, способное свалить с ног полковника в отставке. И вдруг я понимаю, что она чего-то мне говорит. Простите, говорю, что? - Приехали, отвечает, и я понимаю, что она на меня как будто обиделась, потому что я вроде как, пока обо всем этом думал, заткнулся и как будто немного забыл о том, что она стоит рядом и дышит. Ах, простите, говорю, великодушно, я немного замечтался. Она снизу и сбоку чуть укоряющее смотрит на меня, но вижу, тихонько улыбается опустив голову и думает, что я этой улыбки не вижу. Ах, думаю, как все хорошо. Идем мы по гололедице, и она все порывается упасть, но не падает, потому что я ее держу за хлястик шубки, но она каждый раз извиняется. Ах, говорит, я, кажется, опять чуть не упала! И, кажется, начинает понимать, что я человек довольно сдержанный, и так, за здорово живешь, никогда не ухвачу за талию, даже чтобы уберечь ее нежный корпус от синяков, а находчиво буду держать за хлястик, скажем. А за тали? aсе-таки ia ухвачу, но упасть ей не дам даже на скоростном льду стадиона "Медео"... А это мой дом, говорит она и показывает варежкой на огромное строение, основательное, вроде избы-пятистенки, но в общем-то без резных наличников и петухов. О, говорю, это при папе Джо строили! - А кто это такой? спрашивает. Это, отвечаю, так Черчилль Иосифа Виссарионовича называл на свой английский манер. Ах, как интересно, говорит. Очень, отвечаю, интересно. Она по лестнице первой поднимается, я иду позади и вижу, что фигура у нее довольно аккуратная, потому что, когда сзади идешь, а кто-нибудь перед тобой поднимается, то ракурс очень удобный, чтобы все рассмотреть, даже если в шубке. У дверей остановилась, вытащила здоровенный такой ключ. Говорит, вы тут меня подождите, а я посмотрю как там и что. - Хорошо, отвечаю, я пока покурю. Ушла, но дверь изнутри не закрыла, такую щелку, в которую полкошки протиснуться может, оставила. Смотрю, лестничная площадка широкая, длинная, и начинаю по ней прогуливаться. А сам все думаю, как все замечательно и хорошо. И еще думаю, а не сбежать ли мне. Вдруг у меня настроение как-то волшебно изменилось, можно сказать. Первый опять начинает меня пилить: Все с девчонками связываешься, обезьяна? А второй ему: А ты посмотри, какая она милая, а потом ругайся, зануда... И прибавляет: Да ты сам никуда не уйдешь, трус несчастный, даже если из ее дверей сейчас выедет Георгий Победоносец на коне. С копьем. Так что эти благоразумные разговоры, одно только ханжество, как обычно. Может, ты про водку забыл? Да не забыл я про водку, отвечает с неприсущей ему ужасной тоской, не забыл... Потому что ему, видите ли, стыдно, что он целый вечер пил на деньги такой милой девушки... Вдруг ее милая мордочка показывается в дверях. Машет она мне рукой: мол, идите сюда, все в порядке. Ах ты, милая моя, думаю, ну конечно же, иду. Ведет она меня в темноте куда-то налево и просит: Только Вы потише, пожалуйста. Потому что под моими ногами половицы прогибаются и скрипят, из-за моей, в общем-то, довольно тяжелой поступи. Вывела на кухню, на табуретку показывает и предлагает: Садитесь вот сюда. Я, конечно, сажусь прямо в пальто. А пальто Вы разве не снимете? спрашивает. И я вижу, что она разгуливает в шерстяных носках, примерно до щиколотки. Ай, думаю, и снимаю пальто, и держу его в руках, и не знаю, куда его девать. Давайте сюда, говорит. И интонации такие, прямо скажем, требовательные, почувствовала, что дома, в родных стенах. Унесла мое пальтецо. Смотрю, а юбочка у нее в клетку. Ах ты, милая моя, думаю. Сижу, курю. Вернулась и спрашивает: Чем бы нам таким закусить? - Я бы вообще лимоном закусил, говорю, если он есть, конечно. - Лимоном? спрашивает, и смотрю, ей это кажется чем-то ужасным и немного декадентским, когда водку лимоном закусывают. А чего такого? спрашиваю, я, вообще-то, когда пью, стараюсь совсем не закусывать. - А почему? говорит и смотрит на меня во все глаза. Потому что, говорю, выпивки всегда мало, а если еще и закусывать, oо можно и трезвым остаться, а это уж последнее дело! - По-о-оним-а-аю, протяжно так отвечает, и о чем-то, смотрю, призадумалась. А я, говорит очень серьезно, все-таки сделаю себе яичницу, я так, как Вы, еще не могу пить... - Вот и правильно, отвечаю, ведь Вы еще довольно юны, а я уже выпил свою бочку, и нечего нам устраивать соревнование. - А сколько же Вам лет? спрашивает. Вижу, очень ее этот вопрос интересует. Двадцать шесть, отвечаю. - Два-а-дц-а-ать ш-е-есть?! Изумилась прямо ужасно. Потому что некоторые, которые ничего не понимают, дают мне всегда лет на десять больше, хотя вид у меня потрепанный слегка и серьезный очень, если я, конечно, не в форме. Ну, говорю, если это так ужасно, ладно уж, признаюсь! Мне, говорю, конечно, больше на самом деле. - Сколько? спрашивает и ногой в шерстяном своем носке по полу водит и смотриo на меня большими своими глазами. Мне, говорю, на самом деле двадцать шесть с половиной и как раз сегодня исполнилось, день в день! - Вы меня обманываете, говорит грустно и отводит глаза. Вижу, действительно думает, что ее для чего-то хочу надуть. - Да Господь с Вами, говорю я, улыбаясь, зачем мне Вас обманывать, подумайте сами, какая мне от этого выгода? Милая Вы моя. И вдруг понимаю, что последнюю фразу сказал вслух. Смотрю, чего будет. Ничего не сказала, но посерьезнела, слегка под нос улыбнулась и, видно, решила отложить этот важный вопрос на будущее. Будущее, мол, покажет, кому сколько лет. Сделала себе яичницу, поставила сковородку перед собой на керамическую подставку, оперлась щекой на руку и смотрит. Думаю: я все-таки не картина какая-нибудь, чтобы на меня смотреть. К тому же у меня внешность хоть и впечатляющая, но не фотогеничная совсем. А баклажки какие-нибудь дадите? спрашиваю, чтобы отвлечь ее от разглядывания. И в общем-то, чувствую, что уже выпить пора: я трезв как огурец. Только успел подумать про этот огурец, как она вскочила и бух! два стакана на стол и так залихватски восклицает, с подвывом: Уыпьем уотки, старьик! Ого, думаю, как разошлась. Видно, это ее любимое присловье. Соображаю, что девушка она, конечно, перебалованная страшно. Лет так с тринадцати, я пятнадцати проклятые подхалимы напели ей разные песни соответствующие. Сообразил это и помрачнел малость: а вдруг, думаю, как она aросит простушку-то эксцентричную разыгрывать, да покажет свое истинное, перебалованное лицо, что я тогда буду делать? И спрашиваю: Так как же с лимоном? - Простите, говорит, сейчас посмотрю. Залезла в холодильник и вещает оттуда: Я только мандарин нашла! - Давайте его сюда, отвечаю, можно, по крайности, и мандарином закусить. А родственники не имеют привычки вламываться ночью на кухню? спрашиваю. - Да нет, отвечает, они привыкли, что я гостей после одиннадцати на кухне принимаю! Вот тебе и на! Пришлось мне это съесть. Да, думаю, а девушка-то не фунт изюму в бакалейной лавочке купить. Взял и с горя бутылку зубами открыл. Уцепился за жестяной хвостик и потянул. - Здорово Вы это, говорит. - Практика, отвечаю, у меня большая. И спрашиваю: Вам сколько налить? - Не очень много, отвечает. Наливаю ей примерно треть стакана, а себе побольше, очищаю мандарин, отделяю дольку и кладу рядом со стаканом. Вижу, что эти манипуляции очень ее внимание занимают. - Ну-с, говорю, давайте выпьем. - Давайте, отвечает и берет свой сосуд. Выпили мы с ней. Я рукой рот отер и хлоп! долькой заел. А она деликатно выпила свою треть и яичницу ест, на меня посматривает: мол, чего дальше-то будет. А я вижу, что водка как-то не так прошла. Перерыв слишком большой получился. Такие дела, говорю. Все в этом году Воннегута читали, вот я и говорю, такие, мол, дела, что и сказать-то мне нечего. Давайте еще выпьем, говорит. Наверное, думает, что я по водке скучаю. Из любезности говорит. А у меня никакого куража нет, но марку надо держать . Отчего же, отвечаю, нам с Вами не выпить? Наливаю и опять по столько же. И еще дольку приготовил. Тут она как будто опять удивляется и не понимает: Да ешьте Вы мандарины, их много! - Я, говорю, уж так привык, слава Богу и солью приходилось закусывать. - Это как же? спрашивает. - А я Вам сейчас покажу, отвечаю. А она несколько свою милую голову набок повернула и смотреть приготовилась, как я водку солью закусывать буду. Господи, спаси и пронеси, думаю, и пью эту водку. Потом указательный палец послюнил и ткнул в солонку. И сижу, слизываю соль. Ну, вы даете, говорит весело, но как-то не так на меня смотрит, видно, лицо у меня при этом не слишком счастливое. А я уже сижу и волю укрепляю. Думаю: как предложит она мне по третьей выпить, тут мне и конец придет. И что я с моей маркой тогда делать буду? И почему-то мне кажется, что я ни в коем случае эту марку не должен уронить. Думаю: так патетически начал свою партию, а теперь что же, на попятный идти, человеческие свои слабости перед такой милой девушкой показывать? Умру, думаю, а не сдамся. Как-нибудь и третья проскочит, черт бы ее побрал! И решаю идти напролом: Надо бы еще выпить, говорю небрежно. - Куда Вы так торопитесь? спрашивает, но уважительно, дескать, вот это человек: пьет, а ему хоть бы хны, только успевай подливать! - Только мне совсем мало налейте, просит, а то я уже совсем пьяная! - Хорошо, отвечаю, это можно, меньше-то налить! Еще и жадность изображаю, к водке-то. А сам думаю: а я как? пьяный или трезвый? Ничего уже не понимаю. Вроде, не совсем трезвый, но чего я такое дома утром ел, вспомнить не могу. Вроде ел чего-то, может, ту же яичницу ел, а может, чай с бутербродами пил. Кто его знает. И понимаю, что мне уже все равно: выпью я по третьей, или нет. Блевать-то все равно придется. Можно прямо сейчас пойти, я вроде нужные двери запомнил, когда на кухню шел, а можно и погодить немного, но марка моя полетела ко всем чертям, и усилием воли мне уже не справиться: физиология заест все равно. Огорчился я ужасно и говорю ей: Сейчас, конечно, мы с Вами выпьем, но должен Вас предупредить, что мне может худо стать. Хоть, говорю, и неприлично предупреждать о таких вещах, но я должен Вас предупредить, потому что потом настроение у меня страшно испортится и как собеседник я много потеряю, хотя мне очень приятно с Вами беседовать. Вот. И смотрю, что будет. - Ах, какие пустяки, говорит, хотите я Вам где ванна покажу? - Нет, говорю, спасибо, конечно, но сейчас еще рано, к тому же мне лучше не в ванну, а рядом пойти, если что. - Эта тема какая-то неинтересная, говорит, а Вы ответьте мне лучше, зачем Вы пьете? - Как, спрашиваю, зачем? А у самого какой-то ржавый туман в глазах, так что ее милое лицо не стоит, как ему положено, на месте, а как бы плавает передо мной слегка. - Как, говорю, зачем? Чтобы опьяниться, вот зачем, милая Вы моя! - А чего, спрашивает, Вы меня все время милой зовете? - А потому, отвечаю, что Вы действительно милая, другого слова не подберешь, а будь Вы не очень милая, так и не называл бы, вот Вам крест. И обжегся, прикуривая: кожу на пальце спалил. Ну все, думаю, закосел, когда спичка жжется, все, хана, это верный признак. - Давайте, говорю, выпьем, чтобы мне уж скорее отвязаться от похода в сортир. Я всегда, как напьюсь, начинаю вещи своими именами называть. И несмотря на ржавый туман, чувствую, что она к такой прямоте не привыкла, более у нее куртуазные, наверное, знакомые. И никогда про сортир, наверное, не говорят, а стараются туда тихо прошмыгнуть. И вид у нее стал чуть недовольный, но к стакану тянется и говорит: Ну, за что будем пить? А я все про свое, никак не могу съехать в сторону: А за то, говорю, чтобы мне скорее из сортира вернуться! - Странный тост, отвечает с усмешкой, но выпьем все-таки. Тут мне страшно жалко нас стало: и меня и ее. Думаю, ну почему она должна терпеть все эти глупости? зачем такой милой девушке какой-то пьянчуга на кухне? Чувствую, марка уже потеряна, фейерверк скоро догорит в унитазе, и опять останется какая-то тухлятина с говядиной, как обычно. Эх, холера, говорю я со злостью, какая мура получается! И выпил. Поднялся, с тоской на нее посмотрел, сказал: ну, я пошел. Закрыл за собой дверь, согнулся, как полагается, а сам думаю, хоть бы стенки, черт их возьми, не были такие тонкие, ведь все же слышно. И вырвало меня какой-то пеной. Я такого еще не видел. Чтобы рвало меня пеной какой-то. Даже обрадовался немного, думаю, фейерверк-то до самого конца дотянул: даже пеной какой-то вырвало! Вернулся, закурил, сел и молчу. Смотрю куда-то, примерно в стенку ее сковородки и молчу. И она ничего не говорит. Все погибло, говорю. - Что погибло? спрашивает. - Фейерверк погиб, отвечаю. - Не понимаю, говорит, и даже милой своей головой слегка тряхнула, мол, не угнаться мне за извивами Вашей мысли. - А обыкновенный, отвечаю. И опять замолк. И она больше ни о чем не спрашивает. Потом я говорю: Знаете, мне лучше уйти. - А Вы хоть понимаете, который теперь час? спрашивает. - Нет, отвечаю, не знаю. - Сейчас три часа, говорит. - Какая разница, отвечаю. А сам все думаю, погибло, все погибло, из-за какой-то пены погибло. А она говорит: Нет уж, Вы лучше не ходите никуда, если б у меня были деньги на такси, тогда другое дело. Я чуть не взвыл. Да Вы что, говорю, издеваетесь надо мной? Ну, уж это слишком! И встаю: Где мое пальто? говорю. А первый, зануда, спрашивает: Что, обезьяна, уходить собрался? Про пальто спрашиваешь? Думаешь, я не понимаю, чего ты хочешь? Заткнись, второй отвечает, в данном случае тут ошибочка вышла, посмотри, какая она милая, ради такой можно уйти, чтобы хоть тень от фейерверка осталась... А он: Я тебя, сукина-скукина сына, насквозь знаю, ты, конечно, уйдешь, если тебя не остановить, но встал-то ты зачем, не для того ли, чтобы тебя остановили? А, обезьяна? Разве не так? Так, отвечает второй, так, но не станет она меня останавливать, не бойся. А первый: Я и не боюсь, я посмотрю, чего дальше будет. Ну и смотри, говорит второй, смотри, но в мои дела не суйся. Пока это они разговаривали, я сигареты и спички в куртку сунул. И она на своей табуретке как раз перед дверями сидит. Встала и говорит: Перестаньте, я все равно Вас не пущу. Я отвечаю: Конечно, драться я с Вами не буду, но уйду обязательно. -Никуда Вы не уйдете, говорит и вдруг обнимает за шею, а я руки по швам вытянул и поверх ее головы в коридор смотрю со слезами, так мне жалко нас обоих. А сам думаю, ах ты, милая ты моя. А потом говорю: Вообще-то, когда проблюешься, тогда водка просто замечательно идет и если Вы действительно не против того, чтобы я остался, то давайте ее допьем. А поскольку она все еще за мою шею держится и слегка сопит, то вначале левой рукой левый глаз вытер, а потом правой правый, чтобы она не заметила моих сомнительных слез. И легонько ее отстранyю, к табуретке подталкиваю. Села она и смотри на меня. А я от переживаний слегка ослабел и тоже сажусь на свое место. И смотрю на нее. Ах ты, милая ты моя, думаю, чем же я заслужил такое с собой обращение, чего ты со мной возишься, ну что тебе за радость? и страшно мне, не привык я к такому обращению. Знаете, вдруг говорит, а Вы мне ужасно нравитесь. Так говорит, как будто решала-решала задачку, решила, не поверила в ответ, заглянула в конец задачника, где ответы напечатаны, и видит, что ответ правильный. И Вы мне тоже нравитесь, говорю. А сам думаю, как ужасно, что невозможно лечь прямо тут, на кухонному полу. И все думаю, что как ужасно, что нельзя лечь на кухонному полу, как ужасно, как ужасно. И ничего положительнее придумать не могу. Фантазия отказала. Да и подумать, в каком я состоянии? Какая уж тут фантазия, к черту. Закурил я и подошел к окну. А сам все думаю, как ужасно, как ужасно. И стоя к ней спиной, говорю: А Вы знаете, что у Вас лицо асимметричное? - Знаю, говорит тихо, но ведь уже ничего не поделаешь, придется с таким ходить. - Нет, говорю, это Вы напрасно, это хорошо, что оно асимметричное. Вообще-то они у всех асимметричные. Я читал, что если разрезать фотографию пополам, а потом из каждой половинки сделать по целой физиономии, то получаются совсем разные лица. К тому же, говорю, есть такой литературный штамп: прелестное асимметричное лицо, то есть потому прелестное, что асимметричное. Вот у Вас именно такое лицо. -Смотрите, отвечает, не перехвалите меня, а то проспитесь и пожалеете! - А я ни о чем никогда не жалею, говорю, это самое безумное и бессмысленное занятие. - Ух, как решительно, говорит и смеется, даже страшно становится! - А Вас все страхи одолевают? спрашиваю. То гречанки несчастной испугались, то моей невинной фразы. - А правда, что она гречанка? спрашивает. - Натурально, гречанка, по крайней мере папа у нее натурализованный грек, это точно. - А Вы филфак заканчивали? вдруг спрашивает опять. - Нет, отвечаю, я даже среднюю школу не закончил. - Как же это Вам удалось? изумилась, думает, небось, что я опять ее хочу подурачить. - А так, отвечаю, что из дневной меня вытурили за независимый образ мыслей и академическую неуспеваемость, а вместо вечерней школы я ходил выпивать с приятелями, поскольку у меня портфель был большой, за 17 рублей, туда бутылок много влезало. - А я вот в университете учусь, на экономическом, надоело страшно, говорит с печальной миной и локон поправила. - Вы уж не бросайте учебу-то, говорю, закончите Ваше заведение, пожалуйста. - Да уж придется, говорит со вздохом, раз уж поступила. Потом вдруг как вскинется: хей-хоп, говорит, надо выпить! - Поехали, отвечаю. Выпил и слопал остатки мандарина. Там еще довольно много оставалось. А она после водки, смотрю, пальцем в солонку лезет, обезьянничает. Слизала соль и говорит: А ничего! Я запомню, в университете все обалдеют. - Бросьте, говорю сердито, гусарствовать, нажмите лучше на яичницу! Тут она в какую-то бездну, смотрю, погружается и о чем-то напряженно думает и ногой в своем шерстяном носке водит под табуреткой от напряжения. Вынырнула и говорит: А Вас не кажется, мистер, что это как-то странно звучит "нажмите на яичницу"? Мы уже целый вечер вместе пьем, выпили уже черт знает сколько, может быть, для удобства нам пора перейти на "ты"? И смотрит вопросительно: мол, чего я такое отвечу. Я и отвечаю: Видите ли, говорю, Вы мне очень симпатичны, я, можно сказать, уже давно Вами любуюсь, но с определенного возраста я не могу, вот так, за здорово живешь, тыкать в общем-то незнакомому человеку. Да и не получится ничего, говорю, потому что выработался некоторый автоматизм привычки, в силу которого я все время буду сбиваться. Ну, как хотите, говорит, но, чувствую, не поняла, обиделась. Призадумалась маленько, локон поправила и говорит: Хотя в этом что-то есть,... конечно. - Вот и хорошо, похвалил я ее, с этим торопиться не нужно. Все само собой получится. - Что получится? спрашивает несколько пугливо. - Чего-нибудь да получится, говорю. А сам думаю: А то получится, что я на тебе женюсь, за то, что ты такая невозможно милая. Милая ты моя! Вот, чего получится, думаю, если хочешь знать. А вслух говорю: А получится то, что мы с Вами сейчас выпьем. - Ой, отвечает, я уже больше не хочу, мне ведь завтра в университет ехать с утра. - Что ж, говорю, я могу и один выпить, раз у Вас учебные планы. Смотрю я на нее, а в глазах уже не просто ржавый туман, а с какими-то розовыми просветами, и в этих просветах маячит ее милое лицо и кудряшки. Белокурая челка плавает и глаз блестит. Наливаю я себе остатки водки и даже головой трясу слегка: до того нализался, но нализался как-то так, что только неумеренную нежность к ней испытываю, неумеренную и очень сильную, такую сильную, что хочется ей чего-нибудь сказать, чтобы она поняла, какой силы эта нежность, но не впрямую сказать, а как-то по кривой объехать, так, чтобы всякие пошлости не говорит, а как-то лапидарно высказаться, потому что благодарность за то, что она такая невозможно милая, донимает меня похуже всякого закосения, и такое у нее милое под утро лицо, что я со стаканом сажусь, чтобы не упасть, и говорю: У меня к Вам есть одно предложение. Какое? спрашивает и глазом тревожно блестит. - Вот, говорю, что примерно получается: оба мы такие милые, так друг друга понимаем, так сегодня ловко нализались на пару, что может предложить мужчина женщине такого, что другой никто предложить не может, то есть, конечно, может, но это совсем другое дело, это не то, совсем не то, если другой... В общем, я хочу сказать, что если Вы хотите, то выходите за меня замуж. Дайте мне ответ, однозначный, пожалуйста. - Понимаете, говорит, я Вам, конечно, благодарна, но я ведь обручена некоторым образом. - Разорвите помолвку, говорю. И вообще, тут такое дело, что сейчас надо думать только о нас с Вами, и ни о ком больше. Поэтому отвечайте прямо. - Ну хорошо, говорит, я согласна. - Очень хорошо, говорю, на этом и остановимся. И спрашиваю: Который час? Повернула запястье и говорит: Половина шестого, вернее, двадцать пять минут. - Ого, говорю, метро уже открыли, так что я пошел. - Вы сумасшедший, вдруг говорит с какой-то тоскливой убежденностью, как же это я сразу не заметила, что Вы сумасшедший. - Так я пойду, говорю, а нежности мне бы хватило, чтобы наполнить целую железнодорожную цистерну, не меньше. Она встает и хватает меня за шею. На секунду я пришел в себя и говорю: Мне лучше уйти сейчас, честное слово. И погладил ее по кудрям. - Идите, говорит. Я в своем тумане с оборочками иду в коридор, нащупываю пальто и не оглядываясь иду к дверям, а запор мне не открыть, тогда она тихо говорит: Отодвиньтесь, и открывает дверь. Вышел я на площадку и пошел вниз, ничего не соображая, иду и чувствую ее всей спиной и знаю, что сейчас она закричит, и слышу: Погодите. Подбегает ко мне и говорит: Я должна с Вами поцеловаться, обязательно, ведь мы обручились, я имею право на поцелуй. Поцеловались мы довольно крепко, я ее слегка обнял, а потом что-то случилось с руками и начали они сживаться все сильнее, так что вся она оказалась между моих рук.

4-8 января 77 г.

STA, VIATOR!

Есть такие маленькие кафе на бульварах, где влачат свои дни оборванные интеллигенты... живущие духом и бездельем, потребители абсента и дети богемы...
Т.Манн. Из письма М.Флинкеру

1
О похмелье. С похмелья хочется бежать впереди автобуса, на котором едешь - фигурально, конечно. Такое это нервозное состояние... Только с тяжелейшего похмелья нас посещают государственные мысли. Только с похмелья хочется сказать злейшему врагу: старик, давай-ка, прекратим эту хуйню. Ведь твой злейший враг, естественно, твой бывший друг. Только с похмелья не хочется разводиться и разрушать союз двух сердец... С похмелья хочется сделать что-нибудь нелепое: переклеить обои, сходить в жилконтору, быть изысканно-вежливым с делопроизводителем, ибо в похмелии много всяких ностальгий. С похмелья сострадание простирается даже на дежурного милиционера, караулящего у гостиного двора портреты членов правительства: их скучные костюмы, строгие галстуки и заслуженные награды...
Но похмелье ведь тоже должно откуда-нибудь взяться. Впрочем, известно, откуда оно берется: необходимо очень много выпить вечером предыдущего дня; уснуть хотя бы на несколько часов и, наконец, проснуться и призадуматься пустой своей головой: а не натворил ли ты чего-нибудь вчера, не дай Бог; не обидел ли кого, или, может, целовался в прихожей не с тем, с кем надо, а то и со всеми подряд, что, конечно, гораздо хуже. Попытаться вспомнить, каким именно способом вернулся домой: в такси, на автобусе, на трамвае, троллейбусе, попутной машине, верхом на помеле, с двухчасовой остановкой у задранного вверх моста. Все это важно вспомнить с момента пробуждения. А если не вспомнить, то надо звонить туда, где был вчера в гостях и задать несколько наводящих вопросов. Но звонить в 5 утра - неблагодарное занятие: во-первых, абонент может и не проснуться; во-вторых, он мог отключить телефон на ночь, и твои усилия останутся втуне. Или же, сняв трубку и долго пристраивая ее к уху, скажет задушевным голосом: Ты с ума сошел! Поэтому нужно ждать удобоприемлемого часа, в зависимости от привычек человека, у которого ты был в гостях. Так, одному можно звонить в 9, другому в 12, а третьему до 2-х часов дня лучше все-таки не звонить. Тогда, что же делать? Нужно собирать одежду по комнату, совать швабру под диван, нащупывая башмаки, одеваться, тяжело вздыхая, и выходить на улицу, застегивая пдащ и проверяя, есть ли сигареты и спички... В 7 часов утра открывается буфет в Европейской. Но "Faema" разогревается медленно, и первую чашку кофе можно получить не ранее половины восьмого. А сейчас начало шестого. Так обойди же Петропавловскую крепость, полюбуйся на дом коменданта, послушай куранты, которые в этот час звучат ясно и слишком настойчиво, вспомни, что высота шпиля равняется 122,5 м, выйди на Неву, ужаснись разминающемуся пловцу, посмотри на Мраморный дворец и бледные кроны деревьев Летнего сада... Пользуйся случаем. Днем ты на это не способен. Перейди Неву через Дворцовый мост. Пройди под капюшоном арки главного штаба. Улицы пространны и молчаливы, и только болтливые вчерашние газеты в предчувствии скорой гибели спешат донести спортивные новости и разоблачительные примеры из заграничного быта... В гостиничном буфете поздоровайся с заспанной буфетчицей и на ее вопрос: Почему вы сегодня так рано? ответь коротко: У меня бессонница... Не вдаваясь в объяснение причины оной. Пока ты, бросив плащ на подоконник, мирно и нервно попиваешь свой кофе, войдет человек, спросит чаю и станет пить его так шумно, что ты - ноги в руки, и покатишься вон из-под странноприимного крова. Теперь броди, пока не начнут продавать билеты в кино... Купив билет и покуривая у входа в кинотеатр "Титан" (читай - Палкин ресторан), увидишь второго горбуна или слепца: второго потому, что первого ты уже видел сегодня, еще на Петроградской стороне, где-то возле "Грота" или у памятника "Стерегущему". Кто тебе рассказал о теории парных случаев? А система бытийных рифм Акутагавы известна тебе с младенческих ногтей первого чтения рассказа "Зубчатые колеса"... Что ж, иaи и садись, согласно купленному билету. Утренние сеансы собирают невеселую публику: бледных школьников, старух, домохозяек-молодаек, мужчин одинокого и странного вида и тебя самого - с ликом измученным, взглядом флюоресцирующим и, конечно, небритого, как военнопленный австрияк. Выбери самую хорошенькую, погляди на нее, но вежливо, поверх юных кудрей. Правда, на первом сеансе редко увидишь привлекательное лицо - самые лучшие девочки прилежны и спокойно сидят за своими партами. Мы, посетители первых сеансов, - народ робкий, некрасивый и, как правило, несчастливы во всем, кроме самих себя... О, иностранные фильмы, вы тоже бываете не подарок... Выйди, и полный уязвимой тоски, полный своего затянувшегося бездомства, такого требовательного к другим, можешь уже не сдерживаться: ведь предстоящий телефонный звонок - первый кусок тверди в необъятной хляби предстоящего дня. Первый звонок с похмелья похож на объяснение в любви. Все равно кому объясняться, главное, чтобы было кому. Набирая номер, по привычке, свойственной застарелым неудачникам, проигрываешь грядущий диалог. О, радость неузнавания, о, печаль предугаданного...
- Это я.
- Привет.
- Чем занят?
- Пиво пью.
- Пью, пью и все больше piu...
- Что?
- Да так. Поговорка.
- Ты где?
- Неподалеку.
- Если хочешь, заходи, - скажут тебе, и затягивая время, ты пойдешь медленнее, чем позволяет длина твоих ног, кои с похмелюги, как и ты сам, нуждаются в беспрестанном движении ниоткуда в никуда. Как тянуть кота за хвост? - а зайди по дороге в какой-нибудь магазин, в котором ты ничего не сможешь купить, потому что денег - раз-два и обчелся, и едва хватает на бутылку самого дешевого вина. Пьяница легко тратит деньги только на выпивку, ему, чтобы купить даже самый необходимый и недорогой предмет, нужно обладать вдесятеро большей суммой, иначе он не сможет смириться с ущербом, наносимым покупкой... Ты бредешь по улице, и тоска твоя велика.

Проклинать скверные лестницы банально, но подниматься по ним, ломая ноги, не банально... Этой двери дерматин не к лицу, - двери с эмблемой пожарного общества "саламандра". Что ж, звони, но отойдя на приличное расстояние, чтобы не столкнуться с открывшим тебе нос к носу. Дверь открывает твой друг. Он очень легкомысленно одет. Вернее, не одет совсем. Подумай о том, что тебе это не по зубам - ты и сложен не так, да и храбрости не хватит отпереть дверь в костюме прародителя Адама.
- Тебя не смущает мой вид? - спрашивает Кит, поматывая основательным половым органом.
- Нет, не смущает.
- Тогда я так похожу, а то очень душно.
Мы устраиваемся на кухне. Пиво в огромной стеклянной банке подходит к концу. Тебе предлагают разделить остатки. Ты отказываешься, отчасти из последнего прибежища гордости бедняка - пренебречь хозяйским угощением, отчасти и потому, что привык справляться с похмельем без подручных средств.
- Может, все-таки налить? - спрашивает Кит.
- Да отвяжись ты со своим пивом, - отвечаю я. Мне довольно и того, что я опять с самого утра надоедаю ему. На столе лежит ингалятор, и время от времени Кит нажимает на его кожаную грушу и, запрокидывая голову, дышит... Я разглядываю желтую жидкость в его стакане: светлые пузыри, открывающиеся со дна, белый обод пены, рефлексы на грязном стекле. Киo - коренной житель города Сибариса: глоток жигулевского пива, длинная затяжка сигаретой, меланхолическое стряхивание пепла, взгляд в окно, рассеянный взгляд на меня и опять - маленький глоток, затяжка сигаретой... Вид у него при этом замечательно печальный и грустный... Похмелье - вещь дружелюбная, даже нежная, но иногда не хочется разглагольствовать, а если уж приходится, то это всегда пересказ прочитанного накануне или вольное изложение трагикомического случая, приключившегося с тобой по дороге... Кит, как верный сотоварищ по тонкой науке похмелья, молчит. Я помалкиваю в тряпочку. Поэтому главенствует смутная созерцательная сосредоточенность ни на чем. Горести проплывают в мягком свете затененного полудня, напоминая одноцветные воздушные шары. Кит пьет свое пиво, а я встаю, чтобы стряхнуть привычное наваждение печали, и начинаю ходить из угла в угол, делая красивые пируэта у окна и двери, чтобы развернуться в тесноте кухни.
- Надо бы побриться, а то неудобно идти в гости в таком виде, - говорит Кит.
Ты идешь в гости? - спрашиваю я, сжимаясь, словно греческая губка в кулаке: хаос и бездна дня, ненадолго отступившие, снова хватают меня за горло.
- Мы идем вместе, - говорит Кит загадочно.
- Вот как...
Значит, думаю я, между моим звонком и приходом кто-то позвонил и пригласил его, а Кит спросил, нельзя ли ему прихватить меня. Из деликатности он об этом обстоятельстве умалчивает.
- Кто же это соизволил?
- Моя вторая жена пригласила на рассольник.
- Это которая?
- Которая на рояле играет.
Кит уходит бриться в ванную. Величиной она вполовину обычной: в ней можно принять душ или сесть, сложившись как перочинный нож. Слышен хирургический стук и звон - это Кит гремит аксессуарами бритья. Я иду к проигрывателю и ставлю парижскую пластинку Окуджавы. "Время идет, хоть шути не шути", - начинает Булат Шалвович, но Кит орет:
- Убери. Надоел! Поставь лучше этих негров...
Я безропотно нажимаю на "стоп" и ставлю "этих негров". Они о чем-то весело переговариваются, смеются своим американским шуткам, потом начинают играть.
- Хочешь, подарю тебе пачку английских лезвий? - кричит Кит. На днях я ему пожаловался, что отечественные бритвы тупятся о мою крепкую жидовскую щетину. Иду к нему, чтобы поговорить: похмелье не любит оставаться в одиночестве. Прислонившись к косяку, говорю:
- Слушай, у меня растет шишка на затылке. Тогда становится понятно, почему я так отупел в последнее время... Может быть, я и лысею из-за нее?
- Брось, старик, ты просто очень мнителен, - отвечает Кит, выбривая верхнюю, самую трудную, губу.
- Согласен. Но ведь раньше шишки-то не было. Она появилась несколько лет назад и все растет, проклятая. Я ее обнаружил, вернее, не я, как-то ночью в Комарово...
- На даче?
- Ага.
- На чужой?
- Соответственно.
Кит задает свои профессионально-короткие вопросы и я понимаю, что уж он-то бывал на всяких дачах: в Комарово и не в Комарово, и именно чужие не обходил своим просвещенным вниманием.
- К врачу не ходил? - спрашивает Кит невнимательно. Этот вопрос кажется мне оскорбительным, и я удаляюсь из ванной, предоставляя ему возможность добриваться в одиночестве... Посидел минут пять, нервно разглядывая пепельницу, украденную нами по пьянке из дома архитекторов и высидел любопытный вопрос. Иду с ним обратно. Кит мажет свою бледную оливковую физиономию каким-то кремом.
- А как там насчет выпивки?
- На две бутылки сухаря можем рассчитывать.
- Не густо, - говорю я весьма саркастически.
- Видишь ли, старик, ее муж отрицательно относится к алкоголю, - отвечает Кит, делая ударение на первом слоге слова "алкоголь".
- Повлияй на нее своим авторитетом, как бывший муж.
- Мне кажется, она его побаивается, - хмыкает Кит, воспитавший не одно поколение жен в лучших традициях домостроя. Выясняем уж заодно вопрос о наших возможностях. Как будто набирается на две...
- Давай сделаем так, - рассуждает Кит, - одну выпьем по дороге, а вторую принесем.
- А может быть, выхрюкать обе? - задаю я рассчитанно-провокационный вопрос.
- Нет, с пустыми руками неудобно.
- Что ж, это тактически грамотно.
- Одел бы ты штаны, - прошу я Кита, когда мы окончательно переходим из подсобных помещений, то есть ванны и кухни, в комнату, несущую на себе в хозяйстве Кита двойную функцию - гостиной и музыкального салона.
- Посмотри на мое новое усовершенствование, - говорит Кит, подходя к проигрывателю, - я приделал лампочку внутрь, а то вечером хреново переставлять диски.
Проигрыватель представляет собой трофейный немецкий шкафчик. Так, не низкий, не высокий, скорее средний. Раскрыв дверцы, видишь верхний узкий ящик с кольцом и проволочное устройство внизу, призванное поддерживать пластинки в вертикальном положении. Но там не видать ни одной пластинки, все они лежат на книжной полке... Если потянуть за кольцо, выплывает плата и ложится горизонтально: вот туда, в глубину, между нею и внутренней крышкой Кит и присобачил маленькую лампочку. Он демонстрирует свое изобретение: лампочка загорается.
- Часов пять ебался, - говорит Кит, довольно улыбаясь.
- Молодец, старик, - восхищаюсь я, поскольку сам ничего этого делать не умею. Таланты Кита в области электротехнических работ кажутся мне сверхъестественными.

Хорошо отмытый и отчищенный Кит всегда мне напоминает жениха. Однажды я его встретил на Невском. Он собирался на чью-то свадьбу. Я посмотрел на его томный, строгий и ухоженный вид и подумал, что на месте невесты я бы из гостя превратил его в главный персонаж свадебной мистерии. У Кита закаченный назад широкий лоб, развитые лобные дуaи, благородной пластики нос. Глаза большие, с разрезом вверх и в стороны - за что он и был кем-то прозван в ранней юности Китайцем, из которого по бытовому усечению, ленивому на длинноты, и образовалось нынешнее, короткое его имя... У него небольшой, если смотреть сбоку, цезарев подбородок и очень широкие скулы, благодаря которым анфас и профиль так резко отличаются друг от друга, как и у самого Кая Юлия. Кит - Пьеро? А может быть, - Арлекин? Наверное, все вместе. Поэтому все его девушки или "жены", как он их любит называть, находятся в любопытном положении Коломбины, которой не из чего выбирать. Сутулая спина нашего Пьеро-Арлекина и... длинная, длинная череда коломбин, арьергард которых упирается в замыкающих авангард. Но и коломбин можно понять... На рынке вечный недород в этом смысле и, покрывая дефицит, они обращаются в сторону амбивалентного Кита, у которого, как известно с библейских времен, - широкий рот и отменный аппетит.

Со скуки я вдруг придумываю прозвище юной пианистке (что, конечно, очень невоспитанно), к которой мы идем в гости. Исчадье моей прихоти таково: Иерихонская Труба.
- Это ты слишком, - защищает Кит доброе имя своей бывшей жены.
- А не надо быть такой басовитой, - говорю я злорадно.
- Она в этом не виновата, - отвечает справедливый Кит.
Но дело, как говорится, сделано.
То да се, да пятое-десятое. Часа три проходит у Кита в медленном одевании и, по ходу дела, прихорашивании. У меня - в блуждании по квартире, верчении немногих книг Кита и - курении, курении, курении. В России, по словам одной молодой жительницы Лондона, в курение сигарет вкладывают столько же страсти и терпения, сколько и в самую Любовь!

После сложных многолетних обменов, переездов, житья где попало, вообще всяких пертурбаций с комнатами, Кит впервые поселился в отдельной и - собственной - квартире. Поселился и немедля превратился в злостную разновидность dominus venenatus . Его почти невозможно вытащить на улицу, он признает только функциональные передвижения: в магазин, кино, гости и т.д.
Кит все любит делать обстоятельно. И однажды, выбирая место для гвоздя, куда он собирался повесить кокетливо раскрашенную лестницу, сказал мне: "То немногое, что я делаю, я делаю хорошо". Сказал так и не соврал! Но вот и он, глядя в зеркало, висящее, наконец, в прихожей, - завершает свой утренний, а теперь уже и дневной туалет. Придирчивость, с которой он выискивает недостатки в своей внешности, может поспорить с придирчивостью ротного командира, осматривающего свою роту перед полковым смотром и московской проверкой.
- Надо не забыть сходить в сортир, - говорю я с прямотой, воспитанной тяжелым опытом юности, когда я мог просидеть десять часов в гостях и постесняться на глазах у всех приблизиться к заветной двери... Но сравнение с ротным командиром не дает мне покоя, и я высказываю его вслух.
- Что-то ты полюбил военную терминологию, - говорит Кит довольно сумрачно.
- Захочешь выпить, так полюбишь.
- А я, ты думаешь, я не хочу выпить? Я страшно хочу выпить, - говорит мой друг с неожиданной страстностью.
- Ну, так и пойдем с Богом, - говорю я, держась за ручку входной двери. Но Кит еще не надел свои замшевые башмаки. Подошва на одном из них лопнула пополам, и на меня накатывает приступ заботливости:
- А что ты будешь делать зимой?
- Что-нибудь придумаю... - отвечает легкомысленный Кит.
Мостовая взрыта, и обыватели протоптали уютные тропинки между грудами земли. Трактор с чудовищной пилой позади, страшно тарахтя, пропиливает еще нетронутый кусок асфальта.
- Знаешь, сколько получают такие чуваки? - спрашивает Кит сардонически, имея в виду тракториста.
- Они, в отличие от нас с тобой, работают, - говорю я назидательно.
- Да-а, у них зато и работка, - заключает Кит, и мы входим в винный магазин. Мой длинный друг, перегибаясь через спины алчущих, просовывает свой длинный нос и водит им из стороны в сторону, изучая ассортимент.
- Только кабернюга, - возвещает он деловито. - Возьмем?
- Валяй.
На улице возникает вполне естественный вопрос: где выпить?
- Я знаю тут один чудный дворик поблизости, - говорит Кит.
- Дворик, так дворик, - соглашаюсь я, и мы идем по Кирочной, прикуривая от одной спички и разглядывая девиц, попадающихся нам навстречу. Я иду с мужской стороны, и кофр, висящий на левом плече Кита, толкает меня в бок. Меня это возмущает:
- Фиг ли ты толкаешься, невежа.
- Извини, старик, -отвечает Кит почему-то в нос, насморк у него, что ли?
- А где она с ним познакомилась? - спрашиваю я, проверяя способность Кита не терять ориентации при неожиданных сменах темы.
- А она с ним учится, - отвечает понятливый Кит.
- Но уж очень он маленький.
- Он, вообще-то, ничего... Богатый страшно. Пока мамаши нету, она живет на его капусту.
- Вот как?
- Ну.
- А сейчас мамаши, надеюсь, нет? - спрашиваю я с ужасом.
- Она в Москве.
А чудный-то дворик, оказывается, возле общественной уборной. Мы садимся и тяжело дышим - жарко. Кит, к моей зависти, проталкивает пробку пальцем.
- Хрюкни, - предлагает он.
- Начинай ты, - отказываюсь я, поглядывая на улицу, чтобы не прозевать возможного появления милиционера. Кит громко булькает, кадык его работает как затвор автомата.
- Вот почему, интересно, у пьющего из горлышка такое отстраненное лицо? - спрашиваю я меланхолично.
- Из уважения к занятию, - смеется Кит, но добавляет задумчиво: - Так пьют птицы...
- Птицы... - вздыхаю я, - сколько, брат, в тебе сентиментальности. Я вот иначе говорю...
- Ну, ну, - подбадривает меня собеседник.
- Бездна бездну жрет, - отвечаю я.
- Хорошо говоришь, старик. Пей.
- Пью и все больше piu.
- Б-р-р, какая мерзость.
- Бывает хуже.
- Только алжирское.
- А "Солнцедара" не хочешь?
- А выдохшейся водки?
- А пуделя белого?
- А пива холодного?
- А тебе не кажется, что мы ведем какие-то жалкие ритуальные разговоры, - говорю я с тоской.
- Конечно. А чего ты хочешь, когда столько пьешь?
- Ну не так уж много мы пьем, - я очень горд своей объективностью.
- Не скажи, старик. Мы с тобой самые настоящие пьяницы, но не сопьемся никогда, - делает вывод Кит, любящий с торжественным видом говорить вещи очевидные и общеизвестные.
- Ах, Кит, не повторяйся, пожалуйста. Эту темo мы, мягко говоря, муссировали, муссировали и перезамуссировали. Но спиться, действительно, не так просто. Особенно таким субъектам, как мы с тобой. Вино порядочному человеку идет только на пользу. Да и все остальное тоже. Даже если тебе или мне оторвать ногу, мы выжмем из этого максимум удовольствий и литературной выгоды. Мы - как ирландское рагу.
- Это - из "Лодки"? - неуверенно предполагает Кит.
- Ну. А помнишь, как Монморенси принес им крысу?
- Помню! - Кит смеется и, отсмеявшись, надолго прикладывается к бутылке; я вынужден слегка пихнуть его: - Эй, приятель.
Кит отрывается, вытирает рот ладонью и с сожалением возвращает бутылку. (Двое водопроводчиков подозрительного вида проходят мимо нас).
- Завидуют? - спрашиваю я невинно.
- Ну да, - говорит бывалый Кит, - у них наверняка водяра.
- Мечты, мечты.
- Не расстраивайся, может, и нам что-нибудь обломится, говорит оптимистически настроенный Кит.
- Ох, сомневаюсь, - говорю я, настроенный пессимистически.


2.
- Что за черт? - говорю я удивленно, останавливаясь на лестничной площадке перед дверями Иерихонской Трубы, потому что слышу какие-то мощные фортепьянные пассажи, доносящиеся, несомненно, из ее апартаментов.
- Играют, блядь, - говорит Кит голосом, которым певцы, исполняющие куплеты Мефистофеля, обычно произносят: блоха, ха-ха-ха-ха.
На наш звонок открывает юный пианист.
- Вагик! - представляется он мне; с Китом они уже успели познакомиться, - надо полагать, к необоюдному удовольствию. У Вагика густая борода ревнивца...
Кит, на правах бывшего мужа и всеобщего любимца, свободно уходит вглубь квартиры. Появляется Труба в изящном переднике и любезно предлагает:
- Садитесь. Давайте обедать.
Мы, разумеется, немного опоздали по вине Кита, который так тщательно готовился к визиту. Стол на просторной кухне накрыт на четыре куверта, кастрюли дымятся, но я не вижу ни одной бутылки вина, и с надеждой смотрю на холодильник: может быть, они там? Кит входит на кухню, вынимает из кофра нашу бутылку и ставит ее на стол, между тарелок. Она выглядит так одиноко, что у меня сжимается сердце. Глядя на Кита, я делаю страшные глаза. Он мимикой показывает, что не забыл об истинной цели нашего прихода и, выбрав подходящий момент, начнет психическую атаку на хозяйские кошельки. Я в ответ, тоже мимически, даю понять, что этот момент уже наступил, и что промедление смерти подобно.
- Наливать суп? - спрашивает И.Т., которую в простоте зовут Маргаритой. Она отличного роста, двигается решительно и говорит очень низким голосом, по-моему, не выше контральто. Но справиться я могу только у Кита, славно разбирающегося в музыке.
- Погоди, - говорит Кит Трубе, - есть разговор. Он жестом подзывает И.Т. и выходит в коридор, предлагая тем самым ей следовать за ним для конфиденциальной беседы. Я и Вагик остаемся одни. Томлюсь, так как не понимаю, о чем мы можем говорить. Ереванский акцент и молодая борода, плотно укрывшая рот, искажают его дикцию. Моя вежливая говорливость вернется только с литром вина. На все его неразборчивые фиоритуры мне приходится ограничиваться сакраментальным в таких случаях: м-да-а... Меня развлекает только возня с принадлежностями курения, но не станешь же портить сигареты и спички, чтобы продержаться в обществе юного пианиста до возвращения Кита! Я внимательно вслушиваюсь, но не в ереванский диалект, а в гудение Кита, пытаясь по его добротному шмелиному гулу, по его, убеждающей и ответной, лживой, - интонациям определить, насколько успешна атака и на какой стадии находятся переговоры, которые что-то затянулись. Наконец, Кит всовывается в дверь кухни и говорит мне: "Пойдем за вином". Чтобы выяснить сумму, я пошевеливаю всеми пятью пальцами правой руки в знак вопроса. Он в ответ с разочарованной миной шевелит только тремя. "Вот жмотина!" - думаю я о юной пианистке. В коридоре Труба, напуганная немного моим молчаливым протестом против такой маленькой подачки, говорит примирительно: "Не могу больше, ребята. Деньги не мои, а он не любит, когда при нем пьюo. Играем по шесть часов в день. У нас скоро конкурс".
Кит с незаинтересованной физиономией курит.
- Ну что ж, хозяин - барин, - говорю я уныло. - Есть у тебя еще тридцать копеек?
Труба с видимым облегчением роется в кошельке и вытягивает два пятиалтынных.
- Благодарю покорно, - говорю я ей и Киту: - Пойдем, Кит!
Кит с веселым собачьим удовольствием смотрит на нас, так как его забавляют наши разговоры: мой плохо прикрытый гнев и хорошо ему известная прижимистость Трубы Иерихонской. По дороге в магазин и на обратном пути мы ругаем Трубу за жадность и пристрастие к армянину, а армянина, в свою очередь, за тиранизм и пристрастие к Трубе...
Обед. Вагик повествует сквозь двойную преграду - бороду и рассольник - о нравах в ресторанах Севана, делая упор на то, что "кушать почти нечего, а рюмка коньяка стоит десять рублей..." Кит, не удержавшись, тоже рассказывает какую-то ресторанную байку. Труба делит внимание между ними двумя, а я молча и деликатно ем суп, в который, к моей злости, Труба положила мало сметаны. Взять сам не решаюсь и от этого злюсь еще больше. Вино льется, и прекраснодушие Кита, которому редко удается поесть как следует, растет. Он держит свой стакан на весу и, поглядывая на наше маленькое общество, приподнимает его, молчаливо призывая смириться - ему и мне - со скучным и безалкогольным обедом, а парочке юных пианистов - примириться с нашими неутомимыми вожделениями и, не теряя пиетета, слиться в согласном хоре братского дружелюбия и христианского смирения перед неразрешимостью противоречий. При этом он хлопает глазами, блаженствуя от ощущения сытости. Мне, несмотря на всю мою злость, делается смешно. Я фыркаю.
- Смеешься? - спрашивает Кит недовольно и, кажется, догадываясь о причине.
- Ничего, - отвечаю я, - давайте лучше выпьем.
Вагик разливает всем поровну, и мы с Китом обмениваемся красноречивыми взглядами.
- Какой у нас чинный обед, - говорю я для затравки.
- Почему чинный? - спрашивает юный пианист, принимаясь за мясо с картофелем, от которого я все-таки решительно и злобно отказываюсь.
- Черт его знает почему, - говорю я, имитируя беззаботность. - Атмосфера такая просто. Вот у Кита, который так скромно ест свое мясо, дома атмосфера совсем другая, да вы и сами, наверное, видели... У Кита хорошо, как в пивной.
Кит глядит на меня смущенно и слегка обижается. Что ж, не будешь впредь водить меня на званые обеды, мстительно думаю я. И продолжаю:
- Твои гости, милейший, на мой вкус слишком эмансипированы. Да и самую эмансипацию они понимают так, что можно устраивать на лужайке детский крик, принимая твою частную квартиру за казенную пивную, ну и ведут себя соответственно, что ты еще усугубляешь своим либерализмом!
- Старик, - говорит Кит, защищая свою позицию, - люблю бардак!
- Люби на здоровье, но скажи мне по правде, неужели ты приходишь в восторг, когда заблевывают твою ванную, дрыхнут без задних ног на твоем диване, поют ужасные песни, дерутся, предаются любви или просто несут всякую чушь?
- А тебе, старик, видно не приходилось всего этого делать? - спрашивает Кит добродушно.
- Это, брат, некорректный ход. Да и львиную часть моего списка я в гостях себе не позволяю, не только потому, что мне это противно, но и из некоторого уважения к хозяевам.
- Мне не жалко, - говорит Кит, - пусть себе развлекаются.
- Кит всегда отличался добротой, - грустно говорит И.Т., с нежностью глядя на него...

Здесь она не промахивается. Кит добр равномерно. С чинами не считается. Он сидит напротив самого скучного своего гостя и с мукой во взоре поддерживает с ним скучную беседу, чего гость почему-то не замечает. Изредка Кит выбегает на кухню, где в таких случаях располагаются домашние - пожаловаться и выпить если есть чего... Ему нужно много внимания и он собирает терпеливо и неразборчиво. "Как ты выдерживаешь?" - спрашиваю я иногда. - "Привык", - отвечает Кит, считая, что этого достаточно для ответа... Как-то мы повстречались на Владимирском, в мороженице, той самой, которую он зовет "постылой". Поговорили о какой-то текущей ерунде. Выпили. Вдруг Кит сунул руку в кофр и извлек оттуда ключи. Он положил их на стол и пододвинул ко мне:
КИТ: Вторая пара.
Я: Спасибо.
КИТ: Старик. Твое белье в полиэтиленовом пакете, в сундуке слева. Когда я уходу на дебаркадер, можешь делать там, что хочешь.
Я: Ничего плохого не захочу. Буду себе сочинять какую-нибудь муренцию.
КИТ: Меня это не касается. Твое белье в пакете.
Я: А как соседи?
КИТ: Привыкли.
Я: Еще раз спасибо. Ты сам знаешь, что для меня эти ключи.
КИТ: Спрашиваешь. Думаешь, я так не болтался? Когда я съебал от родителей в первый раз, мне приходилось страшно выкручиваться. После работы я...
Я: Погоди, а кем ты работал?
КИТ: Осветителем. После работы я шатался по улицам, потом ехал на Московский вокзал жрать пирожки. Потом ехал на Васильевский, к одной бабе и ждал, пока ее сумасшедшая бабушка уснет.
Я: Звонил?
КИТ: Смотрел в окно и ждал, пока погаснет свет. Старуха, надо тебе сказать, любила читать французские романы до трех.
Я: Весело.
КИТ: Ну. В 6 утра я сваливал и болтался до работы, или снова ехал на Московский.
Я: И долго это продолжалось?
КИТ: С полгода.
Я: Но теперь ты устроился неплохо, как будто?
КИТ: Мне было 17 лет.
Я: Однажды, когда я жил две недели у приятеля, я накатал 16 секстин.
КИТ: Это сколько же строчек?
Я: 96.
КИТ: А девиц много перетаскал?
Я: Не очень. И все каких-то унылых.

Сколько раз я выпрашивал, замаливал ключи для интимных встреч или чтобы постучать на пишущей машинке; сколько я бился об телефон, чтобы получить вежливый или нервный отказ. Эти два ключа - огромный от входной двери - и французский - от комнаты, значили для меня не только возможность провести время в тепле и в работе, но возможность неболтливого понимания, возможность, казавшуюся мне уже невозможной, и чувство было - не благодарность, но - любовь, за эту осуществленную невозможность...

Обед закончился бесславно. Труба предложила выпить чаю. Это привело меня в совершенное бешенство:
- Я не буду смешивать в желудке вино и чай.
Кит же приветливо рокочет:
- О, чай. Это хорошо. Мне покрепче, пожалуйста, - доверительно говорит он Трубе, стоящей с чайником для заварки. Она серьезно разливает чай.
- Ах, я, кажется, забыла купить лимоны!
Лимоны она забыла купить!
Вагик со стаканом чая в руках подходит к роялю и шуршит нотами, перекладывая их. Бетховенский портрет со стенки грозно смотрит на все это безмятежное безобразие.
- У нас скоро конкурс, - доносится изнутри бороды.
Обуянный одним только желанием смыться и, по возможности, быстрее, я начинаю дрыгать ногой. Кит каким-то образом замечает это, хотя сидит так, что ног моих ему не видно, и говорит:
- Не дергайся, пожалуйста.
- У меня зуб болит, - отвечаю я, бросая на него тоскливый взгляд, - ты, кстати, не забыл, что нас ждут?
Пока он соображает (проявляя несвойственную ему тупость, может быть, объелся?), что ответить на только что придуманную мною ложь, И.Т. встает и говорит:
- Сейчас принесу анальгин.
- Не надо, - отвечаю я (Кит хрюкает в воротник своей синей рубашки), - и так пройдет.
- Старик у нас йог, - нагло сообщает Кит.
- Сам ты йог, скотина, - бормочу я, держась за щеку, мне нужно теперь разыгрывать зубную боль до конца. Кит невозмутимо пьет чай.
- Чашечек пять не слабо выпить? - спрашиваю я, с ненавистью глядя на его самодовольную физиономию.
- Могу, - отвечает Кит спокойно. Я сжимаю челюсти, выпячиваю нижнюю губу, скрещиваю руки на груди, продолжаю дрыгать ногой со все нарастающей частотой.
- Старик недавно прочел профессора Манфреда, - говорит Кит. Труба и Вагик смеются, видно, они тоже читали это сочинение, повествующее о Наполеоне Бонапарте. Не смеюсь только я, от злости начиная пыхтеть.
- Кит! Обед ты съел, а теперь мешаешь людям заниматься, у людей конкурс, понимаешь ты это?
Труба и впрямь выказывает первые признаки нетерпения, поглядывая на томного Кита, пьющего уже третью чашку чая. Я встаю, спотыкаюсь о стул Вагика, вежливо извиняюсь, подхожу к Киту и быстро вырываю у него чашку.
- Дай мне чаю попить спокойно! - возмущенно говорит он и протягивает руки к чашке.
- Уже попил, - отвечаю я, начиная злиться по-настоящему. Кит понимает это и сдается:
- Ладно, старина, сейчас пойдем.
Иерихонская Труба и ее новый муж, покуда старый стоя допивает чай, выстраиваются у рояля (уж не запоют ли они дуэтом? - думаю я). Они приняли гостей и намерены теперь достойно проводить их восвояси. Мы, со своей стороны, готовы проститься с радушными хозяевами.
- До свиданья, - говорю я юному пианисту, и мы тепло пожимаем друг другу руки.
- До свиданья, - говорю я сердечно Трубе, в радостном сознании того, что пытка обедом, чаем, юным пианизмом и скупердяйством заканчивается, и можно выбраться, наконец, на волю.
- До свиданья, - говорит Кит, сгибаясь над Вагиком и несколько вяло подавая ему руку.
- До свиданья, старуха, - говорит он Трубе; обнимает слегка и целует в щеку. Труба и Вагик бормочут свои "до свиданья", и когда дверь за нами захлопывается, уже слышны пассажи. О! Фрейшиц! разыгранный! перстами! робких! учениц!
- Во дают, - говорю я.
- Пообедали, - говорит Кит каким-то рафинированно-интеллигентным голосом, в тоне которого, однако, нет и тени осуждения, но слышится элегический вздох по участи бывшей (второй по счету) жены, вынужденной (поскольку Кит бросил ее) жить с юным бородатым музыкантом...

3.

Как некогда, по известной латинской пословице, все дороги вели в Рим, занимавший в своей местности такое исключительное положение, - так и нынешние дороги, мало чем отличаясь от старых, куда-нибудь да приведут. Молча мы вышли на Литейный, продуваемый ветром с реки, перешли Невский и на Владимирском, в самом его начале, остановились у дверей маленькой мороженицы. Sta, viator! - как гласила другая, очень популярная у латинян надпись. На могильном камне у дороги вырезались эти слова. Путник, если не спешил, мог остановиться и подумать, понятно о чем...
Запасной, но не очень надежный вариант - дешевое италианское издание (несколько историй о графе Дракуле, некрофилах, вампирах и прочей нечисти) лежало у Кита в кофре. Трубе мы постеснялись предложить, ведь Труба не знала языка Данте и могла обидеться...
Минут десять мы курили, стоя на солнцепеке. Курили и поджидали хоть какого-нибудь знакомого, который мог поправить наши дела, но (helas! ) в этот жаркий июньский день они, наверное сидели на дачах под Ленинградом и проводили время, как градоначальник из "Золотого ключика": который, как мы помним, сидел голый в своем саду (иллюстратор, например, надел на него только треуголку), а преданные полицейские подавали ему один за другим бокалы с замороженным шампанским и обмахивали опахалами. Шампанское, правда, теплое, как рукопожатия, которыми обмениваются государственные деятели, имело место и в мороженице, но когда нету денег, это не имеет значения... И тогда я решил прибегнуть к последнему средству.
- Слушай, Китоврас, - сказал я, - придется подергать за титьку твою интуицию.

Да, это было последнее средство. Кит никогда не ошибался, но не любил, по вполне понятной суеверности, злоупотреблять им. Но в первую минуту полной безнадежности, когда телефонная трубка раскаляется от напрасных просьб и бессмысленных уговоров, - не оправившись еще от пережитого унижения, он, после какого-то сакрального молчания, тяжелого глядения в пространство и моего серьезного и тоже молчаливого ожидания, подобно пифии, передавал прорицание оракула: "Она мне говорит, что мы сегодня страшно нарежемся". После чего мы впадали в легкую эйфорию, совершенно уверенные, что так оно и будет, и что на вечном празднике жизни и наш маленький праздник занимает не последнее место и что нас не обнесут круговой чашей водки или портвейна... Но Кит ответил устало: "Сегодня она молчит. А как твоя?" - "Мои провиденциальные возможности сгубила Труба. Она вредно на меня действует". - "Не понимаю, чем она так тебя раздражает? Нормальная баба". - "Не знаю, старик, не знаю..."

Спасение прибыло в виде конвульсивно подергивающейся, словно бумажный паяц, вздорной, тщедушной фигурки нашего знакомого из не вымирающей породы невских раритетов. В петровские времена угодил бы он в банку со спиртом, или приставили бы его, как тыняновского героя, присматривать за другими монстрами в Кунсткамере. Обстоятельства нынешнего времени позволили ему не только не сидеть в тесной банке, но, напротив, принимать содержимое ее внутрь. Что ж, прогресс налицо. Вообще-то он был лжец, фармазонщик, может быть, даже занимался доносительством... но в нашей куче-мале, с ее перемешанными горизонтами и критериями, это нисколько не мешало здороваться с ним, а при случае и выпить, правда, не на брудершафт. К тому же он был довольно забавен, а поскольку прирабатывал, исполняя обязанности служки в одной из действующих ленинградских церквей, то хорошо знал церковный регламент, и у него можно было справиться об интересующей тебя детали венчания, крещения и пр. Фамилия его была Телесников, был он заика, но с общительностью, не знающей границ. Любил он поговорить со всяким встречным-поперечным о том, о сем. Да и денежки у него как будто водились.
- П-п-привет, - сказал он, останавливаясь и принимая более или менее устойчивую позу.
- Чао, - ответил я. - Кит, покажи ему нашу книжку.
- К-к-какую?
- Хорошую.
Кит с доброжелательным любопытством юного натуралиста посмотрел на Телесникова, как будто тот был какой-нибудь аксолотль, и выудил книжку, озаглавленную "Amanti freddi", что по-русски значит "Холодные любовники" в дословном переводе.
- С-с-колько? - спросил несчастный калека, покачиваясь.
- Пятерик дашь? - Кит так и источал обаяние.
- Н-не м-могу, - ответил Телесников, - т-т-решку м-могу. А к-к-нижка ин-т-т-ересная х-хоть?
- Что ты, старик, очень интересная, - сказал Кит, взявший на себя роль ярмарочного зазывалы.
- Не прогадаешь, - добавил я в качестве заинтересованного лица.
Купля-продажа благополучно завершилась: Телесников, грозя обвалиться на асфальт, ухитрился вытащить из заднего кармана брюк трешку, но тут же, выяснив, что мы собираемся выпить, примазался к нам, тем самым разрушая хрупкое чувство благодарности, которое сам же породил своим благородным поступком, купив злодейское сочинение американца, переведенное на итальянский. Но велика была наша радость. Все равно.
Тут я увидел вельветовые штаны, единственные в своем роде, то есть в роде вельветовых штанов: по цвету, покрою, ширине, высоте, объему и прочим характеристикам они превозмогали своих респектабельных сородичей, как, скажем, Максимилиан Волошин прочих жителей Коктебеля, кои тоже были не лыком шиты. Обладатель этого ганноверского или какого-нибудь миланского шедевра уже махал нам загорелой рукой в знак привета.
- Здорово, ребята, - сказал Люба Гердер-Штимме, ибо это был он собственной персоной. Опухшее лицо, красивый синяк без следов какой-либо заботы о нем, темные пятна на шее и возле ключиц (свидетельство чьего-то любовного самозабвения и дурацкой привычки очень юных девиц ставить засосы где попало, не думая о том, что человеку надо выходить на улицу и возвращаться домой), - все так и подмывало не только дружеским ржанием встретить его неизбывный вид, но и треснуть от избытка чувств по спине, откуда после наших с Китом ударов донесся какой-то глухой гул.
- И ты здесь? - вдруг свирепо спросил он у Телесникова.
- И ч-что, м-мешаю? - слегка отпрянув, спросил несчастный калека.
- А ничаво, - ответил грубый Любомир, передразнивая вологодский акцент.
- Пойдем, Люба, выпьем с нами, - сказал Кит, отвлекая неукротимого Гердера-Штимме от несчастной жертвы.
- Выпить? Это можно, - воскликнул Любан и не вошел, впрыгнул в мороженицу, успев в сенях толкнуть хмурую толстую еврейку, которая дико оглянулась и быстро удрала, приняв внука и сына академика за кошмарного уличного забулдыгу. С чем ее и поздравляем.
- А чего вы такие скучные, ребята? - спросил сын и внук нормальным голосом, когда мы уселись за столик.
- Были, брат, на званом обеде... - объяснил я.
- Сэр, я вам не верю - вы абсолютно трезвы, - моделируя бретерские интонации, сказал сын и внук, целя указательным пальцем мне в лоб.
- Тем не менее, это так, - сказал я печально.
- Мы были у моей второй жены, - добавил Кит.
- Вопросов к свидетелю не имею, - отрезал прокурор Гердер-Штимме, - можете сесть.
- Блядь, чего ты к нам пристаешь? - сказал Кит, оглядываясь, - о! тут мое любимое "саэро".
- Ничего я к вам не пристаю, - грустно ответил Люба, - проведите-ка последние сутки, как я, вы не то запоете.
- Ну, мы тоже не газон стригли, - заметил Кит, гипнотизируя взглядом девицу, нечаянно забредшую в мороженицу, но уже кое о чем догадывающуюся при виде сына и внука, который тоже заметил ее и выразительно подмигнул, отчего шокированная девица пулей вылетела из помещения, не отведав мороженого.
- А ничего, - сказал Кит, томно прищуриваясь.
- Ах, какие пустяки, - сказал я с высоты своих тридцати лет.
- А я, братцы, женат, - сказал Гердер-Штимме, влюбленный в свою жену (о чем все каким-то образом узнали, хотя никто из друзей ее никогда не видел, так как сын и внук героически скрывал от нее свои уличные приключения и никого в гости к ней не возил). Эта влюбленность заставляла Любу пьянствовать и блудить напропалую, так что его немецкий корень зарусел до такой степени, что сын и внук мог вызвать шоковое состояние своими речами и поведением даже у строительного рабочего, голова которого так надежно укрыта от всяких неприятностей пластмассовой каскеткой.
Несчастный калека, приплясывая у стойки, тем временем купил несколько бутылок "саэро" и осматривался в поисках свободного места, давая понять мне и Киту, что если бы не озверевший хам за нашим столиком, он с удовольствием разделил бы вино за приятной и поучительной беседой с нами.
- Давай к нам, - предложил Кит по простоте душевной. Гердер-Штимме зарычал.
- Садись, садись, - повторил Кит, - не бойся его, старик, он не кусается.
- Отгрыз бы я ему голову, - пробормотал сын и внук безо всякого воодушевления и стал смотреть в окно, на улицу, на противоположной стороне которой заканчивали постройку дома. Рабочие, используя деревянную форму, выводили полуциркульные окна.
Кит поднялся, чтобы выполнить самые скучные обязанности: купить вина и взять стаканы. Несчастный калека занял место напротив обессилевшего супостата. Несколько быстро выпитых стаканов принесли некоторое умиротворение: Кит закурил, пуская струю дыма под стол, калека завертел головой, я вспоминал, судя по выражению моего лица, что-то глубоко личное а сын и внук попросил у меня две копейки и пошел звонить.
- С-т-т-ранный п-парень, - сказал Телесников, - д-ди-с-си-дент к-к-а-кой-то.
- Помолчи, дорогуша, - попросил я миролюбиво.
- М-м-молчу, м-м-молчу, - ответил Телесников и действительно замолчал. Кит взялся за ингалятор, что привлекло любопытные взоры с соседних столиков, занятых обыкновенной публикой. Чертыхнувшись, он напялил свои черные итальянские очки, вызвав прямо противоположный эффект; я, чтобы выручить его, стал в упор смотреть на наглых, но добился только того, что на нас уставилась вся мороженица, включая продавщицу... Люба вернулся туча тучей.
- Ребята, я аннигилируюсь, - сказал он мрачно. Нам не нужно было ничего объяснять: мы поняли, что семейные дела требовали его присутствия где-то там, у Тучкова моста.
- Жаль, - сказал Кит.
- Поезжай, что делать, Люба, - сказал я.
- Такие дела, - вздохнул сын и внук, пожал руки мне и Киту, кивнул несчастному калеке, налил себе вина, одним духом выпил его и, наступив в прострации кому-то на ногу, извинился (по привычке так тихо, что обиженный его не расслышал) и выпрыгнул из мороженицы, в которую так ненадолго, к нашей с Китом радости, впрыгнул полчаса тому назад... Но, как сказал вначале один грек, а через 2 тысячи лет повторил известный поэт: Природа не терпит пустот... В следующие полчаса заглянуло несколько знакомых: близко знакомые дамы, - с ними я выходил на улицу - покурить и поговорить; забрели какие-то знакомые, но видя мою индифферентность, здоровались издали, и глаза их были грустны - у нас еще оставалось вино... Но и у кордебалета есть солисты и примы: некто, вполне оценив ситуацию, весьма сдержанно поздоровался, с важным видом купил вина и уселся неподалеку от нас, распивая его и смакуя. Кит, приустав, не выходил никуда, только курил тайком, да орудовал ингалятором, вызывая очередную вспышку любопытства у сменившихся посетителей мороженицы... Наконец, пришел кто-то и рассказал, как он пропил "Волгу", выигранную в лотерею. Эта история поразила Телесникова.
- Н-ну, т-ты д-даешь, с-с-тарик, - сказал он, - у м-меня т-тоже б-была м-м-машина, н-но я ее п-п-родал!
Это сообщение встретили недоверчиво.
- Ей-б-богу, - забожился несчастный калека, -п-п-родал! К-к-апуста б-была н-нужна, в-вот и п-п-родал!

4.

Странное какое-то настроение, - сказал я, когда мы с Китом остались одни.
- Ужасное, - ответил Кит, пришепетывая. Я закурил и прислонился к стене: расставаться с ним не хотелось, но без прямого приглашения я ни за что бы не поехал к нему сейчас - усталость иногда превозмогает дружбу и не хочется навязываться и насильничать. Не всегда понимаешь, к сожалению, насколько устал твой ближний, не только под ярмом всяких идиотических забот, но и от тебя самого, такого внимательного, любящего и чуткого...
- А то поехали ко мне? - сказал Кит.
- Зачем?
- Придумаем что-нибудь.
- Bowie поставишь?
- Ну, - ответил Кит.
- Я никак не могу привыкнуть к этой квартире, - сказал Кит грустно, когда мы уселись за его низким, с подрезанными ножками, столом. Магнитофон разогревался и гудел. Кит зачем-то зажег огарок толстой свечи и поставил его между нами, хотя было совсем светло.
- У меня такое чувство, что однажды придет хозяин, увидит весь этот бардак и скажет: пожили, молодой человек, и хватит. Собирайте-ка свои манатки и сваливайте к ебени матери.
Мне больше нравилось на Советской, там было лучше, - сказал я, стряхивая пепел в краденую пепельницу.
- Да, очень хорошо! Соседи меня совсем замучили. Представь себе такую сцену: я лежу, читаю Рабле, вдруг открывается дверь, на пороге фигура в белом, и эта белая фигура говорит замогильным голосом, да еще с еврейским акцентом: Толя, будь добр, выключи, пожалуйста, свою музыку..., а то я заснуть не могу. Три часа ночи, у меня все выключено, только торшер горит. У нее слуховые галлюцинации, а я в три часа ночи должен что-то объяснять...На хуй, на хуй... (Кит всегда удваивает это ругательство, если хочет показать полную невозможность чего-либо). Мне это надоело знаешь как?
- Ты ангела не корчи, Кит... И все равно там было хорошо. Воздух был чище, народу меньше шлялось, да и эркер был, можно было прохаживаться.
- Надоел мне весь этот бардак, - сказал Кит, не совсем все-таки, по-моему, доверяясь своим словам.
- Сам виноват.
- Конечно, сам.
- Так не жалуйся.
- Не буду.
Кит поднялся и, шаркая шлепанцами, подошел к полке с кассетами.
- Сперли его, что ли? не могу найти, - бормочет он.
- Кит, а сколько Bowie лет?
- Около тридцати.
- Ровесник, ебена мать...

Кит возится с ингалятором и дышит своим эуспираном.

Имидж Кита похож на имидж Збигнева Цыбульского: удачник, добрый малый, безотказный хозяин, пьяница, дон-жуан, кожаная куртка, черные очки - нету только пока "Пепла и Алмаза", работы в театре и счета в банке (его заменяют долги), а так очень похоже... Ингалятор - личный вклад Кита в свой образ: в юности он ездил в Теберду, в горный санаторий --лечить бронхиальную астму, но закрутил роман с местной девицей и забросил лечение - лазил с ней по горам и написал тогда же трогательный рассказ об этом, не без бородатой тени папаши Хемингуэя, витавшей над его пишущей машинкой, но... астмы не вылечил, или ее не могли вылечить...

- А ты не можешь сразу поставить "Бомбардира"? - прошу я, полный какой-то метафизической тоски по музыке.

"Маленький Бомбардир" - любимая песня - моя и - отчасти - Кита - музыкальные вкусы которого значительно шире моих. Кто-то из гостей, знающих английский, перевел приблизительно ее содержание: Герой возвращается в Америку, отслужив положенный срок, с вьетнамской войны. Он одинок, друзей у него нет. Он бродит по улицам маленького городка, набивая карманы своей военной куртки конфетами и раздаривая их уличным мальчишкам. Под эту мелодию, пьяные, обняв друг друга за плечи (мне это не просто, вследствие воспитания, сделавшего меня очень сдержанным во внешнем выражении чувств), мы раскачиваемся и даже пытаемся танцевать, радостно демонстрируя наше братство и наше (всем на зависть) прекрасное опьянение. Несколько запинаясь, я спрашиваю Кита: Ведь ты же меня понимаешь, сукин ты сын? - Спрашиваешь! - отвечает Кит заплетающимся языком...

- Вот отдохну сегодня от гостей и опять можно принимать, - говорит Кит несколько цинически, - гости-то не всегда пустые приходят, глядишь, и выпить принесут...
- У тебя теперь есть дедовская машинка.
- Я на ней обычно пишу письма.
- Небось не письма пишешь, а что-нибудь вроде эссе. Для бездельника это очень удобно.
- Ну, - отвечает Кит, нахохлившись, как мокрый осенний ворон. Он сидит на кушетке, и вид у него усталый, жалкий, но все равно - красивый.
- Мы с тобой похожи на двух эмигрантов (о, банальнейший из китов!) где-нибудь в Нью-Йорке, на 49 авеню. Вот только виски у нас нет.
- Да? И с горя, что у нас нет виски, вспоминаем дождливое небо Петербурга, роняя слезы на альбом Добужинского? - я полон иронии. - Блядь, разве можно быть таким сентиментальным в таком почтенном возрасте?
- Чего ты хочешь от мальчика из интеллигентной еврейской семьи?
- Не могу сказать.
- Скажи.
- Хочу, чтоб ты, пьянствуя, писал все-таки. Это не мешает.
- А когда мне писать? Я не бываю один, разве что в сортире!
- Пиши в сортире... Ну хорошо, не пишется, так поступи ты в театральный институт.
- Я хочу снимать.
- Да и мне, пожалуй, легче представить тебя в коридоре ВГИКа. Идешь с цигаркой, в черном кожаном пиджаке - не иначе, брат. Девицы млеют по стенкам. Мужчины сопят от зависти.
- Да... девицы, - вздыхает Кит и мнет лицо рукой. Ангел небесный несовратимый, да и только... Он тянется за ингалятором и дышит.
- Помогает тебе эта штука на самом деле?
- В общем-то помогает. По утрам, знаешь, как бывает хуево?
Пауза.
- Чего-то я вспомнил, что сказал однажды Фолкнер...
- Ну, - Кит пытливо смотри на меня.
- Все мы просто разнесчастные сукины дети... - вот что он сказал, Кит...
Кит, кряхтя, встает, берет длинную узкую отвертку и ковыряет ею в магнитофоне. Собственно, это не магнитофон, а приставка "Нота", но Кит, великий дока по части музыкальных агрегатов: он соединил ее с приемником, проигрывателем и безобразным фанерным ящиком, который он уважительно именует "колонкой". Результат налицо: все это поет и играет громко и отчетливо.

Я сижу, закрыв глаза от усталости, и думаю, что Фолкнер - известный писатель, и мой друг - Кит - слишком сентиментальны. В словах Фолкнера приемлется все земное, да и небесное уж в придачу, и что все хуже, страшнее и унизительнее. Бывают, конечно, веселые денечки. У Кита, например, даже годочки. Но не часто, не часто... И расплата за них не по карману: немотой, трагическим бездельем, безвременьем и испорченным от пьянства желудком. Кит моложе меня, но опытнее в житейских делах и в любви... Он рано ушел от родителей, бродил, ездил, скитался, валялся по больницам, менял местожительства, влюблялся, хотя, конечно, чаще влюблялись в него... А я сидел, как Илья Муромец, сиднем тридцать лет и ждал неизвестно чего, обладая врожденным отвращением к суете перемещения в пространстве.

Однажды мы ужасно поссорились. Виноваты были оба. Полгода не виделись, хотя я ревнивым ухом выслушивал все; все доносившиеся до меня слухи о его житье-бытье. Помириться мне захотелось уже на следующий день, понимая, что из этого ничего хорошего не выйдет. Я был в этнографическом музее, из окна которого писал Малый Михайловский сад и угол моей 199 школы. Кит сидел на своем дебаркадере. Я позвонил. - "Ничего не хочу", - сказал он простуженным голосом. - "До свиданья", - ответил я и повесил трубку... Весь изъеденный неврастенией, настигшей меня прошлой осенью, я к весне впал в душевную спячку: ел, опойно читал, отлеживал бока на диване, спал часов по двадцать в сутки, даже пить стал меньше; спал, ел, читал и ждал, когда мне позвонит Кит. И он позвонил. - "Выпить хочешь?" - спросил он. - "Конечно", - ответил я. Он приехал в мороженицу, где я ждал его, - с водкой в кофре, веселый и несколько встревоженный, как и я, мыслью о том, выйдет ли что-нибудь, сумеем ли мы снова сойтись, а это бывает очень трудно после пустой и затянувшейся ссоры между близкими. Повесть о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем... Купили на закуску пару ивасей на углу Невского и Литейного и поехали на Советскую. Долго чистили их, выпивая по рюмке для бодрости. Разговор прерывался, шел затрудненно, паузы были нехороши. Мы решили позвать гостей, чтобы поправить дело. Приехали какие-то милые, но очень скучные молодые люди, сели за ящик, заменявший Киту стол, пили привезенное с собой распроклятое "каберне", потому что водку мы по привычке спрятали. Они болтали о чем-то своем, смеялись и страшно дымили. Я устроился на подоконнике, бутылка водки, как верный пес, расположилась у ноги. Подошел Кит и сказал: "Пойду приму душ, а то мне что-то хуево". - "Иди, - ответил я и встал почему-то у письменного стола, напротив окна на одной ноге, подогнув другую и держа ее на весу... Стоял я так, стоял, стоял чуть ли не с час. Молодые люди продолжали смеяться в густом облаке табачного дыма... Я понемногу начал наполняться обидой, как наполняется водой какой-нибудь большой сосуд, железная бочка, например. И когда обида добралась до горла, я разогнул затекшую ногу, вышел, не попрощавшись с веселой компанией, отыскал плащ в полутемном коридоре, послушал, как в ванной льется вода, сказал: "Ну его, все к черту..." и поехал, давясь своей обидой, домой... Через несколько дней я позвонил сам. Приехал с какими-то бутылками и понял, что все-таки вышло, что все не так просто, что мы, может быть, будем нужны друг другу. Пауз было меньше - Кита развлекал предстоящий переезд. Приходили какие-то знакомые, уходили, на смену им приходили другие знакомые. Н. тихо сидела на радиоприемнике и казалась мне очень толстой.

О размолвке мы ни разу не заговорили.

Под вечер я скуксился, на меня напала Weltschmerz , и я сказал:
- Кит, я, пожалуй, поеду домой.
- Там же мамаша.
- Ничего. Да и тебе не помешает побыть одному. Сигарет тебе оставить?
- Штук пять, если можешь.
- Хорошо.
- Ну а я, наверное, продолжу одно длинное письмо в Москву.
- Вот и давай.
- Позвонишь завтра?
- Или ты позвони.
- Хорошо.
- Пока.
- Пока.
И я вышел на его изрытую улицу и побрел на остановку автобуса.

26 декабря 1977 г.