Георгий КОН
ДУЭТ ЛИЦА И МАСКИ^*
(некоторые мысли, возникшие за чтением Дмитрия Волчека)

* Наброски к статье, которая не будет написана, во всяком случае - мною. Заметки по поводу и без. Это не критика, т.е. не попытка разбора творчества, но размышление о поэте через его поэзию, абсурдная, возможно, но интересная игра - узнать за словами пусть расплывчатое и неточное, как на скверном фото, изображение. Не проба исследования и не претензия на оценку, но приходящие мысли или даже так - чувства от встречи. Соображения, соотнесения образов.

В моей папке, помеченной инициалами Д.В., накопилось множество бумажек разного времени и настроения (зависимого, как известно, например, от погоды), с записями отдельных мыслей, подчас, казалось бы, к Д.В. не относящихся, но как-то связанных с ним. Половину я выбросил, а другую, не пытаясь придать ей ни единства, ни порядка, переписал. Мне понравилась эта клочкообразность и противоречивость. Она сродни поэзии Д.В.

Представим себе милую маленькую Англию поздним вечером у камина, уютного джентльмена, говорящего почему-то по-русски. Ему немного скучно, время от времени он поглаживает меланхоличной рукой посапывающего под нею подстриженного пуделя, испытывая к объекту, принимающему это как должное, полнейшее равнодушие - и хихикает о чем-то своем.
Рассеянная надменность.
Поэзия, полная туманов. Подсоленная суховатым снобизмом.
Застенчивая ипохондрия.
Процесс говорения задремывающего ума.
Ум - чудесная игрушка. Можно написать статью "Волчек и Бунюэль", можно в пользу Волчека, можно в пользу Бунюэля. Можно написать эссе "Волчек и Золушка".
У Юстаса Герцога имеется такое место: "иной человек похож на кочан капусты, хгм! Это все равно что: не всякая дама напоминает репчатый лук - или: в каждой репе есть что-то от государственного деятеля - действительно есть, и вправду напоминает, да и иной похож, ну и что? А ничего".
Поэзия Д.В. сделана из любви к Ходасевичу с учетом опыта Кузмина в жизнь и стилистического синтеза Вагинова ("преломление классического романтизма на авангардном мышлении конструктивизма") Ходасевич бредит культурной поэзией. Кузмин создает некое подобие жизни и тут же разбивает его другим подобием. Своего рода гимнастика для мысли, которая становится подвижной и гибкой как змея (на своем уровне Кузмин, кажется мне, занимался тем же, что и обэриуты. Впрочем, не об этом). Вагинов ходил по Петербургу в тоге патриция.
Вообще надобно очень долго думать прежде чем дойти до интеллектуального романтизма в поэзии. Когда индивидуум занимается не любованием луной, но любованием Идеей луны. На это способна только истинная аристократия. И с этой точки зрения Д.В. - несомненно аристократ. Он честно любуется идеей поэзии в отличие от многих, которые эту идею за поэзию выдают.
Тот случай, когда автор может выпустить книгу "Искусство быть девушкой", а может и не выпустить ее, зато напишет поэму "Медея, Рыболов, Лексика Сераля".
Позволю себе относиться к творчеству Д.В., как, вполне вероятно, и сам он к нему относится - с миролюбивой иронией.
Юные стихи Д.В. (коим от роду года два) пронизаны живым чувством удивления перед музыкой, они, может быть, смешны в пору нынешнего возмужания, но наивно сердечны.
Чудесный импрессионизм:

блюсти гармонию сухую
в беззвучном лепете петард
а вечером к стене прижавшись
на деву пыльную смотреть
когда она с цветком пустынным
летит над полем восковым

и говорить себе: комета!
И говорить себе: любовь!

Все здесь как-то зыбко и ненавязчиво. "Очарованный странник застыл у дверей кабака". Стихи стали умнее, зыбкость их стала навязчива. Стала приемом.
И все же:

но снова сходятся и бродят одиноко
в дуэльном сумраке
- я скрипка
- я курок
- а я судьба
- не может быть, голубка!

Когда глаза следят за бессознательной игрой отражений.

Еще немного из детства, чуть-чуть:

к чему забава - дар небес -
в парижском чреве одиноком?
Идешь идешь когда же ангел?
Но нет его пусты колонны
макаешь зонт в прожилки неба
уже не помня ничего

В ожидании ангела есть что-то от себя, от лица. Охотник ничего не ждет, его как бы и вовсе нет. Даже автор на него не смотрит. Или вот -

и в поцелуе шелестящем
застыл на множество минут

----------------

смеешься вдруг о чем-то вспомнив
очки за дужку теребишь

Лицо.
Но лицо надобно скрыть. Ходить с открытым лицом неприлично, мало ли кто что вычитает.
Или вот еще - из той ранней поры - банальный сюжет:

один. в закрытом помещенье
скребешь в паху желтеет фикус
заходит пыльный надзиратель
в пол тычет глупым каблуком
я вас люблю (ушам не верю!)
растерянно глаза щебечут
я вас люблю он на коленях
да что же вы товарищ встаньте
он в исступленьи из кармана
три блеклых розы достает

Можно научиться писать ушами - новым это отнюдь не будет. Это будет только оригинально написанным. Было время, когда говорили: поэзия подобна мечу. Потом: поэзия подобна реке. Сейчас она подобна вате.

Быть может это праздник карнавал
но нет блудниц и прячутся матросы
а без матросов что это за праздник

Да, матросов очень не хватает. Зато есть

суматоха лукавых теней

и

фрейдистских оговорок перспектива.

У Франсуа Трюффо - очаровательное высказывание: художник должен навязывать свое безумие тем, кто менее безумен, либо тем, чье безумие отличается от его собственного.
Не знаю насчет долгов, но вот что касается навязывания своего безумия (а в безумии Д.В. никто да не усомнится)... Мир Д.В. не менее идиотичен, чем мир простого советского слесаря, даже, может быть, более, это не означает, что они поймут друг друга. Т.е., кому именно навязывает Д.В. свой мир (кроме, естественно, Бога), кого именно он развлекает (кроме ангелов)? В этом вопросе нет ничего обидного, искусство всегда элитарно, оно всегда переваривается какой-то элитой, даже если художник не имел в виду вообще никакого зрителя. Всенародность Пушкина не менее мнима, чем всенародность Мандельштама, мало кто разумеет что-то и в том, и в другом, это не мешает им быть истинно народным.

Угодить всем - невозможно.
Угодить большинству ничего не стоит.
Угодить себе подобным весьма затруднительно.
О небесах умолчим.

Так кому же? Кроме себя. Литераторам-интеллектуалам.
Но они вряд ли менее безумны. Говорят о "витальности" поэзии Д.В. Но если в ней есть "витальность", то скорее - мифическая Идея Виты. Она жизненна своей совершенной нежизненностью. Она - часть жизни в той же степени, в какой этой частью является Д.В. В какой маска есть часть жизни клоуна. Вот здесь уже не идея, но истинная витальность (без кавычек).
Поэзия Д.В. инстинктивна. Она - производное от инстинкта Слова. Поступок предшествует Ведению. Каждое стихотворение Д.В. - неосознанный поступок. Утомительное своеобразие взаимоотношений с возлюбленным пуделем. Все это напоминает прихотливые сны гимназиста. Поэзия отвлеченностей, взгляд, скользящий по видимым только ему фотографиям в гостиной. В сущности это проза. Послушайте: "размахивая рукавами, в сад вошла толстеющая дама, и тут же заиграли скрипки. В концертах он почти и не бывал, но сразу оценил очарованье искусной музыки, ее движенье, длинноты, остановки и ошибки, но именно ее несовершенство сидящих и бегущих развлекало". В этой прозе затаилась своя таинственная поэтическая мечта - стремление

домой где ожидал тихонько джин
и ломтики грейпфрута

Естественно, "нельзя швыряться камнями, если живешь в оранжерее", но - очень хочется. Тогда изготовляется специальные камешки из пенопласта, чтобы чего доброго не побить стекла, но удовлетворить страсти.
Это очень удобно. Возникает ощущение, что поэт сердится, а убирать после за ним не нужно.
Итак, сердечность лет младенческих увяла. Слово стало интеллектуально. А интеллект сам по себе - ничто, Версаль, свалка блестящих побрякушек. Предпочтительней синтез. Интеллектуалы Духа (в наш суетный век и такое возможно) назвали бы это духовным уродством, если бы Духу не было все равно, для Него ведь нет высокого и низкого, все едино, Он вездесущ: если бы Его не было в словах Д.В., то и слов бы этих не было, и говорить было бы не о чем. Это конечно. Без духовного вообще ничего нет. Всякое живое существо так или иначе выражает Бога. Д.В. выражает Его так, а не иначе.
Он и князю тьмы подыграет для собственного удовольствия, и Господа уважает - как же Его не уважить.
Когда человек переедает интеллектуальной пищи, ему хочется создать нечто варварское, например, написать произведение, превосходящее по интеллектуальности все съеденное. Тогда возникает разумно организованная пустота, пойманная играющими наподобие золотых рыбок словами. Инстинкт Слова и интеллект, соединившись, порождает явление культуры. Поэзия Д.В. культурна. Она изнутри культуры.
Пустословие, перекрывающее даже возлюбленную журналистику (там можно усмотреть равнодушие, угадать авторское похмелье, здесь нет настроения вообще). Это идеальная пустота. Пустота, которая настолько пуста, что уже величественна, ибо приобретает таким образом некий смысл. Ибо абсолютной пустоты нет, значит, там нет ничего кроме Духа. Который решил пошутить вот таким оригинальным способом. И за всем этим - никуда не денешься - встает человек, которому не то чтобы тошно, а как-то противненько все это писать, но Дух, подсмеиваясь над ним, манит перо, сообщая процессу даже некоторую приятность. Человек же этот слаб и юн, он не любит ни жизни, ни смерти, он безрадостен как только что родившийся младенец.
С некоторых пор стало модным рассматривать бытие как картинку. Это ладно, чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало. Но поэзия Д.В. - это и выражение мыслей плюс чаяний поколения (в конце концов всякий художник выражает прежде всего свое поколение, уникальное во времени, Пушкин неотделим от Лицея). И тут же выясняется, что у этого поколения нет ни мыслей, ни чаяний, а есть только жизнь - картинка.

В принципе поэзия Д.В. - это шутка. Не столь важно, уместная или нет, вкусная или без. Наверное, уместная, раз она имеет место, а во вкусе искусственному Д.В. не откажешь. Конечно, искусство вообще шутка, разница в том, кто шутит.
Аристократическое остроумие, о котором так ловко у Честертона: "Они шутят не потому, что им весело, а потому, что им скучно; от недостатка сердца глаголят уста... Даже когда они легкомысленны, легки лишь мысли их, но не чувства. Всякий, кто знаком с современным разумом, знает, что он невесел. Но у них печально и неразумие". ("О книгах про светских людей и о светском круге").
Я могу предпочесть всему чему угодно все, что угодно, это мое дело, но я знаю, что мир создан радостно, в радости и для радости, это тоже мое дело. Хотя в нем можно изящно поскучать, почему бы и нет. Это дело Д.В. Чтобы порадовать созданий Божьих, которым все осточертело (это их дело).
За прелестной развлекательностью поэзии Д.В. маячит, перефразируя Введенского: нас осталось недолго и нам осталось немного.
Есть люди, для которых искусство поэзии это вера и тогда - жизнь, кровь, дыхание, слава Богу, что они были и есть. И есть люди, для которых это искусство - игра, времяпрепровождение.
Д.В. ни к тем, ни к другим не относится. Он вряд ли пойдет на костер за свои слова, как вряд ли кому придет в голову его за эти слова сжечь. Но поэзия Д.В. это и не картинки.
Он нашел не свое неповторимое лицо, а свою неповторимую маску, далекую от души и предназначенную для сокрытия всего душевного.
Сказанное слово, от самого первого, которое вначале - это поступок. Человек, сказавший что-то не только шепотом в пустой комнате, будет отстаивать свое до потери пульса, если он искренне верит - на то он и поэт, даже если он неправ. Д.В. нечего отстаивать, там нет ничего сказанного. Человек, пошутивший: "так демонические силы порой обманывают нас" - вряд ли будет отстаивать свое под страхом смерти. Ну, обманывают и обманывают. Зато как звучит. "Иной человек похож на..." экскаватор. Эскалатор. Эскориал... Т. е. - полное нежелание отвечать за свои поступки (я не касаюсь сейчас извечного вопроса: как бы ты ни хотел, отвечать все равно придется). У Д.В. слово - и это надо уметь - не поступок. Это тень. Таким образом возможно избежать ответственности - ничего не сказав, но и не помалкивая.

Сам автор высказался скромно - моя поэзия безыдейна, аполитична и развлекательна.
Т.е. так - я делаю некую такую штуку. Вроде как бы "и хребта у него не было". Так вроде и говорить не о чем.

Позволю себе потрепаться на одну лирико-философическую тему. Как-то раз в KGB на мое легкомысленное заявление о том, что никакая государственная идея ни вообще ни в частности не волнует мое воображение, следовательно, не интересует меня, следовательно, я по природе своей аполитичен - мне было отвечено, что отказ от политики это политика, ибо государственная идея не потерпит такого к ней отношения. Короче: сия Государственная Идея не терпит, когда ею пренебрегают.
Об этом возможно написать отдельную работу, только мне лень. Но за этим высказыванием стоит восклицательный знак, который объясняет сложившуюся ситуацию с мыслящими дворниками (один мой ненецкий приятель славно проиронизировал: это страна, где интеллектуальный уровень сторожа выше, чем во всех других вместе взятых странах). Искусство действительно аполитично, ибо все оно в сфере духовного опыта, куда временному (а гос. политика - воплощенное время, особенно у нас, нечто, не имеющее истории, мгновенное по характеру), преходящему не просочиться. Художник и все дела его - миф, другое дело, что миф этот конкретнее и значительнее так называемой реальности, искусство политическое это иллюзион с пьяными фокусниками, было и нету, как дым, это всемирно известно. Т. е. Здесь искусства легального нет и быть не может - по определению. Ибо сфера духовного опыта не созвучна государственной идее, а гос. идея далека от каких бы то ни было сфер.
Безыдейность - это мысль. Беспринципность - принцип. Что до развлекательности, то всякое искусство развлекательно, вопрос только в том, кого оно развлекает - публику образованную или нет, детей воспитанных или хулиганов. Все остальное - дело вкуса. Духовное воспитание ребенка всегда принимает балаганные формы. Шекспир развлекал свою публику (всякий сброд), Д.В. развлекает свою, интеллигентную.
У Д.В. - отчаянная поэзия. Потому что за всей карнавальной мишурой стоит испуганный мальчик, которому нечего делать на карнавале.
Но можно подобрать подходящую маску.
Пустая комната - и в ней поэт говорит себе, потирая руки - сегодня мы придумаем вот что! - и создает свой театр, населяя сцену персонажами сна.
Инфантильные сны.
Понравившаяся маска срастается с лицом, врастает в него, когда в маску поверил сам артист. Без этой веры, или так - уверенности нет театра. Принцип неподдельного актера - самоотречение. Здесь перед нами маска фатоватого героя-любовника в стариковском обличье. И тогда человеческая нежность - преображается в жалящую боль, а любовь напяливает отталкивающую презрительную личину. Желаемое переводится на язык существующего.

Болезненное отречение от чувственности и свобода весело сталкивать смыслы. Поэзия Д.В. - это издевательская поэзия. Она вся из глубинного знания, что здравый смысл предрассудочен, а бедный рассудок туповат для сущего.
Желание взорвать слово-маску, сорвать одеяло привычного, чтобы голый смысл, естество, суть праздновали себя, свою прекрасную правоту, презирающую суждение о себе. Но только - желание. Из слова пытались и пытаются сделать призрак, но оно живо, оно - дух во плоти, а не бездушная плоть и не оторванная от мира расплывшаяся в своем фантазия. У Д.В. просвечивает смех души над киношной реальностью, над убогой условностью.
Теперь принято оговаривать: условимся так, - как бы устраивая читателя. Перед телевизором. Д.В. ни о чем и ни с кем не договаривается. Но, разрушая одну условность, он создает свою. Сожженный им театр теней подменяется театром Маски. Маскарадом, где за масками ничего нет.
Карнавал пустот. Холодный фейерверк.
Этой нынешней поэзии Д.В., может быть, не хватает твердости, и в зыбкости ее чувствуется душевное безволие, но есть здесь та благословенная необычность взгляда, угол зрения, есть блаженное удивление перед вдохновенно кайфующей душою.
Есть возможность, пока только возможность - говорить ново. Пусть даже и поистершиеся в поэтических истериках прошлого вещи.
"Принцип его поэзии - ироническая игра со всем твердым, общепринятым, раз навсегда установленным. Излюбленные средства этой игры - антифразис (употребление слов в противоположном значении) и двусмысленность... он стыдится своей боли, своих обид и неудач; ему не хочется выглядеть в глазах окружающих ни слабым, ни несчастным. Его стихи более всего далеки от сознательной исповеди, ибо, чтобы вывернуть себя наизнанку перед чужими людьми, нужна либо большая самоуверенность (уверенность в значительности собственного "я"), либо наивное доверие к этим людям. Ни того, ни другого у В. не было. Наоборот, он до крайности неуверен в себе, а от окружающих ждет не сочувствия, а одного только недоброжелательства и преследований. Он озабочен не тем, чтобы поэффектнее подать свое я, искусно наложив на лицо грим, а тем, чтобы как можно тщательнее спрятать его, скрыть за спасительными личинами - единственной защитой, позволяющей В. ускользать от осуждающих и насмешливых взглядов, направленных на него со всех сторон.......... Сам акт "номинации" - обозначения предмета при помощи того или иного слова - выполняет у В. совершенно специфическую функцию. В обычной речи предметы называют затем, чтобы определить их, придать им твердый, однозначный смысл. В. же, наоборот, указывает на первое, лежащее на поверхности значение слова лишь для того, чтобы за ним открылось второе, третье, четвертое, чтобы эти значения, накладываясь, перекрещиваясь и противореча друг другу, поколебали устойчивый порядок мира, его привычные смысловые связи. В. создает атмосферу зыбкости, недоверия к им же самим сказанному слову в той мере, в какой он отсылает к знакомому облику людей и предметов; чем более знакомым кажется этот облик, тем более непрочным, готовым в любой миг рассыпаться является он у В." (Г.К.Косиков. "Франсуа Вийон". Изд. "Книга", 1982.)
Мне нечего к этому добавить.
А теперь сам Дмитрий Волчек:
"Я с радостью наблюдаю второкультурный конфликт между т. н. "серьезной" и "развлекательной" литературой. Я жду победы литературы развлекательной, поскольку ощущаю ее актуальность и жизнеспособность: русская реалистическая традиция произведений с идеями, борьбой мнений и мировоззрений, с политиканством и философским осмыслением истории очевидно сходит на нет. Новая русская литература стала прибежищем эскапистов, а проще всего эскапировать в энтертайнмент (в самом высоком смысле слова). Если брать крайности, - достойный анекдот нередко влияет на состояние умов куда больше многотомной эпопеи.
Обилие экзотики в моих стихах объясняется не оранжерейной романтичностью, а ненавистью ко всему псевдорусскому, которую я не скрываю в быту, не намерен скрывать и на бумаге. Я не романтик, хотя сентиментален.
В поэзии меня привлекают пунктиры фабулы во вроде бы бессюжетных конструкциях (поэтому свои стихи непременно объединяю в циклы с четкой последовательностью стихотворений; отдельные части циклов несамостоятельны).
Своими учителями считаю Вагинова, Кузмина, Кавафиса, отчасти Ходасевича и Ахматову, в последнее время увлечен поэзией Харитонова.
Д. Пригов заметил, что мои стихи "витальны". Это - неосознанное - доказывает мою стойкость перед лицом грядущих катаклизмов".